Текст книги "Московские повести"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

РОКАДНЫЕ ДОРОГИ

Да, надо жить дальше. Обучать студентов астрономии. Внушать юношам, что астроном занимается не только тем, что смотрит в большую трубу, как это изображают на рисунках и карикатурах. Работа астронома – это и щелканье кассет, и многочасовое рассматривание негативов, и кропотливое сличение одного негатива с другим, третьим, сто двадцать седьмым, тысячным... Штернберг – с его дотошностью, аккуратностью, профессорской медлительностью и степенностью – всегда выглядел идеальным астрономом. Меньше трех лет назад, в октябре 1903 года, он защитил магистерскую диссертацию на тему «Широта Московской обсерватории в связи с движением полюсов». Работа была очень специальной, сложной и выполнена безукоризненно. Сейчас, почти через три года, ему вручили за эту работу золотую медаль. Штернберг почтительно ее принимал, с достоинством раскланивался, учтиво благодарил и выспренне говорил о величии науки. Все как положено!

И нельзя сказать, что он, занимаясь наукой, притворялся. Науку Штернберг любил горячо, искренне. Он сейчас занимался гравитацией, его эта загадочная отрасль астрономии и физики очень занимала. Московская гравиметрическая аномалия требовала большой полевой работы. Предстояло сделать гравиметрический разрез, проходящий через Москву и ее окрестности. Штернберг не знал, что в будущем этот разрез получит название «разрез Штернберга», войдет в учебники и специальные работы. Разрез проходил через Пресню, центр города, Нескучный сад, имение князей Долгоруковых Узкое, через Подольск.

Все надо было. Заниматься этой работой, преподавать в гимназии, зарабатывать деньги. У него была ответственность перед семьей, он привык к постоянному и нелегкому труду, не боялся его, считал естественным. Еще какой-нибудь год назад он бы считал, что делает все, чего от него требуют его убеждения и характер. Сейчас ему всего этого было мало, так мало! Штернберг ничем не показывал, как тяготится он пассивной ролью, отведенной ему в партии комитетом... Пока что он действительно ограничивался скромной ролью «кладовщика», как он иногда в сердцах говорил Варваре Яковлевой.

Обсерватория и вправду была идеальной «кладовой» для московских большевиков. В стеллажах среди многих тысяч негативов незаметно укладывалась литература, партийные документы, в подвалах, в надежных тайниках хранилось оружие, оставшееся от дружинников; обсерватория была перевалочным пунктом не только партийной литературы, но и партийной переписки. Московская обсерватория переписывалась со многими зарубежными обсерваториями и научными институтами. Ежедневно почта приносила пакеты и конверты, обклеенные разноцветными марками государств Европы и Америки. А так как содержимое их – эти длинные столбцы цифр и расчетов – было понятно наблюдателям обсерватории на Никольском, а не наблюдателям в Гнездниковском, где находилось московское охранное отделение, то очень удобно было пересылать через обсерваторию документы, написанные партийным шифром... Штернберг эту работу наладил со всей астрономической точностью и скрупулезностью.

Но всего этого ему было мало. Просто мало.

Слушая рассказы Яковлевых о выступлении Ленина в Москве перед активом организации, о платформе большевиков перед съездом, о том, что готовится городская партийная конференция, Штернберг иногда не выдерживал и невесело спрашивал:

– А что же делать пассивным партийцам? И неужели Ленин учит вас тому, чтобы в партии были пассивные члены? Насколько я знаю из партийной литературы, именно в том вопросе Ленин и разошелся с Мартовым...

– Да будет вам, Павел Карлович! – весело отвечал ему Николай. – Дай бог побольше иметь таких пассивных членов партии, как вы. Ну что же делать, если ваша работа связана с необходимостью тщательной конспирации? Ведь вы находитесь в самом глубоком и надежном подполье – среди звезд...

– Хватит вам, Коля, острить...

