Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Конечно, Гопиус был прав. Война шла давно, и Штернберг понимал, что в этой войне будут потери. И у него, Штернберга, будут потери. Арест, тюрьма, ссылка, этапы – эти понятия давно и крепко сидели в сознании каждого русского рабочего и интеллигента. Даже в профессорском окружении Штернберга разговоры о том, кого арестовали, у кого сделали обыск, кого выслали, были весьма обычной темой разговоров.

За себя Штернберг не опасался, навряд ли даже тщательный обыск мог что-либо обнаружить. За других боялся. И прежде всего и больше всего – за Яковлевых. Они были для него не только товарищами, но и близкими, дорогими людьми. Варвара? В характере своих чувств к этой высокой, красивой и стремительной девушке с недевичьим железным характером Штернберг не ошибался. Варвара Яковлева на девятнадцать лет моложе его, собственно, годится ему в дочери. Но ни разу он не чувствовал этой разницы лет, положения. С той самой минуты, когда на Высших женских она подошла к нему и бесстрашно задала вопрос, не оставляющий сомнений в том, чем эта девушка занимается в рабочих кружках.

И с тех пор он не переставал испытывать за нее страх. В первый раз ее арестовали в середине апреля шестого года, когда она выступала на собрании рабочих казенного винного склада. Варвару выпустили через несколько дней, запретив год жить в столицах и подчинив гласному надзору полиции. Но не в характере Варвары было подчиняться полицейским распоряжениям. Дома она, смеясь, рассказывала, как в участке, куда ее привели, она сочувственно спросила у пристава, заполнявшего протокол допроса:

– У вас, наверное, большая семья?

– Да, – растерявшись от неожиданности, ответил немолодой пристав. – Кроме супруги, имею четверых детей‑с. Сын – гимназист, три дочери... Старшая почти вашего возраста, мадемуазель, и мне странно, что такая образованная особа, как вы...

– Так чем же вы заниматься будете? – бесцеремонно прервала Варвара пристава.

– То есть как? Это же когда?

– А когда все кончится, когда мы победим!..

– Ну что вы такое, сударыня, говорите! Это ж слушать невозможно... И вообще, мы – полиция и не занимаемся политикой. Это сейчас, когда вот такое...

Словом, смеясь, продолжала свой рассказ Варвара, ее и не обыскали, и в участке поместили в отдельную камеру, и так как у нее при себе оказались деньги, то за обедом даже послали в ближайший ресторан...

Весной 1906 года полиции еще некогда было следить за всеми поднадзорными. И можно было не уезжать в ближайший город Калужской или Владимирской губернии, а спокойненько продолжать жить в своем доме на Пресне. Варвара Яковлева так и сделала, с головой уйдя в партийные московские дела.

Но уже на следующий год правительство очнулось от шока, вызванного революцией. И это не замедлило сказаться на семье Яковлевых. В конце мая, когда Штернберг пришел, как обычно, к Яковлевым, Анна Ивановна встретила его плачем, Варвара успокаивала мать. Накануне Николай был арестован на собрании большевиков Лефортовского района. Связь пока с ним не установили, но, судя по тому, что его не перевезли в Бутырки, а держат при полиции, ничего серьезного ему не угрожает. Сама Варвара, только что кончившая отбывать гласный надзор, непосредственно с ним связываться не будет, передачи ему станет носить мама, потом организация выделит «невесту», которая начнет приходить к нему на свидания, – словом, говорила Варвара, обычное для революционера дело, и пусть Павел Карлович не рисует себе никаких ужасов... Ничего страшного с его любимым Колей не случится!

Действительно, Николай отделался легко – тремя месяцами ареста в административном порядке. Он вышел из полицейского участка в конце июля – похудевший, бледный, но веселый и бодрый, как всегда. Удивлялся загару Штернберга, расспрашивал о том, как идут «теодолитные съемки».

– И около моего участка были, Павел Карлович?

– А как же! Сам занимался съемкой и наносил план... Камеры у вас в участке выходили на второй внутренний двор?

