Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Сейчас, осматривая прекрасные физические кабинеты дома, Лебедев вспомнил реплику Гопиуса и удивился, как это в таком душевном и добром человеке может существовать такое циническое отношение к благородству знаменитого издателя. Ну зачем же обязательно искать в таком поступке лишь одни меркантильные соображения?! Другие же купцы и фабриканты не строят такие дома для учителей!

В большом красивом зале собрались преподаватели физики московских реальных и высших начальных училищ. На сцене стояли лебедевские приборы, привезенные из университетской лаборатории, висели отлично изготовленные схемы тех старых лебедевских опытов. Александр Александрович Эйхенвальд, которого, видно, здесь хорошо знали, представил собравшимся Лебедева и сказал несколько слов о значении лебедевских работ в современной физике. Лебедев слушал Эйхенвальда и, как всегда, восхищался сдержанным благородством и тактом, с каким тот говорил о нем, своем друге, его глубокой вере в могущество науки, в ее будущее...

И Лебедеву было приятно выступать в этой новой для него аудитории. Он разрумянился, его речь утратила свою обычную холодность, чеканность формулировок. Он заговорил о том, какое значение имеет труд учителя физики для формирования научного мировоззрения, о том, что именно они, учителя, закладывают в душу ребенка или подростка ту любовь к научной истине, без которой не может быть подлинного ученого. И он вспомнил Бекнева – своего первого учителя физики, вспомнил скромный физический кабинет реального училища, где он впервые приподнял, как ему казалось, край того покрова, под которым находились самые великие загадки природы...

И на этот раз сдержанного Лебедева тронули горячие аплодисменты зала и милые учительницы, обступившие его после лекции и проявившие совершенно неожиданную эрудицию и смелость физического мышления. Гм... Наверное, воспитанницы Саши Эйхенвальда, с его Высших женских курсов...

Да, это был очень приятный вечер в эти невеселые дни. Еще ему была приятна не свойственная для него работа, за которую он неожиданно для себя взялся. Начал писать статью о Ломоносове. Обычно Лебедев насмешливо хмыкал, когда ему предлагали написать что-то не связанное с его непосредственной работой. А о своей работе писал, по словам остряка Гопиуса, как положено писать члену Лондонского королевского общества: чтобы была изложена самая суть без всяких излишних риторических красот. Но на этот раз Лебедеву неожиданно захотелось написать о гениальном русском ученом, основателе Московского университета. Не только гениальные, предвосхитившие позднейшую науку теории Ломоносова были близки Лебедеву. Ему оказалась близка и сама драматическая жизнь великого помора: его борьба за развитие образования в России, создание школы русских физиков; его столкновения с чиновниками, сановниками; его одиночество среди карьеристов, прожектеров, академиков, жаждущих еще одного орденка, еще одного чина...

Вот так и шли дни. Последние дни университетской жизни Петра Николаевича Лебедева.

Двадцать восьмого января в физической аудитории была назначена лекция. К удивлению Лебедева, аудитория была почти полна. Оказывается, еще есть в университете студенты, интересующиеся физикой!.. Лебедев успел только произнести первые слова лекции, когда в аудиторию вбежали несколько студентов.

Один из них вскочил на пюпитр задней скамьи амфитеатра и отчаянно закричал:

– Товарищи!

Студенты вскочили с мест и обернулись назад.

– Товарищи! На двенадцать часов в Большой аудитории юридического корпуса назначается общестуденческая сходка! Мы требуем, чтобы полиция не мешала нам заниматься, не хозяйничала в университете. Все землячества постановили прекратить занятия и собраться на общестуденческую сходку... Мы просим извинения у профессора Лебедева, но участие в протесте – дело чести каждого студента...

Лебедев закрыл тетрадь, сошел с кафедры и сказал Максиму, чтобы тот убрал и унес в лабораторию прибор. Через узкую дверь аудитории студенты выдавливались в шумный коридор.

