Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

«Я никогда не думал, что к науке можно так привязаться. И если у меня отнимут физику, то я исчахну в еще больших муках, чем Альфред дель Родриго по Эльвире...» Любой прочитавший в его письме эти слова мог счесть их за обычную студенческую шутку. Но мать хорошо знала своего сына, она вовсе не считала шуткой, когда он писал ей: «С каждым днем я влюбляюсь в физику все более и более... Скоро, мне кажется, я утрачу образ человеческий, я уже теперь перестал понимать, как можно существовать без физики...» Она никому не давала читать письма сына, она всерьез понимала всю силу охватившего Лебедева чувства и с грустью думала, что, пожалуй, не дождется она внуков...

Конечно, не все время Лебедева уходило на радостную возню с приборами. Кундт был прав, когда говорил ему, что он невежествен в теории, что ему предстоит прочесть горы книг. Читать про то, чего он еще не знал, ему было так же приятно, как и ставить опыт. Каждая новая книга доставляла ему столько радости, что у него утрачивалось ощущение труда... Вот это была, наконец-то, та самая счастливая жизнь, о которой он, еще в двенадцать лет, мечтал в своих разговорах с другом Сашей Эйхенвальдом...

Бывало, что в своей увлеченности он сбивался на «деткие грехи» – начинал изобретать уже давно изобретенное... Одно время невероятно увлекся идеей нового электротехнического измерительного прибора – простого, универсального, удобного в обращении... Несколько дней ходил воодушевленный своей идеей... Хорошо еще, что, прежде чем обнародовать эту идею и начать ее осуществление, заглянул в специальную литературу. И обнаружил, что знаменитый немецкий инженер Вернер Сименс сконструировал прибор по этой самой новой лебедевской идее еще в 1866 году – в год рождения Лебедева... И «мостик Сименса» – один из самых общеизвестных измерительных приборов в электротехнике...

И при всем этом у Лебедева совершенно отсутствовало то, что всегда приписывается ученым в анекдотах и плохих романах как несомненные признаки гениальности. Он не был ни чудаковатым, ни рассеянным, никогда не записывал свои мысли и формулы на манжетах и ресторанных салфетках. В своей одержимости физикой он был столь же скрупулезен и точен, как и в школьные годы, когда вообразил себя изобретателем. В первый же день своей жизни в Страсбурге отправился в лучший писчебумажный магазин города и запасся большим количеством толстых, с превосходной бумагой, отлично переплетенных тетрадей. Они ему напомнили конторские книги, которые велись в деле его отца. В эти тетради мелким и разборчивым почерком Лебедев записывал все, что узнавал из книг, из специальных журналов, все, что ему подсказывала необузданная фантазия молодого ученого. Он вычерчивал в своих дневниках схемы приборов, которые должны были экспериментально доказать правоту идей, приходивших ему в голову. Теперь он понимает, что, несмотря на все свое увлечение теоретической физикой, был по своей натуре, характеру, привычкам экспериментатором. Убеждение, что все должно проверяться опытом, и таким опытом, который доступен каждому, у него сложилось еще до Страсбурга. И чем дальше, тем он больше укреплялся в этом. Это было его будущим...

Через несколько лет, уезжая из города, где он впервые встретился с настоящей физикой, Лебедев напишет: «Самое счастливое время моей жизни было пребывание в Страсбурге, в такой идеальной физической обстановке...» Но если все вспоминать, то это были не только годы духовных радостей, но и годы трудных раздумий, драматических обстоятельств, которые настойчиво вмешивались в его жизнь.

В Москве умер отец. Перед смертью он разными эфемерными проектами порядочно расстроил свое состояние, и требовалась твердая мужская рука, чтобы принять отцовское дело, продолжать его. Это, по мнению всех родных в Москве, был его долг перед семьей, перед памятью отца, семейными традициями. Но мать... она знала своего сына лучше, чем кто бы то ни было. Она знала, что он может быть счастлив только со своей наукой! И что имя Петра Лебедева в будущем прозвучит более громко, более гордо, нежели имя богатого и преуспевающего промышленника. Мать поддержала его, она напутствовала его идти своей собственной дорогой.