– Ага!

– Ну, вот. На первый мы даже как-то пробились. Открыли нам ворота и поставили туда городового с рейкой. А во второй, где ворота с окошком, – не пустили. А мы слышали, как там песни поют...

– Так это мы и пели! Только я не подозревал, что пою для вас...

– Ну, Коля, теперь-то вы будете осторожнее, надеюсь?

– Так если быть очень осторожным, Павел Карлович, лучше в октябристы или кадеты податься. Там обеспечен покой и благоприятствование начальства. А у нас, большевиков, дело такое, знаете, беспокойное... И опять же, очень соскучился по делу.

Через день после этого чаепития у Яковлевых Штернберг получил коротенькую записочку от Варвары: Николай снова «загремел», ходить к нему на квартиру в Девятинский переулок ни в коем случае не следует, могли оставить засаду.

На этот раз «соскучившийся по делу» Николай не проявил никакой осторожности. Явившиеся к нему ночью с обыском жандармы нашли большое количество самой свежей нелегальщины. Теперь им уже занималась не полиция, а жандармское управление и сидел он не в полицейском участке, а в Бутырках. И было известно, что против него возбуждено дело по сто второй статье. Статья, правда, не самая страшная, но все же легко отделаться на этот раз ему вряд ли удастся.

Хорошо хоть, что Павел Карлович успел свести Николая с Гопиусом. Гопиус, повертевшись около большого рефрактора, приходил в кабинет к Штернбергу, садился на стул, оплетал ногами ножки стула и начинал рассказывать:

– Понять этих болванов из жандармского совершенно невозможно! Вот пришли они к Коле, нашли несколько газет и брошюр, наверху которых напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И устраивают из этого целый художественный театр! Дознание, сто вторая статья, прокуратура, адвокатура, суд, тюрьма... И ведь не отобьешься! А ко мне если придут, то что найдут: автоматические пистолеты, карабины, патроны, некоторые виды химического сырья, литературу о специфических органических соединениях... И что же? Уйдут с носом! Револьверы и карабины продаются в оружейных магазинах, химическое сырье – в аптекарских и учебных складах, книги по химии – в «Книжном деле» на Моховой... Все в полном законе! Придраться невозможно! А в «день икс» чем будем драться, уважаемый астроном? Брошюрами или маузерами?

– Не чем, а кто будет драться, дорогой Евгений Александрович, – сурово отвечал ему Штернберг, – вот о чем, в первую очередь, надо думать! В войне больше, чем оружие, значит армия. Она состоит из людей. И та армия хорошо дерется, которая знает, за что дерется! Вот созданием этой армии и занимался Николай. И не считайте жандармов идиотами. Они слова боятся больше оружия. И правы. Удивительно, Женя, как это вы, при вашем, я бы сказал, научном характере мышления, не понимаете самых простых вещей!.. Мы уже договорились, что теоретических дискуссий открывать не будем...

Да, на этот раз с Николаем было плохо. Сидел он прочно, свиданий с ним не разрешали даже его партийной «невесте», жандармы старались приклеить что-нибудь покрепче сто второй. Должен был состояться суд. Семье Яковлевых пришлось это все пережить без дочери. Варвару арестовали через три с лишним месяца после Николая, в ноябре. Арестовали на заседании Рогожского районного комитета. Это был менее страшный арест, чем весною прошлого года. Хотя при осторожной Варваре ничего не было, но все же ее подвергли административному аресту в полиции на три месяца. И бедная Анна Ивановна разрывалась между Бутырками, где сидел сын, и полицейским участком, где сидела дочь.

Штернберг ходил мрачный, почерневший. Единственное удовольствие он находил в частых беседах с Николаем Николаевичем – Яковлевым-старшим. К этому времени тот уже решительно отказался от домостроевских повадок, утратил всякую надежду влиять на будущее своих детей и к их революционной деятельности относился с нескрываемым интересом.