– Полиция!!! – закричал кто-то в аудитории.

Внизу в вестибюле слышалась возня, звяканье шпор и шашек, угрожающие крики полицейских. К Лебедеву подбежали его ученики Кравец и Неклепаев.

– Петр Николаевич! Мы вас проводим... Лучше вам идти прямо домой, не надо вам объясняться с полицией...

В вестибюле Физического института полицейские заняли все выходы и переписывали студентов. Омерзительно пахло полицейским запахом: смесью пота, карболки, мокрой шерсти, дешевого табака... На дворе Лебедев глубоко вдохнул чистый холодный воздух. Но и двор был черен от полицейских шинелей. Цепи городовых расступились перед богатой шубой, перед бобровой шапкой профессора, перед его бешеным от ярости лицом...

Дома Валя посмотрела на него и бросилась капать в стакан какие-то идиотские успокоительные капли... Помогут тут капли...

Пришел Лазарев и своим обычным спокойным голосом рассказывал последние университетские новости. В юридическом корпусе собралось более восьмисот студентов, забаррикадировали двери, митингуют и не пускают полицию. Жандармы и городовые хватают студентов, идущих на сходку, арестовывают их и уводят в Манеж... Уже объявлено, что тринадцать студентов, не дававших профессору Соколову читать лекцию, приказом градоначальника генерала Андрианова подвергнуты аресту на три месяца...

– На три месяца? Без суда?!

– Да, пока на три месяца. Без суда. На основании чрезвычайных правил. Переписанных, очевидно, будут исключать из университета. Боюсь, Петр Николаевич, что наша лаборатория, наш семинар будут очень затронуты этими репрессиями.

– А Мануйлов? А ректорат? А вся профессура? Что же мы все будем делать?

Как бы отвечая на этот вопрос, служитель принес наспех напечатанное на машинке приглашение. В пять часов ректор собирает экстренное заседание профессорского совета...

Заседание было коротким. Неожиданно тихим голосом Мануйлов сказал, что он, помощник ректора и проректор подали министру заявление о своей отставке. Они мотивировали этот трудный для них, необычный для профессоров императорского университета шаг тем, что в университете создалось положение, при котором выборному руководству, по сути дела, нечего делать. Фактическим хозяином университета стала полиция, роль ректора свелась лишь к тому, чтобы по телефону информировать полицию о том, что происходит в университете. Дело дошло до того, что полицейские уведомляют профессоров о том, сколько студентов в аудитории, приглашают их к чтению лекций и провожают до аудитории...

Может быть, и есть профессора, согласные с таким унижением профессорского достоинства, но ректорат, обсудив создавшееся положение, посчитал, что они так действовать в пределах своих обязанностей не могут. Поскольку ректорат избран профессорским советом, профессора Мануйлов, Мензбир и Минаков просят своих коллег принять их отставку.

Все молчали. Тимирязев предложил, чтобы совет присоединился к мнению руководства университета о невозможности ректорату продолжать работать при таком положении дел. Все согласились. Зелинский предложил выбрать комиссию, чтобы составить коллективный доклад министерству в Петербург. Выбрали. Все на этот раз делалось быстро, без обычных длинных и церемонных прений. Молчали даже те, кто никогда не упускал возможности выступить в защиту порядка, «достойного императорского университета». Молчали Андреев, Лейст, Лахтин, Зограф...

С заседания возвращались также молча. В пустых коридорах не было ни одного студента. На лестничной площадке стояли городовые. Равнодушными глазами они смотрели вслед седым господам в сюртуках: эти тут зачем?.. Пуст был и университетский двор. Под аркой ворот на Большую Никитскую стоял полицейский патруль, с улицы доносился цокот копыт конного жандармского разъезда.