– Ей-богу! И не мне же вам рассказывать о том, что передышка может окончиться в любой момент. Как только правительство очухается, оно начнет закручивать винт... А тогда ваша деятельность для партии станет незаменимой. Нет, нет, не к лицу вам, Павел Карлович, разводить слезливое уныние. И мы уже решили, что при слиянии московских партийных групп мы вас меньшевикам не откроем. Сидите в большевистском подполье. Сидите и помалкивайте. Вот так!

Однажды Николай Яковлев встретил Штернберга с почтительно-веселой физиономией.

– О, как вы вовремя, господин профессор! Попрошу вас присесть, уважаемый Павел Карлович. Мне предстоит удовольствие поговорить с вами, мой многоуважаемый учитель.

– Благодарю вас, любезный Николай Николаевич, – ответил ему в тон Штернберг, – мне всегда небезынтересно послушать, о чем может поведать старому и отсталому человеку такой передовой и сознательный студент, как вы.

– Значит, так, дорогой учитель! Как вы думаете, чем сейчас занимается студент физмата Яковлев?

– Ну, очевидно...

– И ничегошеньки подобного! Занимаюсь я изучением преимущества «парабеллума» перед «смит-вессоном», а также проблемой использования патронов от американских карабинов «ремингтон» в других типах оружия. А кроме того, поручено некоторым аполитичным лицам, почтеннейшим профессорам, некие довольно опасные и противозаконные деяния, кои по своду законов Российской империи подлежат...

– Да ладно, Колечка! Хватит вам изгаляться передо мною. Давайте рассказывайте всерьез!

– Вы знаете, что такое рокадные дороги?

– Кто из нас профессор и кто студент, черт возьми! И кто из нас больший специалист по геодезии и картографии?! Насколько мне известно, рокадные дороги строятся с таким расчетом, чтобы войска двигались по ним к основной стратегической магистрали...

– Ну, прямо хоть пятерку ставь вам, Павел Карлович! Так вот, нам с вами поручено эти рокадные дороги создавать!

– А если без военно-поэтических метафор, молодой человек!

– А если без, то Московский комитет решил создать военно-техническое бюро. Оно займется глубоко законспирированной подготовкой к будущему восстанию. Чтобы, как вы об этом горячо говорили, будущее восстание было не бунтом, не мятежом, а настоящей и организованной войной. Мне и другим товарищам поручено заниматься сбором, сортировкой и сохранением оружия. К этому делу вы прямого отношения иметь не должны. А от вас требуется дело гораздо более деликатное, так сказать, научного свойства, почти чисто профессорское. Надо подготовить военно-тактическую карту Москвы. Чтобы она дала нам представление о сильных и слабых сторонах противника, о его расположении, о наилучших путях наступления и отступления. Понимаете, Павел Карлович, это дело деликатное и опасное, нам очень не хочется рисковать вами – я это говорю не из личных и понятных вам чувств, а из партийных соображений. Но никто, кроме вас, этим заняться не может.

Рокадные дороги! Хорошо, он готов работать на любых дорогах, любых тропинках, ведущих к цели! Штернберг возвращался домой весь полный тем новым, что ему предстояло. Он-то больше Николая понимал всю сложность задачи. И ее сложность состояла не только в самом деле, но и в необходимости соблюсти абсолютную секретность. Абсолютная секретность, часто говорил сам Штернберг, это тогда, когда секрет знает только один человек... А тут к очень важному секрету предстояло привлечь не одного, а десяток, а то и больше людей. И не только членов партии, а совсем молодых людей, своих же студентов.

Суровая внешность и экзаменаторская строгость не отпугивали студентов от Штернберга. Они любили в своем учителе простоту и непосредственность, умение делать самую черную работу – копать землю, класть кирпичи, – веселье, с которым он это делал. На теодолитных съемках, на гравиметрических полевых работах Штернберг был первым, кто разбивал палатку, разводил костер, с хохотом спасался от внезапно начавшегося ливня. И они любили, когда во время отдыха или вынужденного перерыва Штернберг начинал свои «астрономические рассказы», как он их называл. Впрочем, ничего небесного и даже астрономического не было в них. Штернберг присматривался к этим молодым людям, отыскивая в них качества, какими, по его убеждению, должен располагать настоящий ученый. И прежде всего – бесконечное терпение, неисправимый оптимизм, способность не теряться от неудач. Он любил рассказывать новичкам историю их профессора, директора Московской обсерватории.

