Текст книги "Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

Впрочем, уверен Проханов, «я знаю, что газету „Завтра“ кладут на стол президенту. Не всю газету, а выжимки…».

– Прежде всего колонки «Жили-были» и «Душа неизъяснимая»…

– Несколько раз видели президента плачущего, никто не мог понять, откуда эти слезы. Но я вижу качество слез, и сразу могу сказать, какую рубрику он прочитал.

С другой стороны, газету читают и недоброжелатели; «я думаю, половина наших интернет-заходов из Израиля».

Как главный редактор представляет себе типичного читателя? «Типичный читатель очень похож на меня. Человек, по-прежнему увлекающийся серьезной политикой, но не впадающий в экстатические, часто шизофренические состояния, свойственные нам в 90-х годах. Все, кому нравятся передовицы газеты „Завтра“, – мои читатели. Я думаю, своей экстравагантностью они нравятся и молодым людям, которые могут вовсе не разделять мои убеждения, хотя я думаю, что у молодых людей убеждения все меньше и меньше значат, у них все больше значит форма, в которой эти убеждения излагаются. Значит, это человек, повторяю, может быть патриотических представлений, достаточно эстетизированный, достаточно толерантный, сканирующий спектр патриотических чаяний и представлений, спектр, в котором присутствуют и красные аспекты, вплоть до радикального – не анпиловского, а лимоновского толка, и правые, православные катакомбы, радикальнее Патриархии, альтернативная, ищущая, огненная православная Россия, которая скептически относится к тяжеловесным золотым иерархах, ко всем этим официальным водосвятиям. Такой синтетический тип человека, он чрезвычайно распространен в нашем обществе. Ты ходишь в майке с Че Геварой, с большим православным крестом, читаешь „Financial Times“, запускаешь китайского змея, с большим интересом относишься к тибетской медицине, но при всем этом твой портрет пишет князь Илья Глазунов».

У Проханова были иллюзии, что «Крейсерова соната» – которую он задумывал как «оруэлловскую аллюзию» и которая должна была появиться в период думских-президентских выборов 2003–2004 годов – станет событием не только литературной, но и политической жизни. Вместо этого гвоздем сезона стал «Диггер» Трегубовой, а «Соната» у тех, кто все же прочел ее, не вызывала ничего, кроме неприязненного недоумения. К счастью, обошлось без судебных исков, и едва ли потому, что это художественное произведение, не подпадающее под юрисдикцию судебных органов. Основные персонажи «зашифрованы» – и даже встречаются со своими прототипами: так, про Плинтуса сказано, что при встрече с Примаковым он не снял котелок. Но есть основания предположить, что Проханова просто никто не воспринял – ни всерьез, ни даже в шутку.

Александр Андреевич был уязвлен, что в битве за звание политического бестселлера его шедевр всухую проиграл журналистской поделке. Реваншист по природе, он в частной беседе с Г. Зюгановым предложил использовать для продвижения романа ресурс КПРФ – благодаря чему партия, по его мнению, могла бы приобрести дополнительные очки. КПРФ, испытывающая острейший кризис идей, который через год приведет ее к предложению своим сторонникам рассылать антипутинские SMS, уже тогда готова была хвататься за все что ни попадя. За что ни попадя – потому что, думаю, даже такие широкомыслящие члены КПСС, как С. Л. Доренко, едва ли согласятся назвать «Крейсерову сонату» типичной партийной литературой.

25-го августа 2004 года Зюганов публикует статью «Еще раз о „партийной литературе“».

В результате лидер КПРФ несколько раз засветился в газетах и на телевидении, но на популярности романа – нулевой, к сожалению, – это никак не сказалось. «Сегодняшнему контингенту компартии это не по зубам, – с горечью комментирует Проханов. – Они не справляются даже со своими текущими задачами».

После «Господина Гексогена» он начинает переделывать свои старые романы, «подмалевки», и они переиздаются в апдейт-версии, один за другим, опять, как и во времена критика Матулявичуса, создавая иллюзию конвейерного производства.