А через полтора года страсбургской жизни Лебедева профессора Августа Кундта перевели в Берлинский университет. Не задумываясь, Лебедев уехал с ним в город, который не любил, который был ему не просто неприятен, а отвратителен своей напыщенностью, суетой, церемонностью чиновников, надменностью военных... Лебедев даже засмеялся, вспомнив, как несколько лет назад в Киеве прочитал в местной газете «Киевская мысль» стихотворение этого нового, модного и очень остроумного поэта Саши Черного, про Берлин. Какие-то строчки из него до сих пор помнит:

 
...Потоки парикмахеров с телячьими улыбками
Щеголяли жилетами орангутангских тонов,
Ватные военные, украшенные штрипками,
Вдев в ноздри усы, охраняли дух основ.
Нелепые монументы из чванного железа —
Квадратные Вильгельмы на наглых лошадях, —
Умиляя берлинских торгующих Крезов,
Давили землю на серых лошадях.
 

Очень зло! И очень похоже! И Берлинский университет не был похож на простой и веселый Страсбургский, он казался таким же напыщенным и чиновным, какой была и сама немецкая столица. Выяснилось, что Лебедев не может сдавать в Берлинском университете докторский экзамен. К нему не допускали лиц, не знающих латинского языка. Кундту было тяжело расставаться со своим талантливым учеником. Но он ему посоветовал возвращаться в Страсбург, там сдать докторский экзамен и защищать диссертацию.

...Так и получилось, что ему пришлось принимать первые ответственные решения в науке без советов, без повседневной помощи своего учителя. А решения эти были совсем, совсем не простые. Годы ученичества кончались для Лебедева. И не в простом, обыденном, календарном смысле: кончилось студенческое время... Нет, пожалуй, дело было в другом, более сложном и трудном. К концу своего пребывания в Страсбурге Лебедев понял, чего он хочет, чем желает заниматься. Это первое время он бросался на все, и мама шутила, что его письма к ней пестрят словами: «ужасно интересно», «страшно любопытно», «хочется скорее узнать», «хорошо бы выяснить». Лебедев теперь чувствовал свою взрослость в том, что он узнал: я буду исследователем!

Он уже понимал, что им движет одно: любознательность!

Его больше не прельщали лавры и деньги изобретателей, ему были безразличны университетские звания, чины, сопряженное с этим положение в обществе. Нет, он не был святым, в нем были и честолюбие, и гордость, и желание сделать русскую физику известной всему миру. Но сильнее всего была любознательность. Проникнуть в неведомое, узнать природу непонятного явления, установить его закономерность... От работы над этим Лебедев получал такое наслаждение, что иногда ему становилось стыдно: ради его личного удовольствия семья идет на материальные жертвы, на неудобства...

Но неведомого было много, его была бездна. Во всех разделах той физики, которую он изучал. Из этого неведомого ему предстояло выбрать свою область, свою тему, такую, которая станет главным делом жизни. Именно жизни, а не темой диссертации. И Лебедев знал, что на переломе двух столетий, наиболее НЕВЕДОМЫ, наиболее важны неведомые электромагнитные явления.

Хотя меньше всего про них можно было сказать, что они новые, совершенно неизвестные. Физика занималась электромагнитными явлениями уже почти сто лет. Самые великие открытия кончающегося XIX века были связаны с электромагнетизмом. Им занимались гении – Фарадей, Максвелл, Герц...

Наука не только накопила множество наблюдений, но и установила во многом твердые и непоколебленные до сих пор законы. И все же чем бо́льшие успехи делала наука в изучении электромагнитных волн, тем больше появлялось неизвестного. Ну просто как в детстве, когда они ехали всей семьей на дачу и он приподымался в фаэтоне, надеясь наконец увидеть новое за исчезавшей линией горизонта... Вот кони взлетают на пригорок, оттуда уже наверняка он увидит, что же за этой четкой линией... Но и с пригорка таинственная линия горизонта продолжает оставаться столь же близко-далекой, столь же неуловимой...

Так, пожалуй, и происходило с поисками того, что лежит в основе электромагнитных явлений. Над этим думали великие умы, и нельзя сказать, что не было недостатка в гениальных догадках, даже довольно стройных теориях. Да, но теория не становится законом, пока она не доказана – не доказана опытом, который может проделать каждый!