– Не понимаю! – прервал общее молчание Лебедев. – Такого я не видел с осени пятого года! Что, собственно, произошло? Ведь не происходит ничего такого, что вызывало бы необходимость в этих полицейских облавах, в наводнении университета полицейскими и жандармами, во всей бестолковщине, что творится здесь у нас... Можно подумать, что в Петербурге решили просто-напросто прикрыть Московский университет, довести дело до полного прекращения его деятельности. Зачем?.. А наука? Как они могут обойтись без науки?

– Они могут! – откликнулся на вопрос Лебедева Тимирязев. – Для них важна не наука, а политика. И университет для них – не храм науки, а источник возмущения, рассадник мятежников, еще что-нибудь... А как они стараются посеять рознь между студентами... Одна эта история с академической корпорацией чего стоит! Помните, Петр Николаевич?

Лебедев, конечно, помнил эту совсем недавнюю историю, вызвавшую немало бурь в университетском совете. «Белоподкладочники» – несколько десятков студентов «из порядочных» – надумали, не без советов со стороны, создать академическую корпорацию «Наука». Новая студенческая корпорация должна была бы напоминать корпорацию образцового прусского университета. Корпоранты собирались носить синюю ленту через плечо, серебряный значок и еще какие-то цацки... Членство в корпорации должно было быть пожизненным, в почетные члены ее предполагалось ввести московских сановников, профессоров, заслуживших особое доверие корпорантов... Словом, в университете была бы создана внутренняя опора против «митинговщиков». Среди студентов этот проект вызвал недвусмысленную реакцию. Лебедеву об этом рассказал всезнающий Гопиус, когда однажды он застал в лаборатории шумное обсуждение проблем, даже отдаленно не напоминающих физику... Евгений Александрович Гопиус лаконично сказал, что главный вопрос, обсуждавшийся в связи с проектом корпорации, сводился к спору: просто ли бить корпорантам морду или же бросать в них бутылки с вонючей смесью, оставляющей неизгладимые следы на шикарных синих сюртуках членов корпорации...

На университетском совете Лейст и некоторые другие с восторгом поддержали предложение «академистов». Лейст, захлебываясь, говорил, что в корпорациях сложится дружба – на всю жизнь дружба! – молодых студенческих сердец. «Они есть будут помогать друг другу в своей карьере и процветании»... Но большинство профессоров категорически выступили против того, чтобы посеять рознь между студентами, натравить одних на других, насадить в русском университете нравы буршей. Совет тогда отказал в создании корпорации. Хитрый Мануйлов воспользовался тем, что корпорантская форма‑де нарушает университетские правила, запрещающие ношение неуниверситетской формы... Московские газеты, вроде «Московского листка», «Московских ведомостей», «Кремля», подняли истошный крик о том, что профессора на словах толкуют о свободе, а на деле мешают благонамеренным студентам иметь свою академическую корпорацию... «Академисты» пожаловались на решение совета в министерство внутренних дел. Министерство сейчас же ответило, что с его стороны нет возражений против создания корпорации «Наука» и что ему непонятны и причины отказа университетского совета в создании оной... На нескольких заседаниях совета зачитывалась тягучая переписка между ректором и министерством внутренних дел. Так тогда и зачахла идея новой «белоподкладочной» организации...

Следующий день начался с отвратительной сцены в Физическом институте. Внизу, в небольшой комнате, общество взаимопомощи студентов открыло свою книжную лавку. Издательства давали скидку студентам; в лавке можно было достать литографированные лекции, новинки научной литературы, в нее охотно захаживали не только студенты, но и профессора. Лебедев часто приходил в лавку, где можно было купить научные работы других русских университетов за несколько месяцев до того, как они появятся в фундаментальной университетской библиотеке. Да и там всегда были рады Лебедеву, и ему самому было приятно полчаса потолкаться среди студентов, поострить с ними, услышать последнюю выдумку студенческих острословов...