– Ах, чего не бывает в нашем астрономическом деле, господа! Вы же хорошо знаете нашего директора, Витольда Карловича. Это пример настоящего большого ученого, для которого, кроме науки, ничего на свете не существует! Таким он стал не сейчас, таким он был в молодости, еще начинающим астрономом.

Так вот, в декабре 1874 года предстояло весьма и весьма редкое явление – прохождение Венеры по диску Солнца. Для астрономов такое событие – событие необыкновенное, к которому готовятся чуть ли не за год-два. По расчетам выходило, что на территории России наилучшим пунктом наблюдения является Кяхта. А это где-то в тартарары, в Забайкалье, на самой границе с Китаем. А тогда еще Сибирской железной дороги в помине не было, добираться надобно было караванными путями, по которым чай доставляли из Китая. Уже глубокая осень, грязюка немыслимая, надо везти с собой точные приборы, продовольствие, всякие дорожные вещи. Это почти то же самое, что Ливингстону в Африку трогаться!

Кому ехать? В обсерватории работают только два астронома: Бредихин – директор – и только что приступивший к работе астроном-наблюдатель Цераский. Ну, не Федору Александровичу же уезжать на полгода! Значит, ехать Цераскому. И вот нашему Витольду Карловичу, с его брезгливостью ко всему грязному, грубому, – ему ехать с пьяными казаками, вороватыми ямщиками, ночевать на холодных станциях, среди клопов и вшей. И поехал! Да еще специально для наблюдения купил за границей дорогой фотогелиограф, дрожит за него, сам перегружает с подводы на подводу.

Витольд Карлович потом рассказывал, что ехал как в страшном сне! Добрался до Кяхты полуживой. В Кяхте нанял помещение, выбрал места наблюдений, монтировал приборы – все самому приходилось делать. Наступил, наконец, момент прохождения Венеры. Небо как вата! Не только Венере – Солнцу не пробиться сквозь подобную облачность!.. Все муки оказались зря!.. И надо было демонтировать приборы и назад двигаться тем же манером. Представляете себе, господа, самочувствие человека? Да еще такого гонористого и самолюбивого, как наш Витольд Карлович?! И – ничего! Потому что Цераский – настоящий ученый, а не карьерист, не из тех, кто в науке ищет только одни жизненные успехи. Вернулся ни с чем в Москву, вернулся тощий и страшный. Что вы говорите? Бедная жена? Нет, господа, ученому и жену надо себе уметь выбрать! Чтобы была терпеливой, уважала дело своего мужа, не считала часы или дни, которые муж проводит за приборами или расчетами. Ну, а Витольду Карловичу на этот счет особо повезло. Лидия Петровна, как вам, молодым и будущим астрономам, должно быть известно, – помощница мужу не только в земных, но и небесных делах. Она наравне с профессиональными и опытными астрономами ведет наблюдение за переменными звездами. И представьте себе, открыла более полутораста переменных звезд! Сама!

Цераский восторженно откликнулся на предложение своего помощника организовать картографическую съемку Москвы. Во-первых, прекрасная практика по геодезии для студентов! Потом, можно утереть нос этим купчикам из городской думы: университет без всякой оплаты делает для города настоящую новейшую карту! И пусть они знают, что астрономия – не абстрактная материя, не имеющая отношения к практике, а полезная и очень нужная наука. А то эти толстосумы жалеют несколько тысяч для обсерватории...

Значит, теодолитная съемка города! Штернберг представил смету – очень корректную. Будут принимать участие в работе всего человек пятнадцать. Из них шесть – восемь студентов, остальные рабочие: таскать теодолиты, копать ямы для мерных столбов и наблюдательных вышек.

Недаром Штернберг всегда ставил в пример студентам настойчивый и упрямый характер директора обсерватории. Цераский добился всего: разрешения совета университета и городской думы на производство теодолитных работ и даже указания градоначальника барона Медема всем полицейским участкам об оказании помощи господам из университета, производящим теодолитные съемки.