Язвительная Анна Козлова упоминает о «12 романах в год» – и ведь это ближе к литоте, чем к гиперболе. Достаточно сказать, что за то время, пока я лихорадочно строчил эту книгу, Проханов под сурдинку, совмещая писательскую деятельность с журналистской и политической, сочинил и издал не то четыре, не то шесть романов, не меньше чем по 600 страниц каждый.

Зюганов, читающий Проханова. Иллюстрация из газеты «завтра».

Не очень понятно, где проходит граница между понятиями «писатель» и «писатель, пишущий слишком много», но интуитивно кажется – в данном случае это мнение общественности, – что Проханов перешел эту границу и приобрел, особенно в нулевые годы, несколько анекдотическую репутацию, похожую на ту, которой обладали русские литераторы-графоманы допушкинской эпохи Хвостов и Бобров. Соответственно, именно с писательской плодовитостью связано мнение о том, что Проханов – графоман: будучи не в силах переварить так много текста и понять, каким образом можно сочинить все это, общество предпочитает третировать автора.

Ненасытимый аппетит на письмо, почти анекдотическая плодовитость; разумеется, это никоим образом не уникальные особенности Проханова. Брат Пруста Робер писал, что его (Марселя) читателю надо сломать ногу или заболеть воспалением легким, чтобы получить временную фору, достаточную для освоения таких объемов.

Думаю, хуже всего придется текстологам, подрядившимся составлять ПСС (Полное собрание сочинений) Проханова. Включать ли «подмалевки»? Как быть с обычными и с отредактированными М. Котоминым изданиями? «Последний солдат империи»-1 (с Аввакумовым) и «Последний солдат»-2 (с Белосельцевым) – это одно и то же произведение? Как быть с многажды перепечатываемыми очерками? «Фантомные тексты» – якобы существующие прототип «Надписи», «исчезнувшая „Свадьба“» и «роман о Даманском»?

Одна из главных проблем, связанных с Прохановым, даже не политические его взгляды, а инфляция слова: слишком много, и все время дополняется, нет конца этой массы; девальвируется неизбежно, даже самое прекрасное. Другое дело, непонятно, чья это проблема: не успевающего читателя или не теряющего в качестве Проханова? Да, классический кризис перепроизводства; но что значит «слишком плодовит»? Удивительно, насколько на поверку все это оказывается неплохо. И есть ли «инфляция воды после плотины»?

Факт тот, что журналисты стали интересоваться его биографией, и у него образуется что-то вроде пластинки, которую он с удовольствием ставит всем желающим.

«А хотите я в орденах приду?» – это звонят из малаховских «Пяти вечеров». Они не верят своему счастью: «Вау». – «Могу принести с собой мумию незаконнорожденного сына Ленина». Пауза. «Как не знали? Да-да, от Инессы Арманд. Такой мм-м… маленький, с кудрями, очень похож. Не хотите? – напрасно, очень эффектно будет, если я его достану непосредственно в прямом эфире, из портмоне. Ну все, договорились, буду», – я много раз присутствовал при том, как его звали на всевозможные телешоу; он никогда не отказывается и, раз уж согласился, охотно лезет в кузов, сам проявляя инициативу. Есть странная ирония в том, что Проханову, которому не удалось прорваться в Останкино на макашовских грузовиках, звонят оттуда по пять раз на дню с просьбой осчастливить студию своим присутствием. Трудно вспомнить ток-шоу, в котором он не побывал и где бы не продемонстрировал свой талант импровизатора, особенно в гневе, когда он начинает фонтанировать в состоянии аффекта. Он понимает, что на эту аудиторию речь воздействует не логикой и смыслом, а эмоциональной насыщенностью, образными комплексами, с размытыми лексическими значениями. Похоже, сначала он ходил туда, чтобы способствовать популярности газеты, но когда выяснилось, что телевидение и газета никак не соотносятся, стал таким образом просто развлекаться это род скоморошества.