...Теперь Лебедев больше, чем тогда, двадцать с лишним лет назад, понимает, почему он выбрал эту тему для докторской диссертации. Уже тогда он выбрал себе путь экспериментатора. Теоретик ставит природе вопрос, экспериментатор придумывает язык для разговора с природой, он должен этот вопрос задать и получить ясный не только для него – для всех! – ответ...

Для первой своей научной работы Лебедев выбрал проверку теории двух немецких физиков – Моссоти и Клаузиуса, работавших над изучением электромагнитных волн. Одни из первых они в поисках разгадки электромагнитных явлений обратились к свойствам молекул. В конце века, когда о природе молекул никто еще толком ничего не знал, а многие физики просто-напросто вообще отрицали их существование, обращение Моссоти и Клаузиуса к молекулам было необычайно смело. Они выдвинули гипотезу, что чем больше молекул вещества находится в единице его объема, тем больше будет диэлектрическая проницаемость... Теория двух ученых открывала новые и заманчивые пути. Если всё так, как они думают, то, значит, не только верно представление о том, что все на свете состоит из молекул, но и правильно, что действие электрического поля на вещество объясняется электрическими свойствами молекул...

Проверку этой гипотезы Лебедев избрал темой своей диссертации. Она так и называлась: «Об измерении диэлектрических постоянств паров и о теории диэлектриков Моссоти – Клаузиуса». Надо было поставить опыт и доказать, что молекулы вещества являются резонатором для электромагнитных волн. Конечно, Кундт очень помог своему ученику, когда тот советовался с ним о теме диссертации. О том, в чем состоит сущность молекулярных сил, каковы взаимоотношения молекул вещества и электромагнитных волн, Лебедев размышлял давно. Ему поэтому не надобно было ломать голову над темой диссертации, она сама выросла из его научных интересов. И занимался он своей диссертацией увлеченно. Какие же красивые опыты придумывал для доказательства теории Моссоти – Клаузиуса!

Летом 1891 года была представлена и защищена диссертация на звание доктора философии – так в университете чуть ли не со средних веков назывался человек, занимающийся физикой. И пожалуй, это верно. Физика, материальные силы являются единственной основой правильного, единственно достойного философского миросозерцания!.. Но больше, чем блестящую защиту, Лебедев запомнил свое выступление вскоре после защиты, на коллоквиуме физической лаборатории. Собственно говоря, он рассказывал о том, что его в физике занимает, чем он хочет заняться... Больше двух часов он говорил и показывал присутствующим свои тонкие и точные опыты, он чувствовал себя так, как будто у него крылья есть за спиной, и сил достаточно для полета, и путь, куда лететь, ясен...

Вот тогда впервые он и рассказал публично профессору-физику Кольраушу, его ассистентам и ученикам, что он хотел бы сделать главным делом своей жизни. То, что он говорил, уже было не только названием темы, нет, он, собственно, читал свою готовую, экспериментально доказанную научную работу: «Об отталкивающей силе лучеиспускающих тел». Через три года эта статья была напечатана на немецком языке в «Анналах физики», а еще через три года, когда он уже работал в Московском университете, – в «Трудах отделения физических наук императорского общества любителей естествознания». Статья в московском журнале появилась, когда, оставляя на сон и отдых самые малые, самые необходимые часы, он уже вовсю работал над полным, исчерпывающим доказательством светового давления на твердое вещество.

...После смерти матери он взял у нее из столика свои письма к ней. Она сохраняла все его письма: и детские, когда он жил на даче, а она в городе; и юношеские, когда он был реалистом и писал ей во время своих путешествий по Крыму и Кавказу; и письма студенческих времен; и все письма из Страсбурга. Не один раз он потом перечитывал эти так любовно, так бережно хранимые письма. Матери – вот кому он всегда открывался во всех своих научных мечтаниях, желаниях. Не профессору Кольраушу и даже не Августу Кундту, а этой столь далекой от физики вдове московского купца. Но она всегда верила в талант и здравый смысл своего сына, она никогда не обрушивала на него холодную воду скептицизма. Лебедеву было легко и просто открываться ей в самом заветном, самом главном...