– Значит, Павел Карлович, вы полагаете, что история неминуемо движется вперед, что одно сменяет другое, скажем, так же, как лето весну? А если так, то зачем же в тюрьму садиться моей Варе да Коле? Все равно царизм окончится, пролетариат станет хозяином жизни... Но для чего же жизни молодые класть, если все это неминуемо? Ну, мои-то хоть социал-демократы больше с книжками дело имеют! А сколько молодых людей у эсеров, у анархистов идут на виселицу? Из-за чего? Губернатора или исправника убить! Да следующий будет хуже! Неужто вы их не можете убедить, что все равно: раз наша правда, то все это и так настанет!

– Нет, Николай Николаевич! Человеческое общество – не природа. В природе все происходит по своим, извечным законам, на которые человек еще никакого воздействия оказать не может. Думаю, что и не сумеет. А общество состоит из людей, разделенных на классы, в этом обществе неминуемо идет борьба между старым, отжившим, и новым. В этой борьбе обязательно победит новое. Но победит в борьбе! И в этом все дело! А без борьбы это старое еще десятки лет, а то и больше будет сидеть на шее народа...

– Понятно, понятно теперь, почему моя Аннушка, вместо того чтобы кормить своего мужа, должна бегать с передачами то в Бутырский замок, то в полицию. Профессора – они всегда сумеют объяснить! Не то что моя Варенька – только рассмеется и в лицо фыркнет, когда спрошу у нее.

Варвара Яковлева вышла из полицейского участка как раз тогда, когда начался суд над Николаем. Судили быстро. Отпираться от того, что у него на квартире нашли свежую нелегальную литературу, было бы бессмысленно, а на все остальные вопросы Николай на следствии и на суде отвечал весело и, по злобному замечанию председателя суда, «нагло»... Очевидно, в наказание за строптивость, к нему не применили ссылку, которую обычно давали за хранение нелегальной литературы, а приговорили к двум годам крепости. Как уверял Николай при свидании, приговор был вполне «божеский», сидеть ему осталось каких-нибудь полтора года, и он собирался употребить это время, чтобы «подучиться»...

– Вот ведь, Павел Карлович, – говорил меланхолично Штернбергу старший Яковлев, – обидно, должно быть, профессорам, если их студенты полагают, что им в тюрьму следует садиться, чтобы подучиться... Обидно?

– Обидно! – соглашался Штернберг.

Штернбергу было не только обидно. На долгий срок он лишился близкого и любимого друга. Умного, доброго, бесконечно терпеливого к нему, к его профессорскому теоретизированию, к тем сложным и нелегким отношениям, которые устанавливались у Штернберга с сестрой Николая. Эту – пусть и временную – утрату никто не мог восполнить. Даже Варвара, которая, выйдя из-под ареста, немедленно и без всякой осторожности окунулась в самую активную партийную деятельность.

– Есть даже что-то полезное для партийной работы в тех арестах, которые произвели жандармы, – говорила она Штернбергу.

– Это уж совсем интересно! Я бы сказал, довольно парадоксально...

– А как же! Партийный организм похож на организм живого существа – скажем, теплокровных, ну, млекопитающих. На каждое кровопускание организм отвечает тем, что кроветворные органы немедленно начинают вырабатывать свежую кровь, она насыщается кислородом, сердце гонит ее к ослабевшим органам... Уже есть новые составы комитетов вместо тех, которых арестовали. На что, интересно, эти господа рассчитывают? Что Коля, вернувшись через год, станет примерным обывателем и забудет о партийной деятельности? Запугают? Они о нас по себе судят!

В ОСЕНЬ ГЛУХУЮ, ПОРОЮ НОЧНОЙ...

Жизнь в Москве становилась все труднее. Можно было подумать, что какой-то рок преследует московских большевиков.

Варвара рассказала Штернбергу, что два дня назад произведены крупные аресты. Арестован почти весь состав окружкома во главе с секретарем комитета, схвачено много активных товарищей. Штернберг молчаливо, боясь задать вопрос, следил за Варей, прислонившейся к печке и задумчиво покусывающей тонкий палец.