Лето было палящее, пыльное, город стал полупустым: купцы, чиновники, кто только мог, сбежали на дачи. Съемки начинались рано утром, когда еще было относительно прохладно. С самого начала Штернберг объяснил участникам работы задачу съемочной группы: предстояло создать такой точный план города, который мог бы послужить помощью при всех строительных работах, прокладке водопровода, газовых труб, канализации, телеграфа и телефона. В недалеком будущем все телефонные и телеграфные провода с улиц уберут под землю, и надо, чтобы план мог помочь этой работе. Следовательно, особо точно следует наметить возможные места прокладки траншеи для телеграфа и телефона у всех казенных мест: канцелярий, духовных и общественных учреждений, воинских казарм, полицейских участков, тюрем, военных училищ.

Студентов и рабочих не смущало, что вместе с ними был и Штернберг. Они знали, что он всегда участвовал в экспедициях, поэтому естественно было видеть профессора вместе с ними. Он показывал, где устанавливать теодолиты и рейки, где тянуть мерную линейку, сам носил карту и отмечал на ней все, что делала группа.

Они возились со своей аппаратурой около центральной телефонной станции на Кузнецком мосту, канцелярии градоначальника на Тверском бульваре, жандармского управления на Малой Никитской, охранного отделения в Гнездниковском... И у Таганского тюремного замка в Малых Каменщиках, и на Долгоруковской у старинной Бутырской пересыльной тюрьмы.

Студенты и рабочие привыкли к дотошливости своего профессора, к тому, что он мог их по нескольку раз заставлять переделывать одно и то же. Почему-то Штернберг был особенно придирчив, когда производили теодолитную съемку у воинских казарм: Покровских у Яузских ворот, Александровских у Серпуховской заставы, Спасских на Садовой, Хамовнических в Старых Хамовниках, Красных за Яузой. В Каретном ряду, где были расположены Петровские казармы жандармского дивизиона, Штернберг чуть ли не пять раз заставлял перемеривать расстояние между теодолитными точками.

И так же придирчив был он при съемке Знаменки, где помещалось Александровское военное училище, и Красноказарменной с Алексеевским военным училищем, много раз промеривался Кадетский плац, где огромным квадратом расположились кадетские корпуса.

Никто не мешал студентам. Войска, юнкера и кадеты находились в лагерях, казармы и училища были пусты, одни лишь дежурные дневальные с интересом разглядывали занятные инструменты, рабочих, стоящих с высокими мерными рейками, студентов, заглядывавших в глазок прибора. Они охотно пускали теодолитчиков на обширные дворы и даже словоохотливо объясняли, куда какая дверь в казарме ведет.

Полицейские были предупредительно вежливы и помогали студентам. Когда производились съемки около третьего участка Пресненской части в Большом Тишинском переулке, городовые не только вызывались таскать теодолиты, но и растягивали по земле металлическую линейку, останавливали проезжающих извозчиков. Один любопытствующий городовой не выдержал, подошел к студенту, работающему у теодолита, и заискивающе попросил:

– Господин студент, разрешите полюбопытствовать, взглянуть, что же там такое видно?

Студент гадливо отшатнулся.

– Господин Потехин! – крикнул Штернберг. – Покажите полицейскому чину, как работают с теодолитом, и объясните ему, что наблюдающий видит в окуляре...

Позвал потом к себе Потехина и спросил:

– Вы что, Потехин? Почему это так демонстративно и с пренебрежением относитесь к полицейским?

– Ах, Павел Карлович, Павел Карлович!.. В этом самом третьем участке моего земляка, Кардина из юридического, били сапожищами в лицо, в пах, в живот, били, мерзавцы, до полусмерти – беззащитного, одного... А теперь они, видите ли, интересуются наукой, и я им еще должен объяснять...

– И должны! И должны улыбаться, быть любезным. Они нам помогают, да еще как помогают! Когда-нибудь еще добром вспомним этих субъектов с оранжевыми шнурами. Да‑с. Профессионалу надлежит быть спокойным, выдержанным. А вы, Потехин, профессиональным делом занимаетесь!