Лебедев успел только войти в лавку, когда в вестибюле института послышался топот тяжелых сапог, звяканье оружия... Лебедев выглянул. В парадную дверь вливалась шеренга солдат с винтовками наперевес. Солдаты!.. Такого еще в университете не было. Какой-то офицерик, командовавший солдатами, тревожно-восторженно кричал:

– Охватывай, охватывай их со всех сторон!..

Солдаты прижимали несколько десятков студентов к балюстраде гардероба. По лестнице бежали городовые.

Неизвестно откуда взявшийся Гопиус взял Лебедева за рукав:

– Пошли, пошли отсюда, Петр Николаевич!.. Они, кажется, скоро сюда дивизион артиллерии приведут... Мало им городовых, солдат приволокли...

– А что случилось? Почему это все?

– А черт их... Говорят, в клозете какие-то прокламации нашли... Достаточно, чтобы вызвать роту солдат. Хорошо, что не выписали для этого Семеновский полк из Петербурга... Пойдемте, все равно сегодня занятия здесь не состоятся, сами видите...

– А на других факультетах?

– В новом здании Лейст, Комаровский и Челпанов читают лекции под охраной полиции. У дверей аудиторий стоят усиленные наряды полицейских и солдат. Только пулеметов не хватает... Еще появятся!

– А зачем полицейские?

– Чтобы бастующие студенты не попытались сорвать лекции. А чего там срывать, в аудиториях сидит десяток академистов...

– Ладно. Пойдемте домой. Сходите, Евгений Александрович, в подвал, скажите Максиму: пусть все запрет. Эти господа с шашками еще влезут, побьют все приборы... Пусть запрет лабораторию!

ВОТ ОНО, ВРЕМЯ ВЫБОРА...

Утро 2 февраля началось так же обычно, как и во все последние дни. Лебедев еще завтракал, когда пришел служитель Максим и сказал, что в лаборатории никого нет, кроме механика да токаря Громова. Господ студентов нет, да, видно, и не будет. Университет совсем пустой, одни только городовые торчат у дверей аудиторий, а зачем – непонятно... Никто и не идет. Господин Лейст пришел в свою аудиторию лекцию читать, а там ни одного студента нет. Постоял, постоял у двери, да и обратно...

Ну что ж... Можно пойти к себе в кабинет и подумать над статьей в «Физический журнал». Если этак и дальше пойдет, он, кажется, писателем заделается.

Жена позвала Лебедева к телефону. Конечно, Саша звонит – его час... На этот раз Эйхенвальд не начал, как обычно, разговор шуткой. Голос его был встревожен и напряжен:

– Ты сегодняшнюю газету уже читал?

– Нет, не успел. А что там есть выдающегося?

– Есть, есть... Только я думаю, что это обычная газетная сенсация, основанная на слухах и предположениях. Мне все равно ехать сейчас на Девичье поле, я к тебе заеду на несколько минут. Ты же дома будешь, в университет не пойдешь?

 – Да, конечно. В университете делать нечего. Приезжай, Саша!

Лебедев попросил горничную принести газету. Он взял большую серую простыню «Русского слова». Сенсация?.. Сенсации такая солидная газета обычно печатает все же на последней странице. Но на последней странице газеты ничего сенсационного, кажется, нет... Не считать же сенсацией вот это объявление:

 
В течение короткого времени ежедневно
ЖИВЫЕ
ДИКАРИ-ПАПУАСЫ
В МОСКВЕ,
привезенные с острова Новой Гвинеи,
с 1 дня до 11 вечера
будут показаны в помещении театра
«Г р а н д-Э л е к т р о»
 

Да... Своих дикарей хватает... есть кого показывать в «Гранд-Электро»... Может быть, вот это?..

«Окружной суд при закрытых дверях слушал дело председателя издательства «Заря» Н. И. Жердева по обвинению в богохульстве за издание романа Анатоля Франса «Остров пингвинов». Суд постановил признать г. Жердева невиновным, а книгу уничтожить».