– И в доме Чагина в Милютинском переулке они все же нашли склад литературы. Большой склад! И довольно долго держался. Говорила: не ждите осени! Не следует накапливать литературу, надо ее прямиком, через разные и временные пункты переправлять на заводы. А здесь устроили склад, как у Сытина! Говорят, на многих подводах жандармы вывозили литературу – пудов, наверно, полтораста было!..

– Он у нас единственный был?

– Нет, есть еще несколько. Но пока охранники до них не добрались. А плохо будет, если нащупают. Интересно все же, как они добрались до чагинского склада? Переправка литературы шла очень тщательно, товарищи ни разу не обнаруживали за собой «хвоста».

– Ах, про эти «хвосты», про филеров, по-моему, сказки рассказывают больше. И не так уж много у них филеров, и на каждом из них на лбу написано, кто он такой. Нет, тут что-то другое. Они узнают о нашей работе не от сыщиков, а от тех, кто внутри организации.

– Кто же, кто же они?

– В этом-то и вся загвоздка, Варенька... Кабы узнать?

Эти осенние ночи на Пресне! Под редкими и тусклыми газовыми фонарями блестит мокрый булыжник мостовой, каменная тумба у тротуара. Дома почти все темные. Кто закрыл ставни, а кто потушил керосиновую лампу – в шесть утра вставать на работу. Штернберг, высокий, в дождевике, укрывшись зонтиком от непрерывного мелкого дождя, шлепает высокими галошами по лужам. И думает. Все о том же. Есть, есть, конечно, в организации некто, кто осведомляет охранку... Говорить об этом с Варей невозможно! С ее беззаветной верой в идейность каждого партийца... Вспылит, скажет, что он за нее боится! Да, боится. И разве он не имеет на это право? Но дело не в ней, дело в организации. К ее делам комитетчики и сама Варя близко его не подпускают. Что же, он представляет для организации бо́льшую ценность, нежели арестованные товарищи, нежели Варя? Глупость какая! А сказать о своих предположениях некому. Варя слушать не хочет. Гопиус – вне организации. Друганов? Друганов, очевидно, комитетчик. Тихий, немного сумрачный студент-естественник. Учился с Колей на одном курсе. Прикреплен к Штернбергу как связист. Заходит, чтобы получить заграничную почту, пересылаемую из заграничного центра в Москву на адрес обсерватории. Малоразговорчив. Никогда не пытается продолжить со Штернбергом отношения дальше своих обязанностей связиста. Правильно, конечно, делает. Серьезный человек. А ему сейчас так нужен не самый серьезный человек, а такой, с кем можно хоть немного отвести душу... И куда он девался, этот Женя Гопиус?!

А Женя был, оказывается, у него! Встретившийся у входа Блажко сказал:

– Сидит у рефрактора Евгений Александрович. Буянит из-за того, что в эту погоду звезды нельзя увидеть. Звезды, видите, ему в осеннюю дождливую ночь захотелось смотреть! И так знаем, что крутится его штуковина. А ему звезды подайте!

– Гоните его ко мне! – обрадованно сказал Штернберг.

В кабинете Штернберга Гопиус удобно скрючился в большом кресле и укоризненно сказал хозяину:

– В порядочных домах, уважаемый профессор, в такую собачью погоду к такому вкусному чаю приличному одинокому путнику еще и коньяк подается!

– Нате вам ваш коньяк. Охота была портить такой отличный чай! Ну, что, геноссе, плохо?

– Неважнец. Сказано умнейшим человеком: «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник». Тиранов у нас хватает, узников предостаточно! Надо искать третье звено.

– Предателя?

– Его, голубчика.

– Пушкин, когда писал стихи, которые, Женя, вы процитировали, был в плохом настроении. А вы этим никогда не отличались! Так вы думаете, что провалы вызваны тем, что охранка имеет в организации своего человека?