А тогда самым главным для него была пришедшая ему в голову мысль о том, как можно доказать самую необыкновенную из многих теорий, которые создал гений Максвелла. Максвелл умер за восемь лет до приезда Лебедева в Страсбург – в 1879 году. Про него невозможно было сказать, что он, как множество других гениев, умер непризнанным. Нет, к концу жизни его работы считались уже классическими, он был признанным авторитетом среди всех физиков мира. Но одна из самых гениальных теорий Максвелла некоторыми физиками рассматривалась как фантастическая выдумка гения, как гипотеза, которую никогда не удастся доказать!

Согласно теории электромагнитных волн Максвелла природа света схожа с природой электромагнитных волн. Что магнитные волны способны воздействовать на вещества, уже было неопровержимо точно доказано Герцем в тот самый год, когда Лебедев приехал в Страсбург. Теперь уже смеяться над странными теориями Максвелла никто не решался. Они стали одной из главных основ физики.

Да, но если природа световых и магнитных волн одинакова, то свет также должен воздействовать на все тела: и твердые, и жидкие, и газообразные. Если логически продолжить теорию Максвелла, то следует, что свет, падая на тела, должен оказывать давление на их поверхность. Значит, свет должен отталкивать тела? Но как это доказать? И Лебедеву вспомнилось странное, ничем не подтвержденное, ничем не доказуемое предположение великого Кеплера о том, что хвост кометы отклоняется всегда от солнца потому, что лучи солнца отталкивают этот хвост...

Но было бы довольно легкомысленно утверждать существование светового давления, основываясь лишь на существовании непонятного и никем еще не объяснимого небесного явления! Искать доказательства нужно здесь, на земле, а не на небе! Задача и состоит в том, чтобы это сделать... А что, если применить к доказательству светового давления те опыты, которые он произвел для доказательства теории Моссоти – Клаузиуса в своей диссертации?..

Когда Лебедев пришел к выводу, что среди законов Вселенной существует еще и закон отталкивания тел вследствие давления света, ему казалось, что под ним шатается и пляшет земля... Конечно, он немедленно написал маме, что, кажется, сделал очень важное открытие в теории движения светил, главным образом специально комет. Лебедев был настолько уверен в правоте своей еще ничем не доказанной гипотезы, что сделал конспект своих выводов, чтобы показать профессору математики. Винер, глянув на конспект и выслушав взволнованные и сбивчивые доводы этого русского диссертанта, сразу же сказал ему, что он просто сошел с ума... «Впрочем, – прибавил он, – это бывает с молодыми учеными, но проходит столь же быстро, как и приходит».

Конспект он все-таки взял. На другой день Винер пришел в университет пораньше и, встретив Лебедева, с необыкновенной серьезностью сказал ему, что в его предположениях есть что-то очень большое, очень важное, а главное – всеобщее. Он поздравляет молодого ученого с открытием, которое может иметь фундаментальное значение для науки.

Было от чего закружиться голове! А все-таки он не дал себе ни одного дня самовлюбленной радости, дерзновенных мечтаний, основанных только на удачно пришедшей в голову мысли. Нет, все обстоит иначе. Как говорил на уроках физики Александр Николаевич Бекнев: «Дана задача...» Дана лишь задача. Ее надобно решить, и на это решение у него уйдут не дни, не недели, а годы. Это он понимал, для этого он был достаточно серьезным ученым.

С этим ему предстояло уезжать из Страсбурга, расставаться со своими лучшими годами – да, лучшими! Он приехал сюда еще самонадеянным желторотым юнцом, мечтая, как это положено всем студентам, перевернуть в науке все, открыть новые фундаментальные законы. Ему многое удалось, во многом ему повезло. Ему повезло на чудесного учителя... А больше всего ему повезло на время! Время самых больших открытий в физике! Открытий, предположений, теорий... Всё великое и неизвестное, все невероятные теории достались ему, легли перед ним – на, докажи, что верно и что неверно. Кончилось время юности, время мечтаний... Он теперь другой, он знает, чего хочет.

Одно из своих последних писем из Страсбурга к матери он перечитывал столько раз, что выучил его почти наизусть:

«...Помню я, как больше десяти лет назад Бекнев, подмигивая и прищуриваясь, объяснял мне лейденскую банку; как меня манила и тянула величественная гармония в природе, помню я, как я удалялся от всей юдоли людской, какие волнения я переживал, философствуя с Сашей Эйхенвальдом в Кунцеве; под поэтической розовой дымкой таинственности неясно обрисовывались чудные формы. Теперь эта дымка рассеялась – и я увидел строгую предвечную красоту мироздания: цель, смысл, радость, вся жизнь – в ней.