Характерно – особенно для человека, чьи проекты преобразования государства называются «симфониями» – звучит его рассказ о том, как он оказался гостем программы «Оркестровая яма». «Была ли это вершина или преисподняя успеха: я спустился в яму, в бездну, в яму телевидения. Как можно было свалиться в оркестровую яму? Я получил приглашение от этого очаровательного человека, божий одуванчик, Варгафтик, человек, который похож на сверчка, музыкальный критик с нежным сентиментальным голосом. С одной стороны сидят такие артисты, всякие скрипачи, с другой стороны сидят, скажем, игроки на рояле». «Тут надо понять прелесть этого необязательного жанра, социологии современной музыки, которую Варгафтик воспринял как какое-то откровение. Я им объяснил, что удар террористов по „Норд-Осту“ был осуществлен потому, что мюзиклы – это музыка среднего класса, который является опорой режима и, по существу, уничтожая средний класс, террористы вырывали основы из-под путинского строя. Затем – что в филармонию ходят в основном люди с советским прошлым, когда классика культивировалась сверху, и теперь эти люди ходят потому, что именно они одни сохранили вкус к этой музыке, но и также для того, чтобы, оставаясь в атмосфере элитарной классической культуры, показывать всему этому богатому быдлу, что они как бы нищие плотью, но возвышенные духом. Затем – что существует музыка секонд хэнд, исполняемая Кобзонами бесконечное количество раз, музыка на потребу вчерашним лимитчикам и сегодняшним наемным рабочим новых корпораций. Существует музыка гранатометов – это протестная музыка подполья, запрещенные огненные группы. И существует настоящая элитарная музыка. Но элитарной музыкой не является музыка Башмета или там Спивакова. Элитарная музыка – это музыка таинственных сложных биотехнологий (тут Варгафтик открыл свои оленьи глаза), когда снимаются музыкальные показатели с мутированной клетки или с больного сперматозоида, и когда выстраиваются целые симфонии из тех звучаний, которые производят, скажем, отделенная от организма печень, помещенная в физиологический раствор, или химический эмбрион, соединяющий человека с овцой или с рыбой, вот там пишутся эти великолепные симфонии, и что в моем представлении вот эти экспериментальные музыканты своими нотными синусоидами, по существу открыли геном человека. Варгафтик был в полном восторге».

Проханов из тех людей, которые всегда «в своем репертуаре», и, как видите, репертуар этот довольно разнообразен, но при этом однороден. Биография Проханова – история про человека, который, позволяя себе самые невозможные эксцентриады, все делает «как надо», всегда ведет себя достойно – в стране, которая, по существу, не предполагает от своих граждан такого поведения. Именно поэтому у него такая репутация – и такой останется. Это человек, который при любой власти будет немного диссидентом, человек, который своим существованием опровергает коронный довод либералов: тезис о том, что «свобода» не нужна, навязывают «народу» те, кому это выгодно, кому есть что терять. Проханов, с его талантами, мог получить от любой власти все что угодно. В 1991-м он отказался. Он уже несколько раз оказывался героем чужих романов, и, можно предположить, что если бы некий литератор взял его в персонажи «альтернативной истории» – о том, к примеру, как обстояли бы дела, не развались СССР в 1991 году – то Проханов был бы там диссидентом.

Александру Андреевичу заказывают тексты в журнал «AD»; он берет интервью у Ксении Собчак для Rolling Stone; у него персональная программа на «Эхе Москвы». К середине нулевых возникает ощущение, что еще чуть-чуть и кончится тем, что, несмотря на закручивающиеся гайки, ему предложат самому вести на телевидении какое-нибудь ток-шоу. Он, разумеется, не осмеливается поверить в это: «я могу участвовать только в рамках, как фрагмент. Я понимаю, что во мне есть нечто экзотическое, я такая заморская специя, которой посыпают пресные куски – поп-звезд или какого-нибудь упитанного моралиста». «Мне это не интересно – быть политкорректным. Если б я делал передачу, я бы превратил ее в какой-нибудь бурлеск, где, скажем, о конфуцианстве беседовали бы Волочкова и Макашов». «Телевидение – это шарага, которой надо отдаваться целиком. А моя энергия убывает. Потом, конечно, задача – эллинская, патрицианская – достойно встретить закат и сумерки. А мои телевизионные эскапады, они все-таки несколько скандальны».