– Павел Карлович, я не состою в организации, у меня вроде и нет права делать такое заявление. Но уверен, что охранка изо всех сил старается к вам запустить своих. В социал-демократии работают одни только большевики. Куда же жандармам совать своих людей? Не к ликвидаторам же! Конечно, к большевикам. Только там и можно зарабатывать сребреники...

– За деньги!

– Ох, голубь вы этакой! Нет, провокаторы, по-вашему, за идею работают? За деньги. Самые обыкновенные, неотличимые от любых других. Интересно – из чисто научного любопытства – узнать: как платят? Сдельно – за каждую голову? А неужто все головы у большевиков в одинаковой цене? Ваша, профессор, почем?

– Да ну вас с этими шуточками! Вообще-то вы правы, что охранка засылает людей по преимуществу в большевистские организации. И что же, по-вашему, надо делать в этом случае?

– По моему беспартийному мнению, надо жестче и конспиративней вести работу, ограничивать приход в организацию новых членов, создавать крошечные ячейки, не знающие друг друга.

– Оно, Женечка, и видно, что вы беспартийный. И в голове у вас манная каша пополам с яичницей. Может быть, если считать, что в охранке есть очень умные люди, они и хотят столкнуть партию на этот путь! Замкнутость обязательно приведет к отрыву от масс, превратит пролетарскую партию в кружок конспираторов.

– Так что же делать, уважаемый профессор?

– Об этом сказано уже в решениях партийного съезда. Он был почти чисто большевистским, и в решениях его всё есть. Прежде всего – связь с рабочим классом, с массами. А предатели в нашей среде – это уже то, что у Маркса называется издержками производства...

– Я же забыл, Павел Карлович, что вы слушаетесь Маркса, как примерный сын своего отца...

– Можете не язвить. Согласен!

СИБИРСКОЙ, ДАЛЬНЕЙ СТОРОНОЙ...

Свободные часы Штернберг часто проводил в милом, ставшем ему родным доме купца второй гильдии, золотых дел мастера Николая Николаевича Яковлева. Дела с его детьми прояснялись, оказывались лучше, чем это можно было ожидать. Судьба их решалась административно. После крепости Коля подлежал гласному надзору полиции в одном из неуниверситетских городов империи сроком на три года. Наказание было легким. Николай по совету партийных товарищей просил заменить ему гласный надзор высылкой за границу на тот же срок «для лечения и продолжения образования». И ожидалось, что ему это разрешат.

Хуже было с Варварой. Видно, она давно стояла поперек горла у московской охранки. И с ней департамент полиции расправился со всей строгостью. Варвару Яковлеву выслали на четыре года в Нарымский край, Томской губернии, под гласный надзор. Это долгий и мучительный этап. До Томска – в омерзительных тюремных вагонах, получивших название столыпинских; потом Томская тюремная пересылка, из Томска длинная дорога на барже, на телеге по бездорожью... А местом ссылки, конечно, определят глухое село за тридевять земель от железной дороги, пристани, почты. И там надо жить на несколько рублей, выдаваемых ссыльному, жить без всякой работы, без связи с партией. Жить под надзором безграмотного, вечно пьяного урядника. Как сумеет это перенести Варвара с ее деятельным характером, с ее вспыльчивостью, неумением ладить с любым полицейским начальством?

Впрочем, сама Варвара была настроена более оптимистично, нежели Штернберг. Отцу на свидании сказала, чтобы ни домашние, ни Павел Карлович не раскисали. К ссылке она приспособлена не меньше других, а на месте все станет яснее, и там она решит, что надо ей делать дальше. Перед этапом она переслала Штернбергу короткое письмо, написанное энергично, деловито, почти весело. Она писала, что так уж устроено, что полиция предполагает, а революционер располагает... И она надеется увидеться с ним намного раньше; нежели это предполагает министерство внутренних дел.

Штернберг понимал, что Варвара не собирается четыре года торчать в далекой сибирской деревне. Но и сам Штернберг не собирался ждать. Ни того времени, когда у Варвары кончиться срок ссылки, ни того, когда она сбежит.