Черт! Двадцатый век!! Сжечь книгу известного писателя! Чему же тогда удивляться! До сих пор существует цензура даже не на политические – на художественные произведения! Едешь за границу и стыдишься в глаза людям смотреть за все, что делается в родном отечестве!..

На первой странице «Русского слова» Лебедеву бросились в глаза знакомые фамилии. Вот оно!.. Маленькое сообщение:

«Поздно ночью из СПБ получено известие, что ректор Московского университета А. А. Мануйлов, помощник ректора М. А. Мензбир и проректор П. А. Минаков уволены от занимаемых ими должностей.

Все трое профессоров причислены к министерству народного просвещения».

Да... Как это так – уволены!.. Они подали в отставку с выборных должностей. Значит, следовало писать, что принята отставка, а не уволены... Увольняют дворников, мелких служащих, черт возьми, а не руководство Московского университета, известнейших профессоров, членов иностранных институтов!.. И потом, вчера еще вечером Мануйлов ничего об этом не знал. Неужели министерство, не уведомив о принятии отставки, сообщило об этом официально в печать? Нет, этого все же быть не может! Каким бы подлым ни было министерство Кассо, оно все же соблюдает какие-то внешние приличия... И формулировка газеты еще не означает ничего...

По телефону позвонил Лазарев. Позвонил старик Умов. Позвонил Сергей Алексеевич Чаплыгин... Разговоры были одинаковые. Читали?.. Как вы думаете, правда?.. В такой формулировке, не сообщая Мануйлову!..

На этот раз звонок был дверной. Приехал Эйхенвальд. Даже не улыбнулся, здороваясь с сестрой, племянником, Лебедевым. И, увидя обычную мирную картину утреннего семейного завтрака, сказал:

– Ну, не будем мешать, Петя. Пойдем к тебе.

В кабинете рухнул на диван:

– Кажется, они всерьез действуют. Теперь я понимаю, что все эти непонятные действия с вводом войск, жандармов, полиции в университет – все это было задумано. Обдумано. И недаром этого, в общем-то, глупого, но сравнительно безвредного Жданова заменили на посту попечителя Московского учебного округа самим Тихомировым. Во-первых, ненавидит московскую профессуру, которая его выгнала из университета, во-вторых, был директором департамента, дружок Кассо... И прибыл к нам в Москву только что, перед самым разворотом событий...

– Саша, я полагаю, что газета могла напечатать неточно. Для них, газетчиков, что принять отставку, что уволить – все едино... А отставка-то была подана. И с одобрения всего университетского совета!

– Последнюю строчку телеграммы из Петербурга газетчики не могли придумать. А в ней-то все и дело.

– То есть?

– «Причислены к министерству» означает, что они уволены, понимаешь, у‑во-ле-ны из профессоров университета! За то, что они подали в отставку с выборных должностей, министр их увольняет, как швейцара, увольняет из московской профессуры! И вообще из университетской профессуры, потому что он, Кассо, их больше не утвердит профессорами ни в один русский университет!

– Нет, ничегошеньки не понимаю! Как же это так? Ну, Михаил Александрович Мензбир хоть заслуженный профессор, он свои три тысячи в год будет получать... А Мануйлов, а Минаков? Минакову до «заслуженного» и пенсиона осталось совсем немного... Как же это так? Так поступать с профессурой!..

– Я думаю, что все это сделано, как пишут в завещаниях, «в здравом уме и твердой памяти». Они все обдумали, они решили поставить на колени Московский университет. А затем уже нетрудно будет поступить так и со всеми другими. Начали с нас. Хочешь получать свои две тысячи семьсот, дождаться пенсиона, получить «действительного статского», парочку второсортных орденков – будь холуем, ползай в ногах таких тварей, как Кассо или Тихомиров...

Разговор Эйхенвальда и Лебедева прервала вошедшая в кабинет Валентина Александровна:

– Вот Панин принес из ректората... Кажется, Саша, тебе не придется ехать в свое девичье царство: ректор собирает экстренное заседание совета.