У Проханова достаточно захватывающая биография, чтобы простого перечисления событий хватило на книгу; но мне хотелось, чтобы это была не просто «жизнь», но «жизнь и мнения Александра Проханова» – потому что даже его телевыступления не позволяют усомниться в том, что перед нами один из самых интеллектуально одаренных людей своей эпохи, и его соображения по тем или иным вопросам могут представлять интерес не только для его приватных собеседников.

Собственно, один из секретов его привлекательности в том, что он – человек, имеющий оригинальное мнение по любому поводу. Можно спросить о чем угодно – в худшем случае услышите хорошую остроту, в лучшем – развернутую конспирологическую версию интересующих вас событий. Позвоните Проханову (телефон узнать нетрудно), представьтесь корреспондентом любого издания и скажите, что хотите получить комментарий про… Дешевый способ получить дорогую информацию.

Если сам Александр Андреевич вполне доступен публике, то между прохановскими книгами и читателями существует непроходимая стена. В этом – прежде всего – смысле он похож на своего британского предтечу, которого один из критиков назвал «The Kipling That Nobody Read». В сущности, это даже не стена, а целая фортификационная система, состоящая из отдельных линий. Диффамация – политическая и стилистическая. Объем его произведений – производящий впечатление неприступности. Журналистская деятельность, которая – ошибочно! – путается с писательской и якобы является достаточно репрезентативной, чтобы позволить себе пропустить его крупные произведения. Цель этой книги – не снести все эти укрепления (это не нужно, потому что и в них специфика проекта «Проханов» тоже), но пробить в них брешь и провести экскурсию по тысячекомнатной анфиладе, занимающей внутреннее пространство крепости «Проханов».

В мае 2005 в Ad Marginem выходит книга, оформленная подозрительно аскетически: черный параллелепипед, на котором выбито одно – красное – слово. Это «Надпись»; и многие из тех, кто удосужились с ней ознакомиться, называют ее лучшим романом Прозанова.

Опытный в островах охотник, Проханов умеет загарпунить читателя хорошей завязкой: его герой видит, что вокруг основания купола Ивана Великого вьется какая-то надпись, в которой объясняется все: устройство вселенной, смысл жизни, формула бессмертия. Но просто так ее не прочтешь – для этого надо подняться над Москвой и трижды облететь колокольню.

Роман «Надпись» есть что-то вроде продукта конверсии – это беллетризованная автобиография, про конец 60-х годов, где объясняется, каким образом начитанный московский юноша превратился в денщика Главпура – ну или русского Киплинга.

Михаил Коробейников, автор наивно-фольклорной книги, свой человек в богемно-диссидентской среде, яркими репортажами в «Литературной газете» завоевывает себе имя и становится вхож в салоны, где за коктейлями интеллектуалы из партии и КГБ нащупывают вектор развития советского строя. Одним из коробейниковских заданий становится поездка на Жаланашколь – второе после Даманского место, где СССР в 1969-м столкнулся с Китаем.

В случае «Надписи» дистанцией между героем и автором можно пренебречь. Коробейников – Проханов периода превращения из «романтического этнографа» в пламенного государственника.

Несущие сваи романа – экзальтированные коробейниковские репортажи, гимны армии, целине, стройиндустрии и ВПК: я – мост, я – комбайн, я – баллистическая ракета, я – авианесущий корабль. Молодой автор, восхищенный технотронной цивилизацией Советов, растворяется в ней, отождествляет себя с шестеренками мегамашины. «Я, самоходный комбайн СК-4, заводской номер 275201, с размером жатки 4,1 метра, с пропускной способностью…».