Если мне сейчас предложат выбор между богатством индийского раджи, с условием оставить науку и заниматься или не заниматься чем угодно, и между скудным пропитанием, неудобной квартирой, но превосходным институтом, то у меня и мысли не может быть о колебании...»

Он писал это не только со всей искренностью юноши, но и со всей убежденностью зрелого человека. Но мог ли он тогда, в 1891 году, накануне отъезда на родину, мог ли он тогда во всем объеме предполагать, что жизнь будет – и не раз – ставить перед ним выбор!..

...Ну, как далеко он продвинулся в своих воспоминаниях? Кто же это сказал, что когда человек обращается к воспоминаниям, значит, окончилась его активная жизнь?.. Кто же это сказал? И так ли это? Разве для Герцена обращение к воспоминаниям о своей жизни, размышления о ней означали конец активной деятельности? Разве «Былое и думы» не зенит его литературной жизни? Но он, Лебедев, – не писатель, не мемуарист, его призвание в другом, он вовсе не собирается оставлять потомству книгу своих воспоминаний. Да и вообще он не говорун, не литератор!.. Свои научные труды он всегда облекал в самую лаконичную форму, какая только возможна. И страсбургская его диссертация, и статья в «Анналах», и три его статьи об опытах с электромагнитными резонаторами написаны сжато, экономно до предела! Гм... Если все переводить в печатные листы, то от него останется совсем небольшая, просто крошечная книга научных работ... Лекции свои он не любил, никогда не стремился их издавать, писать учебники – боже сохрани!..

Вот он лежит в постели после сердечного приступа и вспоминает свою жизнь... Но это же вынужденно! Спит он плохо, ничем заниматься ему не разрешают, запрещают читать даже беллетристику. Петр Петрович все же диктатор по натуре, и в нем, хотя он уже давно стал физиком, сидит, сидит врач! Небось это он настроил всех домашних, чтобы не заходили к нему, не беспокоили, чтобы был он изолирован от всего того, что единственно его занимает, для него важно...

Ну что ж, тогда он будет продолжать заниматься тем, чем он занимается: будет вспоминать дальнейшее. Все, что произошло с ним после Страсбурга.

Для него не было вопросом – куда ехать. Он возвращался в Москву не только потому, что это был его родной город, потому, что он был москвич, что в Москве оставались все те, кого он любил, с кем был связан навсегда. Все это естественно. Но когда он писал матери о «превосходном институте», он имел в виду только одно: лабораторию Александра Григорьевича Столетова в Московском университете.

Август Кундт был совершенно и начисто лишен каких бы то ни было признаков того национального самомнения, которое портило впечатление от многих талантливых людей в немецких университетах. Может быть, потому, что Страсбург был в прошлом французским городом, что в нем обучалось много иностранцев, но там Лебедев не встречал выражения «немецкая физика», от которого его так часто коробило в Берлинском университете. Немецкая физика!.. Как будто физика может быть поделена между государствами, как будто могут существовать не единые и единственные законы природы, а глупо поделенные между нациями и государствами. Если они, эти напыщенные чиновники от науки, хотели сказать о вкладе немецких ученых в физику, да, вклад этот, конечно очень велик, немцы могут заслуженно гордиться именами Рентгена, Герца, Кирхгофа... и можно еще продолжить и продолжить этот список. Но разве Англия и Франция сделали меньший вклад в современную физическую науку? А разве в России не было раньше замечательных физиков? А сейчас?

Лебедев всегда испытывал прилив гордости, когда в Германии встречал упоминание о работах Столетова. Почему «упоминание»? Теперь без работ Столетова невозможен учебник современной физики! И Столетов не принадлежал истории физики, он продолжал активно в ней работать. Только совсем недавно, год назад, опубликованы исследования Столетова о фотоэлектрических явлениях, которым суждена великая научная жизнь!