– Да, как любят писать в кинематографе: «И все завертелось перед его глазами...» Валя, милая, скажи, пусть горничная выйдет на улицу и отпустит моего извозчика. Я уж дождусь у вас начала заседания. И дай мне сюда кофе. Это твоему Пете все запрещено, а я еще попиваю его. Хотя впору теперь не кофе, а что-нибудь покрепче выпить...

На совет собралось непривычно много людей. Больше шестидесяти человек. Лебедева и Эйхенвальда встретил нестройный гул голосов. Заседание еще не началось. Разбившись на группы, профессора – кто тихо, почти шепотом, а кто громко, во весь голос, – обсуждали газетное сообщение. И постороннему человеку, пришедшему сюда, легко было бы определить, как расслаивается университетская профессура, кто к кому тянется.

Декан физико-математического, профессор Андреев поглаживал свою еще заметно рыжую козлиную бороду и хихикал сквозь длинные зубы:

– Не думал, хе-хе, не думал, что наш Александр Аполлонович из-за такого пустяка экстренный совет собирать будет... Вчера совет, сегодня совет... Газетчикам что! Им надобно строчки набирать, их-то по строчкам оплачивают... Вот они и придумывают эти строчки. А не кто другой, как ректор Московского императорского университета, из-за сообщения какого-то строчкодера собирает всю профессуру на совет... Правда, как-то странно это, Николай Дмитриевич?

Зелинский, как всегда, был невозмутимо вежлив и тих.

– Полагаю, Константин Алексеевич, что вам, как математику, следовало бы точнее формулировать... Думаю, что газетное сообщение соответствует действительности. А ежели это так, то касается оно не трех профессоров университета, а всех нас без исключения. И правильно сделал Александр Аполлонович, собрав нас.

– Утка-с! Обыкновеннейшая газетная утка! Как можем мы что-либо обсуждать, не имея никаких официальных уведомлений! И что это за порядки стали нынче в университете?! На всякую выдумку Власа Дорошевича профессура сбегаться будет! На каждого фельетонщика не хватит нашего времени! Да!

И когда бледный Мануйлов открыл заседание, большинство считало, что ректор поторопился собрать совет, поверив в сообщение петербургского корреспондента «Русского слова». Тихий Лахтин, обливаясь по́том смущения и потирая маленькие руки, подошел к столу и просительно сказал:

– Господа! Господа! Зачем же спорить? Пусть Александр Аполлонович съездит к попечителю и узнает. Александр Андреевич, так сказать, питомец нашего университета, был нашим ректором, так сказать, патриот нашей, так сказать, общей альма-матер... И он нам скажет, как обстоит дело...

Мануйлов ехать к попечителю отказался. Решили выбрать людей, далеких от всякого фрондерства: юриста графа Комаровского и географа Анучина. Выбранные уехали. Заседание прервалось. Но к столу вдруг присел Тимирязев и тонкой своей рукой слегка постучал по массивной хрустальной чернильнице:

– Дай бог, господа, чтобы газетное сообщение оказалось вымыслом. Я-то не думаю, чтобы это было невозможным, как полагает большинство моих почтенных коллег. Но если это правда и наши коллеги, которых мы в свое время удостоили своим доверием, выбрали и поддерживали, – если они действительно уволены из профессуры, то они должны знать, что мы с ними останемся и после того неслыханного и невиданного, что с ними сотворили. Мы единогласно поддержали их заявление о невозможности руководить университетом в сложившейся обстановке. И столь же единогласно должны быть с ними и сейчас. Думаю, что ни один порядочный человек не отступится от своих товарищей, выполнявших наши же решения. Я, во всяком случае, часу не останусь в Московском университете, если газетное сообщение верно...