Коробейников, как Сатурн лунами, окружен своими двойниками, и каждый экспонирует ту или иную идеологию, в чем-то близкую протагонисту: фашист Саблин, либерал Марк Солим, православный мистик отец Лев, коммунистический футуролог Шмелев, партийный конформист Стремжинский, подпольный писатель Малеев, диссидент Дубровский, художник Кок, сотрудник андроповского КГБ Андрей. По отдельным признакам можно понять, что события «Надписи» относятся к началу 1969-го, но на самом деле в романный отрезок сплющены события лет пятнадцати прохановской жизни.

Это никоим образом не «роман с ключом», то есть зашифрованные воспоминания, однако у многих персонажей романа есть прототипы: Стремжинский – Сырокомский, Шмелев – Пчельников, отец Лев Гусев – Лев Лебедев, Солим – Слоним, Саблин – Артур, внук Василия Ивановича Чапаева, Малеев – Мамлеев, Дубровский – Домбровский, Приваков – Примаков, Гришиани – Гвишиани.

По словам Александра Андреевича, у романа любопытная предыстория. Роман, похожий на «Надпись», он создал еще давно, до Афганистана. «Я его отнес в „Знамя“, где у меня уже были публикации, но еще не наступил тот ошеломляющий год, когда там вышли два романа за год. Там ко мне относились очень хорошо. Я его положил на стол. И там работала Наталья Иванова – моя будущая язвительница, и вместе с ней работала такая дама по фамилии Мороз. Они прочитали этот роман и написали на него жуткую, зубодробительную рецензию. Основные упреки – славянофильство, тема отца Льва; они били его с точки зрения нормативного соцреализма. Мало того, через несколько дней после этой рецензии, отвергавшей возможность публикации, один из патронов литературы по линии КГБ подсел ко мне в ЦДЛ, мы выпили, и он сказал по ходу: да, Александр Андреевич, я, говорит, зашел к своему приятелю – смотрю, на столе у него лежит рукопись романа вашего. Я спросил – дайте почитать, я хорошо знаком и люблю этого писателя. И я прочитал – ну, Александр Андреевич, не надо печатать этот роман, совершенно несвоевременно.

И я потом этот роман забросил на антресоли, и до сих пор там лежит, я его не открывал. И этот роман я написал заново, конечно, многое не так, иначе, и главный герой там технократ, а не писатель, но такой роман написан… То есть ему предшествует уже написанный мной роман».

– Как роман мог оказаться в КГБ?

– Как? Может быть, ответственный секретарь журнала почувствовал неладное, решил донести. С точки зрения тогдашней политкорректности роман не влезал ни в какие ворота и попахивал литературным диссидентством. Или могло быть другое, более мягкое: страшась публиковать этот роман и пускать его даже в цензуру, он решил посоветоваться с кураторами – можно ли? Может, это сделал сам ответсек, царство ему небесное. Каким-то образом, может, это связано с Натальей Ивановой…

– Вы зачем мне это рассказали?

– Я льщу себя надеждой, что это сделала Иванова. Мне почему-то хочется думать, что она могла это сделать. Потому что критика этого романа была сделана с точки зрения советских нормативов. Он был антисоветский, если смотреть по этой рецензии. Наверное, это было не так, но мне страшно бы хотелось, чтобы это именно Иванова притащила этот роман в Комитет. Уж слишком она ненавидела советскую власть, уж слишком голосовала за Ельцина: такое ощущение, что она сжигала досье на себя. Но это не более чем домысел.