Наступило короткое и хорошее время, когда Николая выпустили из тюрьмы и он собирался в «изгнание», как он говорил. Хотя было очевидно, что полиция за ним следит, но это не мешало Яковлеву заниматься делами.

– Литературными, только литературными, господин профессор! – весело говорил он в ответ на мрачные предупреждения Штернберга. – Перед господом богом и господином градоначальником могу поклясться: не бываю ни на каких собраниях, явках, конспиративных квартирах. Только в местах, разрешенных начальством, имеющих общеизвестный адрес, по которому не возбраняется приходить ни одному человеку. Тем более недоучившемуся студенту, жаждущему работы. И возьми меня за рупь за двадцать!..

«Места, разрешенные начальством», в Москве действительно были. В декабре 1910 года в Петербурге стала выходить еженедельная легальная газета «Звезда», о которой все – от охранки до рабочих самого маленького завода в России – знали, что она является газетой большевистской партии. И как и положено всякой столичной газете, она имела в Москве свою маленькую контору, где принимали подписку, получали для пересылки в редакцию материал от авторов – словом, вели обычную, вполне легальную газетную работу.

Почти все дни, отведенные ему для подготовки «к изгнанию», Николай проводил в этом «разрешенном» месте. Он ехал за границу – работать в партии, он ехал к Ленину и свое приподнятое настроение не скрывал ни от родителей, которые оставались одни, ни от своего старшего друга.

– Ей-богу, не беспокойтесь за нас, Павел Карлович! Уж вы-то знаете, что жить и работать для партии можно везде. И в тюрьме, и в обсерватории, и в ссылке, и в «изгнании»... А Варвара долго не усидит там, ей-ей! Увидите!

Летом Штернберг поехал в Томск. Вот когда он почувствовал некую выгоду от того, что он статский советник, преподаватель Московского императорского университета, астроном, чье имя и научные заслуги известны во всех университетах России. А Томск был университетским городом. Его приезд был радостным событием для томских коллег и не вызывал никаких особых вопросов у местного начальства.

Штернберг впервые был в Сибири. Долгие сутки дороги из Москвы в Томск он сидел у окна, глядя на меняющийся пейзаж. Все было почти так, как в России, но бесконечно большим. Если начинался лес, то он тянулся за окном вагона не часами, а днями. А если начиналась степь, то ей не было конца. Ему казалось, что он начинает понимать главную особенность Сибири – расстояние... Он вспоминал свои поездки по Франции, Германии, где между черепичными крышами деревень и городов почти и расстояния-то не было. И сравнивал ту дорогу с этой... Да, не зря в России еще со времен первых Романовых политических преступников загоняют в Сибирь!..

Томск был не похож на среднерусские города, которые Штернберг хорошо знал. На главной улице богатые кирпичные дома с украшением из белого камня; зеркальные витрины богатых магазинов со всеми предметами роскоши не хуже, чем в Москве. В низине – улицы, застроенные деревянными домами, украшенными кружевной резьбой. Множество ресторанов, трактиров, пивных. И странное смешение людей на пыльных улицах. Медленно проезжает в почти английском парном экипаже англизированный купец в рединготе и цилиндре. Проносится на тройке с колокольчиками разбушевавшийся молодчик в плисовых штанах – старатель, кому «подфартило на золотишке». И рядом с деловитыми купцами, спившимися золотодобытчиками – юноши в студенческих тужурках и косоворотках, такие, как в Москве на Бронной, на Козихе. Студенты идут к большому светлому дому, что стоит в глубине университетского сада.

Туда приходит и Штернберг. Иногда он идет в университет не прямой, ровной дорогой, а боковой улицей, немного левее. На углу стоит длинное белое здание подчеркнуто казенного вида. К нему пристроена маленькая церковь. Забор, решетки на окнах, полосатые будки охраны. Томская пересыльная тюрьма. Штернберг медленно проходит мимо – высокий господин в очках, в новом коломянковом костюме, в модной соломенной шляпе канотье. Он идет и внимательно осматривает ряды зарешеченных окон. За которыми сидела Варвара? Он уже в одной губернии с нею, когда же он увидит ее?