– Ну, ну, Климентий Аркадьевич, – с досадой сказал из своего угла Чаплыгин, – кроме вас, тут еще есть порядочные люди... Если можно плевать в лицо профессорам, пусть министерство назначает на кафедры приставов из ближайшего полицейского участка... Каждый из нас найдет место, где его оценят по достоинству...

Делегация вернулась от попечителя необыкновенно быстро. Граф Комаровский с ловкостью опытного политика поднял руку, успокаивая аудиторию, и сказал:

– Как здравомыслящие и спокойные люди полагали, сообщение газеты ничем не подтверждается. Александр Андреевич не получал никаких сообщений из Петербурга, знает только то, что напечатано в «Русском слове», и допускает возможные неточности...

– Врет! – вдруг тихо, но так, что это было услышано всеми, сказал Лебедев. (Соседи на него оглянулись: профессор Лебедев, аполитичный Лебедев!..) – Тихомиров все знает! И если он не опроверг категорически газетное сообщение, а сказал, что допускает неточности, – значит, врет. И я теперь верю, что все это правда, что трех известных профессоров выкинули из университета, как проворовавшегося каптенармуса какого-нибудь... Такого унижения Московский университет не испытывал ни разу за сто пятьдесят лет своего существования!..

Заседания уже не было. Мануйлов сидел в стороне и молчаливо чертил пальцем по зеленому сукну стола. Комаровского сдуло куда-то в сторону. Тимирязев – как опытный лектор в Большой аудитории Политехнического музея – завладел всеобщим вниманием:

– Только что мой сын, Аркадий Климентьевич, говорил по телефону с Власом Михайловичем Дорошевичем. Влас Михайлович всего час назад связался по телеграфу с Петербургом и получил исчерпывающие заверения в абсолютной точности сообщения их петербургского корреспондента. В редакции известен даже номер приказа управляющего министерством народного просвещения... Полагаю возможным, что господин Тихомиров передаст официальное распоряжение господина Кассо после закрытия нашего заседания, после того как мы все разъедемся по домам. Сейчас уже совершенно очевидно, что среди университетской профессуры имеется достаточное количество людей, не желающих допустить такого унижения их человеческого и корпоративного достоинства. Не будем себя обманывать, господа! Речь идет о разрушении старейшего и, как я думаю, главнейшего российского университета. Я предлагаю, не откладывая, обратиться к управляющему министерством с обращением, что совет не может допустить и мысли, что господин управляющий министерством народного просвещения содействует своими мерами разрушению старейшего в России Московского университета... Это уж Summum Summarum – предел пределов...

– Делегацию! Делегацию в Петербург! – выкрикнул кто-то из профессоров.

Решили избрать делегацию, чтобы она сегодня же, с вечерним поездом, выехала в Петербург и доложила Кассо, что вся университетская профессура настаивает на том, чтобы Мануйлов, Мензбир и Минаков были оставлены профессорами университета и что увольнение их чревато уходом из университета многих крупнейших ученых. Делегатами было решено послать тех же: графа Комаровского, Анучина, присоединив к ним такого почтенного человека, как профессор медицинской химии Владимир Сергеевич Гулевич...

...Домой Лебедев пришел быстро и один. Даже Сашу просил не сопровождать его. Тот понимающе кивнул головой. Дома, непривычно тихо для домашних, сказал, что обедать не будет, пойдет к себе и просит, чтобы к телефону его не звали – кто бы ни звонил... Валентина Александровна испуганно на него посмотрела, но Лебедев, против обыкновения, был вовсе не раздражителен, не возбужден. Было в нем упорное спокойствие, угрюмая сосредоточенность.

– Мне, Валя, надобно побыть одному. О совете тебе Саша, наверное, расскажет. А я хочу посидеть в кабинете, поразмыслить о всяких делах. Прикажи подать мне туда чай с чем-нибудь...