Совсем непонятным казался интерес Штернберга к таким обычным и скучным вещам, как городские тупики, проходные дворы, заборы между дворами, сады, которых в Москве было множество. Штернберг серьезно, сердясь, что такие у него непонимающие ученики, объяснял:

– Ну как же вы не понимаете! Город будет расти. Расти он станет, в первую очередь, за счет дворов, которых в Москве больше, чем в каком-нибудь уездном городе, за счет садов. Конечно, это прекрасно, когда под окном соловей поет и яблоки наливаются, но надо учитывать, господа, железные законы развития города. Потребуется, а у нас, на нашей карте, все уже есть, все намечено! Я же вам говорю, что это будет единственная в своем роде карта!..

Да, карта должна была получиться действительно единственной в своем роде! Все черновые материалы топографических и теодолитных съемок Штернберг забирал и уносил домой. А был ли этот дом совершенно надежным? Яковлевы – и Николай, и более осторожная – Варвара – уверяли его, что сам он выше всяких подозрений, ибо со стороны выглядит как аполитичная до комизма фигура ученого. Но все ли так думают?

Еще в прошлом, 1906 году, в августе, он, приехав с дачи, застал в своей квартире следы ограбления. Замок был взломан, содержимое шкафов и сундуков вытащено, разбросано по полу. И взломан письменный стол, и выброшено на пол содержимое всех его ящиков. Ну, особо ценного в квартире Штернберга и не было, свои фамильные побрякушки и столовое серебро Вера Леонидовна забирала с собой на дачу, но воры и тем, что осталось, не попользовались. Обсерваторцы считали, что тут действовали воры-профессионалы, которые искали деньги, драгоценности и пренебрегали всякими салопами да шубами. А Штернбергу казалась подозрительной вся эта история, он полагал, что в этом деле участвовали действительно профессионалы, только не с Хитрова рынка, а из Гнездниковского переулка. Но он ни с кем не поделился своими сомнениями, тем более что в квартире не было ничего, его компрометирующего. Материалы съемки он убирал в огромную папку геодезических работ, производимых студентами во время обычных практических занятий. Папок этих было много, лежали они на виду и никого не могли заинтересовать. Но по мере того как шли к концу теодолитные съемки, Штернберг задумывался над дальнейшим.

ГОПИУС

– Коля, вы знаете, что такое камеральные работы?

– ?

– Студентом называется, науку изучает!.. Камеральными работами, голубчик, называется обработка предварительно собранных, сырых еще материалов. То, что мы делали, все практические работы студентов, за кои вашему покорному слуге вынесена благодарность самим попечителем учебного округа, – все это только предварительная работа. Теперь из этого сырья надо приготовить военно-тактические карты, вернее, военно-тактические карты всех районов Москвы. Речь идет о том, чтобы по этой карте можно было вести бои с войсками правительства. На ней будут показаны наилучшие места для строительства баррикад, пути незаметного проникновения в тылы противника, места и способы, где легче всего прервать телеграфную и телефонную связь между правительственными учреждениями, жандармерией, охранкой, войсками и полицией. Словом, эта карта должна составляться не только мною, но еще и людьми, которые думают о технике восстания. Я полководец довольно кабинетный, студентов-партийцев к этому делу привлекать бессмысленно, если они неопытны. Надо об этом подумать. Было бы идиотизмом, чтобы пропала такая ценная работа.

– Да что вы, Павел Карлович! Я-то полагаю, что теодолитные съемки – самое главное в деятельности нашего военно-технического бюро. Но вы правы, здесь вам нужен помощник очень опытный, очень деловой. Павел Карлович, слышали вы такую фамилию – Гопиус?

– Гопиус? Да, слышал. Фамилия такая редкая, что сразу же запоминается. По-моему, в нашем университете есть такой человек.