Все, что Лебедеву приходилось слышать о Столетове, нравилось ему, удивительно совпадало с его представлением о том, каким должен быть ученый. Ему нравилось, что Столетов, как и он сам, происходит из купеческой семьи, да еще не московских, а провинциальных, владимирских купцов. Ему нравилась талантливость этой обычной и простой русской семьи: один брат стал известным военачальником – генералом, героем Шипки, освободителем Болгарии от турецкого ига; другой – знаменитым физиком! И ему нравилась самостоятельность этого профессора Московского университета, его прямодушие, пренебрежение к чиновному начальству, упорство, с каким Столетов создал на своей кафедре современную физическую лабораторию. Вот в этой лаборатории ему и надо работать, и он готов износить, как в старой сказке, железные башмаки, чтобы стать помощником, учеником Столетова!..

Все оказалось гораздо сложнее, чем это он себе представлял. После приезда в Москву сразу же отправился к Столетову. Конечно, то, что он увидел на втором этаже старого «ректорского» дома, ничем не напоминало строгость помещений, высокое качество научного оборудования немецких университетов. Да и сам Александр Григорьевич не скрывал, что работать в Москве не просто, что от физика здесь требуется и терпение, и адов труд, и способность на жертвы – да, да, и на жертвы...

Лебедев согласен был на все! И на терпение тоже. Столетов уже знал о нем, слышал о диссертационной работе Лебедева, он очень хотел его иметь своим помощником. Но не скрыл от него, что не так уж и просто будет его принять на работу в университет. Лебедев для Московского университета – чужак: и учился не в гимназии, а в реальном; и чуть ли не стал инженером в этом, Техническом; и окончил чужой университет, да еще не Берлинский, или Гейдельбергский, или Геттингенский, а совсем провинциальный – Страсбургский... Да и вообще, что, у нас мало своих, воспитанников Московского университета, чтобы брать в единственную лабораторию по физике чужого?!

Когда Столетов пригласил Лебедева и предложил ему место третьего лаборанта, а затем и ассистента, он не скрыл от будущего сотрудника, что ему понадобилась вся его, столетовская, настойчивость, чтобы взять на службу Лебедева... И что его новому сотруднику еще не раз придется столкнуться с нравами некоторых университетских профессоров, превратившихся в обыкновенных чиновников.

Но Лебедева ничто не пугало: он чувствовал в себе неимоверные силы, он наконец получал возможность вести самостоятельные исследования, заниматься той наукой, какая ему была дорога и близка! Он согласен был и на необходимость поддерживать отношения с той профессорской средой, которой его пугал Столетов... Да, но и там были совсем разные люди.

Физико-математический факультет был, собственно, скорее естественным факультетом. В нем довольно механически были соединены зоологи и астрономы, математики и химики... И профессора были самые непохожие друг на друга.

Среди зоологов был Михаил Александрович Мензбир – страстный поборник всего нового, интересного в науке, великолепный защитник дарвинизма, на лекции которого приходили студенты даже чужих факультетов, настолько они были ярки, поэтичны и убедительны. И был другой зоолог, Николай Юрьевич Зограф: льстивый и подобострастный к начальству; читавший лекции, как плохой провинциальный актер; подозрительно относившийся ко всему, что не содержалось в учебнике, утвержденном министерством. И разве можно было сравнить прелестного Николая Алексеевича Умова, с его добротой, блеском ума, поэтическим воображением, и какого-нибудь Константина Алексеевича Андреева, хихикающего сплетника, для которого мнение начальства значило больше, нежели любые открытия в науке! Для Лебедева в университете было много интересных и привлекательных людей. И механик Николай Егорович Жуковский, черный как цыган, с косматой бородой, грузный, добрый, рассеянный... И химик Каблуков, небольшого роста, похожий на седого гнома, носящего строгий сюртук и цилиндр... И знаменитый ботаник Климентий Аркадьевич Тимирязев, с тонким и нервным лицом, большими голубыми глазами, изящный, элегантный, вспыхивающий от малейшего проявления непорядочности, ученой глупости, пресмыкательства перед начальством...

Но Лебедев осмотрелся на своем новом месте не сразу. Первое время, да и не время – годы! – он мало видел людей, общался с ними лишь в самом крайнем случае, когда уже совершенно невозможно было пренебречь правилами вежливости и университетского этикета. Ему было не до этого!

...В небольшой, плохо оборудованной физической лаборатории университета Лебедеву предстояло сделать главное дело своей жизни, ему нужно было «взвесить свет», как, «странно косясь, говорили о его работе некоторые коллеги. Да, собственно, на них не следует обижаться – именно об этом и шла речь: ему надо было не только безукоризненно точно доказать существование светового давления, но и определить его силу – надо «взвесить свет»...