Разумеется, такого рода «домыслы» невозможно транслировать, не предоставив слово второй стороне. Злой гений Проханова Наталья-«Невеста Букера»-Иванова принимает меня на Малой Бронной, в своем просторном рабочем кабинете замглавного редактора журнала «Знамя». Идея книги о писателе Проханове явно кажется ей донельзя нелепой, но она скрывает свой скепсис под любезной улыбкой лисы Алисы. Проханов для нее – скверный писатель и «нерукопожатный человек». Что, кстати, она имела в виду, когда написала это? «Я имела в виду, что когда человек пропагандирует человеконенавистнические, кровавые взгляды и призывает к расправам, в том числе и со мной, то я такому человеку руки подать не могу. Или даже по телефону одной из моих знакомых он говорил, что вы будете все висеть на фонарях, правда, все это было сказано в начале 90-х – но вот я, в начале двухтысячных, никак не могу сказать, что желаю, чтобы Проханов висел на фонаре».

Когда он стал нерукопожатным? «Существуют пределы, которые переходить нельзя. Что касается афганской войны, то, что он писал о ней, о Никарагуа, о так называемых „горячих точках“, я так понимаю, это было связано с его общей системой взглядов – в том числе и на жизнь и на смерть, не только на войну. Для него убийство было эстетическим актом, которое он так или иначе препарировал в своих текстах – и не только убийство человека, но и убийство животного, скажем, убийство коровы. Для меня, в принципе, такого рода взгляд на жизнь – отталкивающий. Поэтому когда от любования храмами и описания красот русского пейзажа он перешел к такого рода „поэтике насилия“, мне кажется, с этого момента с ним что-то начало происходить, не только как с художником, но и как с человеком.

Что касается идеологической нерукопожатности – то, конечно, с афганской войны».

Я пересказываю Наталье Борисовне прохановские воспоминания о том, как она якобы писала на прото-«Надпись» внутреннюю рецензию. Она ведь писала на него внутренние рецензии?

– Никогда!

– Давайте я вам расскажу. Это роман про 60-е годы; он якобы попал к вам, вы якобы его завернули как идеологически несоответствующий, потом через две недели он оказался на столе у офицера КГБ. Значит ли это, спросил я у Проханова, что Наталья Иванова имеет отношение к КГБ, и он сказал – вряд ли, конечно, но он бы очень хотел, чтобы так было.

Иванова смеется:

– Знаете, я никогда в жизни не была в КГБ. У меня был роман о 60-х годах, его написал Руслан Киреев, и я предприняла все для того, чтоб его напечатать тогда в «Знамени», он назывался «Подготовительная тетрадь». И если говорить об этом, такого эпизода с Прохановым я просто не помню. Если я и пыталась завернуть его романы, то связанные с войнами, с горячими точками, но и то у меня… я не помню, я вам клянусь. Что-то было напечатано в «Знамени» помимо меня, но он нравился Кожевникову. Это был мой конфликт с главным редактором.

– А как вы заворачивали?

– Я никак не заворачивала. Я не писала внутренние рецензии. Я выражала свою точку зрения на редколлегиях. Это у него в голове, что Кожевников передал Гроссмана, а Иванова передала Проханова? Потрясающе!! Ну, в суд подам. Потому что этого не было и быть не могло.

Удивительно, насколько Коробейников, типичный вроде бы рефлексирующий интеллигент из книги Вайля и Гениса о 60-х, выламывается из всех представлений о шестидесятниках («В карнавализованном обществе 60-х самыми прочными представлялись дружеские, а не государственные узы»). В «Надписи» дан принципиально другой, инсайдерский взгляд на этих людей, чья общественно-политическая жизнь не ограничивалась чтением переводного Хемингуэя и хоровым исполнением Визбора.

Отличие «Надписи» от прочих прохановских текстов в том, что это роман, не создающий миф, а, напротив, демифологизирующий; вместо монолитного «либерального» мифа о «застойных» 70-х нам предлагаются «огненные репортажи» из разных культур этого времени.

«Надпись» – атлас идеологий 60-х, времени, в котором программировалось далекое будущее, и когда Коробейников, прогуливаясь однажды вокруг бассейна «Москва», вдруг увидит в небе жуткое слово «Самсунг», это не покажется анахронизмом: одна эпоха, как яйцо иглу, содержит в себе другую.