– Правильно, есть. Евгений Александрович Гопиус работает лаборантом у Петра Николаевича Лебедева. Любопытный, знаете, человек! Химик по образованию, и хороший, говорят, химик. А химию свою бросил и пошел работать лаборантом в Физический институт университета. Увлечен разными идеями создания эффективного оружия для восстания, вообще очень интересуется тактикой уличных боев. Я с ним несколько раз об этом разговаривал. Интересный человек! Очень занятная личность!

– Партиец?

– Представьте себе, нет. Не входит ни в какую партийную организацию. Насколько он ясно мыслит в практических делах революции, настолько же запутан в теории... Считает себя социал-демократом, но с таким максималистским, чуть ли не анархистским уклоном. По-моему, втайне мечтал бы примирить Маркса с Бакуниным. Моя Варвара, с обычной своей нетерпимостью, относится к нему за это с презрением. А по-моему, не стоит. Человек он надежный из надежнейших, я ему готов доверить любые секретнейшие дела. Далек от всяких партийных дискуссий, от комитетских заседаний, от собраний, распространения литературы... Как большевик и вообще как социал-демократ у охранки, наверное, не числится. Ваш университетский коллега, встречи его с вами естественны, вне подозрений. По-моему, очень для нашего дела подходящий человек. Я, знаете, поговорю с товарищами. И если они не возражают, то скажу Гопиусу, чтобы зашел к вам. Идет?

– Идет.

Ну конечно, он его знал! Видел. С лаборантами, ассистентами своего факультета Штернберг встречался редко: на каких-нибудь обязательных торжествах, молебнах, татьянином дне – годовщине основания университета. Очевидно, Гопиус торжества и молебны не удостаивал своим присутствием. Но в ресторане «Оливье» в татьянин день – двенадцатого января – он видел это иронически-насупленное лицо, эту нескладную фигуру с длинными руками, разболтанной походкой. Теперь Гопиус сидел напротив него, боком в кресле, заплетя ногу за ногу, и насмешливо-вопрошающе смотрел на Штернберга.

– Евгений Александрович, как странно, что мы, коллеги, работающие на одном факультете, не были даже знакомы и встретились только сейчас...

– Да в этом, почтеннейший Павел Карлович, странного ничего нет. На нашем факультете есть и такие, с которыми я не только в респектабельном кабинете, но и в менее почтенном месте рядом никогда не сяду! – Гопиус захохотал резким, кашляющим смехом. – А вот что странно, так это дело, по поводу которого я сижу в обсерватории. У кого? У самого академического, самого аполитичного приват-доцента университета! Нет, знал бы мой дорогой Петр Николаевич, никогда бы не поверил!..

– А разве Лебедев правый?

– Да нет! Он эту сволочь презирает! Но Лебедев убежден, что только наука – вещь, а все остальное – гиль! И всегда мне ставит вас в пример, как человека, презирающего политику, чтящего только науку. А я ему обычно добавляю: «Ну, и, конечно, начальство...» Он уверен, что вы к политике так же близки, как, скажем, к Маркизским островам... Ну, ну! Я, когда Яковлев сказал, по какому случаю мне нужно с вами встретиться, не поверил, подумал, что подшучивает надо мною. А вы – гвоздь, Павел Карлович! Ох и гвоздь! И ректор вас благодарит, и попечитель, и чуть ли не сам барон Медем за то, что вы готовите карту к восстанию... Хо-хо-хо!..

– Ну, ну, Евгений Александрович! Давайте обойдемся без взаимных комплиментов. Тем более, что пока еще карты и нет. Это нам с вами предстоит из набросков, из кроков и ученических работ сделать настоящую карту города, годную для известного вам потребления.

– Известного, известного... Я абсолютно уверен, что еще доживу до хорошей, настоящей драчки. Не такой кустарной, как в декабре пятого, а настоящей, когда не одними «бульдогами» да браунингами будем отбиваться от пушек!

– Рад, что буду работать с боевиком двадцатого столетия, а не прошлого века. Не будем сейчас заниматься фантазиями и прожектерством. Как человек, привыкший к научной работе, хочу поставить ясную задачу. Нам с вами надобно делать карту. Будем?

– Будем.