Томск был не только университетским городом. Он был еще и городом, полным «политиков» – бывших ссыльных, осевших в понравившемся им городе; теперешних ссыльных, ухитрившихся застрять в губернском городе; людей, никогда в ссылке не находившихся, но не отличающихся по своим взглядам от тех, кто сидит в Томской пересыльной тюрьме. И Штернберг, находясь здесь, понимал, что ему не придется долго и трудно готовиться к путешествию в Нарымский край.

Он возвращался назад в Москву совсем другим. Загорелым, смеющимся, белозубым человеком, которому никто бы не мог дать его сорока шести лет. Штернберг был наполнен радостью, весельем и надеждами. И не хотел эту радость расплескивать в беседах со случайными и ненужными попутчиками. Большую часть дня просиживал в поездном ресторане, пил холодное вкусное пиво и смотрел, как снова мелькает за зеркальными окнами вагона темно-зеленая тайга.

Теперь она не пугала. Он, улыбаясь про себя, вспоминал шумные прогулки в лес, костры, веселое изгнание комаров, запутавшихся в его густой бороде, и песни, песни... Маленькая большевистская ссыльная колония была наполнена бодростью и надеждами. Не только его Варвара, но и другие ссыльные товарищи не собирались просиживать годы в глухой нарымской деревне. Одни были уверены, что дела «на воле» повернутся таким образом, что они вскоре торжественно и даже триумфально поедут в Россию; другие – не страдающие излишним оптимизмом – деловито собирались бежать из ссылки как можно скорее.

К ним принадлежала и Варвара Яковлева. Она и в ссылке была главной – в организации коллективных чтений, партийных дискуссий, прогулок, общей столовой. Она быстро доказала Штернбергу, что надо воспользоваться такой ссылкой, из которой только ленивый не убежит, и что не надо так пышно называть это бегством. Исчезнет из деревни так, что этот болван урядник и не заметит! А когда заметит, она уже будет почти что в России. И не надо бояться перехода на нелегальное положение. В конце концов, любой революционер должен считаться с возможностью и даже необходимостью вести ту подпольную жизнь, над которой так подло и бессовестно издеваются ликвидаторы. Да, это необходимо: поддельные паспорта, переодевание, конспиративные квартиры, шифры и пароли, – все то, что эти ренегаты теперь презрительно называют опереткой! И большевики будут это все использовать, потому что они в революции не любители-артисты, а профессионалы!

Ни раньше, когда еще Варвара была курсисткой, а он ее преподавателем, ни тем более сейчас, Штернберг не мог устоять перед ее энергией, настойчивостью, убедительностью ее логики. Долгие беседы Штернберга в те немногие дни, которые он провел в нарымской деревне, были полны обсуждениями всех деталей будущего побега Вари. Штернберг входил в эти детали с такой же придирчивостью и дотошностью, с какой проверял студенческие работы в обсерватории. Было решено, что лучше всего бежать зимой, когда бдительность начальства усыплена лютыми морозами и беспробудным пьянством, а замерзшие реки становятся прекрасными дорогами для местных опытных ямщиков. Нужно только подготовить теплую одежду, деньги, квартиры по дороге. А если попадется?

– Ну вернут назад, – спокойно отвечала Варвара. – В крайнем случае загонят в деревню еще на пару сот верст дальше. Вот и все.

Но Штернберг был уверен, что Варвара не попадется. Не из таких! Сейчас август. Сколько же еще ждать до января – февраля!.. Как смешно, что он, математик и астроном, считает по пальцам... Ничего, скоро!

И он, улыбаясь, продолжал смотреть в окно и мурлыкать про себя ту старую каторжную песню, которую он с товарищами недавно пел у костра: «...Укрой, тайга...»