Удивительно, кстати, что роман сошел со стапелей в мае 2005-го – месяц столетия еще одного государственного писателя: в «Надписи» есть важный эпизод, когда Коробейников оказывается на приеме в Кремле и видит там Шолохова. Наблюдая в одном кадре генсека и писателя, Коробейников понимает, что по-настоящему масштабный художник, служа государству-молоху, в состоянии сохранить независимость, работая на паритетных условиях. «Надпись» – роман про движение Проханова в сторону Шолохова, про генезис государственного писателя. Сильной личностью оказывается не тот, кто возненавидит мегамашину и начнет мстить за обиды, нанесенные поколению отцов, но тот, кто, зная об опасности, заключенной в мегамашине, все равно пойдет служить ей, поскольку только она в состоянии обеспечить низкую температуру в холодильнике с вирусами, территориальную целостность страны, сбережение этноса и воскрешение отцов.

Прототип Елены из «Надписи». Лубок работы Проханова.

«Надпись» – роман методологически синтетический: традиционалистский и модернистский одновременно; с несколькими натуралистичными и пародийными сценами, но, явным образом, умеренный, без эпатажа. Почему он вдруг написал почти целиком «без галлюциноза»? «Есть вещи, мне казалось, скажем, бабушка, ее смерть, купание… все родовые вещи, их нельзя описать в виде бурлеска. Они требуют святого, канонического отношения, подхода». «Надпись» бесконечно далека от «босхианских» текстов Проханова – «Гексогена», «Последнего солдата», «Крейсеровой» и «Политолога»: это традиционалистская реалистическая вещь крупной формы в духе «поколения сорокалетних» образца 1979 года, построенная по Достоевской полифонической схеме. По «Надписи» можно учить литинститутских студентов композиции, а впрочем, это, конечно, типичный роман Александра Андреевича – с многоярусными, как злокачественные кисты, абзацами, мучающими однообразным ритмическим рисунком и маразматическими повторами, с экспрессионистскими описаниями полуобмороков главного героя, изумляющегося загадке собственного существования («Надпись» – московский роман, а Москва всегда действовала на прохановских героев как опиат, вызывающий галлюцинации; в «Надписи» легко обнаружить характерную для писателей, имеющих отношение к «русскому ордену», «тему русско-еврейского соперничества за русскую женщину» (термин Ник. Митрохина) – Коробейникова и Марка Солима за Елену; нельзя сказать, что роман сильно проиграл бы от того, что инородное происхождение елениного мужа не было бы подчеркнуто); но вообще-то, все эти мелкие читательские неудобства так же незначительны, как вагонная тряска при путешествии по Транссибу.

Как и всякое жизнеописание, «Надпись» – да и «Человек с яйцом» – стремится объяснить, как герой распорядился своей жизнью.