Коля Яковлев был прав. Гопиус оказался идеальным помощником. Он превосходно знал Москву, все переулки и закоулки в тех местах, которые были наиболее важны: в районе Тверской между градоначальством, охранкой и генерал-губернаторской резиденцией; отлично знал расположения главнейших полицейских участков.

Они теперь часами вместе сидели над планом города, представляя себе, как могут развертываться уличные бои в маленьких и тесных московских переулках.

Встречаться с Гопиусом было просто: Штернберг уговорил Цераского внести некоторые усовершенствования в большой спектрограф и сказал ему, что в этом, очевидно, может помочь Физический институт. Лаборатория Лебедева занимается световыми явлениями, и там, наверное, есть подходящие для помощи лаборанты. Подходящим, естественно, оказался Гопиус, который стал бывать в обсерватории. Самое удивительное, что Гопиус посмотрел спектрограф и действительно придумал для него какое-то усовершенствование. И сделал это усовершенствование. Был этот человек мастером на всё! Великолепный механик, знавший тайны всех замысловатых замков, часов, электроприборов. Высокопрофессиональный оружейник, безукоризненно знающий все системы оружия – охотничьего и боевого. И талантливый химик, особо интересующийся взрывчатыми веществами. Он ухитрился в самый разгар революции в каком-то маленьком и законспирированном издательстве со странным названием «Медведь» издать написанную им небольшую книжку: «Основы техники взрывчатых веществ». В ней популярно объяснялось, как, купив в аптеке обычную аптекарскую посуду, а в москательном магазине самые обычные товары, изготовить начинку для бомб. В этом очень деловом, все умеющем делать человеке всегда кипели какие-то фантастические идеи. В частности, он мечтал о том, чтобы изобрести способ взрыва на расстоянии без помощи проводов!

Но этими идеями он делился со Штернбергом лишь тогда, когда они, устав от работы, устраивали небольшой перерыв. «Когда устаешь, надо поболтать ногами, руками и языком», – очень серьезно говорил Гопиус. Спокойный и медлительный Штернберг получал истинное удовольствие от взрывчатого, всегда ироничного, грубовато-остроумного Гопиуса. Попытки Гопиуса иногда во время «болтовни» завязать разговор на теоретические темы Штернберг отводил. А во всем остальном они договаривались быстро и успешно. И настал день, когда можно было считать работу вчерне законченной. На столе лежала небольшая папка с листками, содержащими план районов города, с указанием всего, что могло пригодиться в «день икс», как торжественно называл Гопиус предполагаемые дни революции.

– Ну, а хранить планчик будете вы, конечно, Павел Карлович? – спросил Гопиус.

– Ну конечно, будет он храниться у меня. А где же?

– Да, ваши темные кладовки подходят. Кстати, не думайте, что обсерватория – единственное университетское учреждение, могущее работать на революцию. У нас в Физическом институте тоже есть такие местечки, что никакой черт там ничего не найдет! И по-моему, некоторые товарищи не без успеха их используют. Правда, кажется, для более безопасных и громоздких бумаг, нежели эта папочка. Но вот какой у меня вопросик: если на вас ненароком свалится труба большого рефрактора и, натурально, придавит, как эту папочку при надобности достать?

– Вопросик, Женя, вполне уместный. Как мы уже с вами договорились, секрет перестает быть секретом, когда о нем знает больше, чем три человека. Значит так: листки с планом будут без всякой обложки лежать в большой папке практических работ студентов за 1901 год. Папки с этими работами за целых десять лет я перенес в кладовую негативов, куда посторонние, как правило, не заходят и где никому ничего трогать не разрешается. И про это дело, кроме меня, еще будете знать вы и Николай. К этой тройке подстегнем еще и Варвару Николаевну. Ничего, что она будет четвертой. Слава богу, женщины более живучи, чем мужчины. И по моему убеждению, более надежны!

– Такие, как Варвара Николаевна, безусловно! Ну, что ж, докалякались! Теперь расходимся по домам в ожидании...

– Чего?

– Военных действий. Это я не про «день икс», а про день сегодняшний, и завтрашний, и послезавтрашний... Война ведь уже идет, а на войне как на войне.