Самым трудным было отсутствие времени. Ему приходилось заниматься со студентами, вести доцентуру, читать лекции... Это была плата за возможность все оставшееся время сидеть в своей комнате на втором этаже и красными от бессонницы глазами смотреть снова и снова на приборы, им самим придуманные, им самим изготовленные.

Сначала надо было изготовить особые, очень чувствительные крутильные весы, которые показали бы малейшее, самое ничтожное давление. Потом к этим весам подвесить тонюсенькие алюминиевые диски, которые он зачернял, чтобы они были восприимчивее к свету. Но дальше – дальше-то и наступали все трудности!.. Очень скоро он понял, что ему придется иметь дело со страшным и упорным противником – радиометрическими силами. Так называется сила, которая возникает, когда легкий, тонкий диск, воспринимающий световое давление, нагревается падающим на него светом. Обращенная к свету сторона диска становится намного теплее, чем та, что остается затененной. Естественно, что молекулы воздуха отбрасываются нагретой стороной сильнее, чем противоположной, более холодной стороной. Эти радиометрические силы, как называлось такое явление, накладывались на световое давление и во много раз его превосходили. Как же избавиться от влияния этой помехи, как выделить и измерить только чистое давление света? Месяц за месяцем и год за годом уходили у него на то, чтобы изучить действие этих проклятых радиометрических сил! Он выяснил, что они становятся слабее, убывают по мере разрежения воздуха, что надобно делать диски как можно тоньше. Стало быть, нужно было помещать изготовленные им из расплющенного алюминия тонюсенькие диски в колбу с очень сильно разреженным воздухом. Ему нужна была такая разреженность воздуха, какой до него никто не достигал!

Месяцы ушли у него на то, чтобы разработать способ откачки воздуха из прибора. В отросток стеклянного баллона, где располагались крутильные весы, Лебедев помещал немного жидкой ртути. Непрерывно откачивая основную массу воздуха механическим насосом, он подогревал ртуть, и ртутные пары постепенно вытесняли остатки воздуха. Потом он замораживал ртутные пары, которые, превратясь в каплю металлической ртути, падали на дно баллона. Теперь, когда он освободился от зловещего действия радиометрических сил, он мог без препятствий измерить силу светового давления – «взвесить свет»...

Господи! Чего они удивляются, что он женился в сорок три года!.. Какая бы жена могла терпеть такого дикого, ни с чем не считающегося мужа, никогда не бывающего дома, все время пропадающего в лаборатории, способного в любой час бросить домашних и гостей, чтобы проверить еще одно усовершенствование прибора, пришедшее ему в голову!.. А он ни о чем другом тогда и не мог думать. Статьи о результатах своих опытов он писал, обдумывая каждое слово, добиваясь, чтобы ни одна запятая не выдавала его чувств, его надежд, его радости, чтобы в статье присутствовала только наука в самой чистой форме, свободная от всего постороннего, как свободны от действия радиометрических сил были результаты его наблюдений над световым давлением...

Лебедев опубликовал свои статьи в 1894, 1896, 1897 годах. В 1899 году, после опубликования его главных работ, Московский университет присудил Лебедеву докторскую степень, минуя магистерскую, – это было редкостью для университетских традиций. Его выбирают профессором... Когда в августе 1900 года на Международном конгрессе физиков в Париже Лебедев выступил с докладом о своих работах, это произвело сенсацию во всем научном мире!

Все-таки он сделал то, что до него пытались сделать многие физики мира: Целльнер, Шустер, Бергэн и Гарб, Бартоли, наконец, сам великий Крукс. Он себе не приписывал никаких особых заслуг... Бог мой, никаких! Статью об итогах всей своей работы над давлением света он назвал «Максвелло-бартолиевские силы давления лучистой энергии». Хотел самим названием статьи показать, что он, Петр Николаевич Лебедев, только экспериментатор, что не он, а другие ученые предположили, что свет может давить на вещество, а он только доказал это. ТОЛЬКО! А разве это мало? Ему – достаточно. Все его бессонные ночи, весь его неимоверный труд, радости, надежды, разочарования – все, все уместилось на шести страницах журнала Русского физико-химического общества!..