Как рано темнеет!.. Какой Саша сразу все понимающий, какой сразу меня понимающий!.. Не хочет ничем и никак воздействовать на меня, на мое решение... Его положение другое, совсем другое... Он недавно еще был первым выборным директором Высшего технического, он и теперь желанный гость там, на Высших женских, да везде, собственно. Такого блестящего лектора, преподавателя, организатора в Москве, да, пожалуй, и в Петербурге днем с огнем не найдешь. И потом, он инженер, в свою инженерию он может уйти в любую минуту, будет зарабатывать в несколько раз больше, нежели своим профессорством...

Тимирязев уже практически добился всего. Он сделал свои главные работы, его не беспокоит материальная сторона жизни – заслуженный профессор, получает свои три тысячи и старается не замечать всей этой пакости! И у него есть еще Петровская академия...

Сергей Алексеевич Чаплыгин – директор Высших женских курсов. Профессорствует в Высшем техническом. Да и вообще ученый такого ранга, что своими работами известен во всей России. Да и за границей. Таких механиков, как он и Жуковский, и за границей не найдешь...

Ну, Владимир Иванович Вернадский плюет на всю эту министерскую банду! Он уже академик. Бог в своей геологии. Одна экспертиза у какого-нибудь горнопромышленника ему даст возможность спокойно год работать...

Стало быть, надо принимать решение, не оглядываясь ни на кого, исходя только из того, что у тебя все не так, как у других!

Он – экспериментатор. Он не может работать без того, что в этих идиотских университетских бумагах называется «предметами». Этих «предметов» у него почти на тридцать тысяч. Собирал по крохам, унижался, выпрашивал... Создал единственную пока в России лабораторию, физическую лабораторию, не хуже любой европейской... Этой лаборатории он при уходе лишается сразу же. А что он будет без нее делать?..

Он уйдет из университета, и, конечно, вместе с ним уйдут все. В этом можно не сомневаться. Не только Петр Петрович Лазарев, уйдут все ассистенты и лаборанты. Уйдут Вильберг, Гопиус, Кравец, Лисицын, Тимирязев, Титов, Яковлев... Он добился оставления при университете Галанина, Кандидова, Млодзиевского, Успенского, Пришлецова... Из них он собирался создать основу будущей кафедры физики, настоящей современной физики. Что будет теперь с ними?.. А студенты? С таким трудом, с таким тщанием он искал среди них людей с искрой исследователя... И нашел, нашел много таких, которые могут стать украшением русской науки! Такие, как Ильин, как Аркадьев, Неклепаев, Средницкий... И – зачем скрывать от себя! – они пришли, эти студенты, на факультет, чтобы быть учениками не кого-нибудь, а Лебедева!.. Что же они будут делать теперь?..

В молодости, после Страсбурга, когда начинал свою жизнь физика и его представляли какому-нибудь ученому, не забывали прибавить: кончил Страсбургский, школа Кундта... Тогда, в своих честолюбивых юношеских мечтах, ему грезилось: вот так когда-нибудь о молодом физике будут уважительно говорить: «окончил Московский, школа Лебедева». И, собственно, он уже почти достиг этого... Да, есть, есть московская школа физиков, школа Лебедева... Еще хоть десяток, ну пяток лет!.. Чтобы эта школа набрала силы, чтобы она могла существовать, расти, развиваться и без него. Зачем ему себя обманывать? От его когда-то железного здоровья уже ничего не осталось. Ему теперь дорог каждый – нет, не год, а месяц, неделя, каждый день работы!..

А семья?.. Он начинал жизнь, не зная никаких материальных ограничений: поездки за границу, по России, собственный выезд, всевозможные развлечения – все без отказа... Теперь он один из самых бедных профессоров университета. У него есть только его годовой оклад в 2400 рублей да 300 «кормовых», как они смешно называются, да еще казенная квартира... Ему самому, при теперешних его потребностях, этого больше чем достаточно! Но семья? Всего четыре года назад он женился на Вале... Взял на себя ответственность за нее, за ее маленького сына. Что будет с ними?..