Но не только. Отличие Проханова от большинства прочих «замечательных людей» в том, что он распорядился ею не просто «странно», «не так, как все» – но, некоторым образом, эталонно; и знакомство с его способом жить могло бы намекнуть, как распорядиться своей жизнью кому-то еще. Возможно, правильно было бы построить книгу о Проханове по образцу ален-де-боттоновского «Как Пруст может изменить вашу жизнь» – называя конкретные практические преимущества, предоставляющиеся читателю Проханова, не вполне очевидные в силу значительного объема его творчества и подтвержденной мнениями многих экспертов репутации графомана. В этом случае в списке глав должны были бы фигурировать, например, следующие названия: «Как любить свою родину»; «Как поверить в государство»; «Как оценить русскую инаковость»; «Как поверить в то, что русская история не была чередой нелепостей»; «Как быть настоящим мужчиной»; «Как получать эстетическое наслаждение от того, что здравомыслящими мещанами считается безобразным»; «Как научиться презирать Запад»; «Как проигрывать, сохраняя достоинство». У книг Проханова в самом деле есть определенный психотерапевтический потенциал; они действительно способны утешить существо, которое угораздило родиться здесь и сейчас – в стране, где и так невеликое количество красоты скорее убывает, чем прибавляется, которая не использовала те несколько шансов, которые ей предоставлялись историей, у которой едва ли есть сколько-нибудь перспективное будущее и которая рано или поздно будет втянута в какой-то конфликт, где выстоять ей будет вряд ли по силам. Как раз в тот период, когда автор активно занимался этой книгой, Москва, которая – согласно необъявленному, но горячо поддерживавшемуся проекту конца 90-х – должна была стать вторым Лондоном, превратилась во второй Бухарест (или, в версии молодняка газеты «Завтра», «мы увидели, что построили большой „Макдоналдс“, а могли прекрасный храм»); так вот, прохановские тексты несколько скрашивали сомнительное удовольствие от этой трансформации. Единственная причина, по которой я не последовал по стопам де Боттона, – общий чудовищный вид этого списка: я совершенно не уверен, что человек, освоивший все вышеупомянутые навыки, в самом деле станет счастливее. Я вообще не уверен, играет ли в прохановской вселенной какую-нибудь роль такая категория, как «счастье»; счастлив ли лосось, успешно осуществивший икрометание? Скорее уж он оперирует понятиями «судьба», «доля», «участь», «промысел».

Как он, человек отживающего поколения, сформированный совсем в другой среде, ощущает себя в мире Бритни Спирс, Ксении Собчак и Мая Абрикосова? Лучше, чем можно себе представить. Он уверяет меня, что смотрел «Матрицу», «Бойцовский клуб» и еще что-то «с роботоштуками» («я обожаю спецэффекты, хотя больше мне, конечно, нравится классика, Аль Пачино»). Иногда он, правда, плутует – в интервью он высказывается о «Звездных войнах» (пересказывая журналисту «Nobrow» Сибрука), группе «Нирвана» (предварительно проконсультировавшись со мной), Пелевине (которого якобы читал чуть ли не всего, но на самом деле, похоже, в лучшем случае пролистывал) и даже соглашается на фэшн-съемку в маске Иодо; в общем, он полностью освоился в этом мире, хотя бы и с фальшивым паспортом.

Все эти вопросы можно было задавать себе до какого-то момента. После ноября 2005 года, когда журнал Rolling Stone вышел с обложкой, рекламировавшей героев номера: «БОНО – ПРОХАНОВ – ЧЕЛОВЕК-ПАУК», вопрос следует ставить уже иначе: каким образом он сделался частью этого мира – между Боно и Человеком-Пауком? Как этот мир поглотил его и не подавился?

Некоторым образом ощущениям от пребывания в дивном новом мире посвящен роман «Бой на Рио-Коко», переделанный «И вот приходит ветер», где никарагуанская линия переплетается с московской. Сюжет современных глав состоит в том, что Белосельцев передвигается по Москве, посещая «места с повышенной концентрацией зла», в том числе стрип-клуб «Распутин», гостиницу «Орленок», бюро ритуальных услуг, салоны игровых автоматов и проч. Таким образом, он как бы собирает чемодан компромата на дьявола и одновременно «гасит это зло, переводит его энергию в энергию добра, с ее помощью творит воскрешение», что бы это ни значило. Не мудрено, что в конце концов этот в высшей степени сомнительный план проваливается, более того, Белосельцев, кажется, сам стал «дьяволородицей». Факт тот, что до того он, к счастью, успевает сочинить семь текстов (подозрительным образом совпадающих с очерками, которые Проханов печатал в «Завтра»): «Город золотых унитазов» (о рублевских особняках), «Московский Вавилон» (о столичных рынках), «Красная ласточка революции» (о пикете КПРФ и «Трудовой России» перед Думой), «Тюрьма-матушка» (о женском следственном изоляторе в Печатниках), «Меж люлькою и гробом» (о московских крематориях и кладбищах), «Псков земной и небесный» и «Дух дышит, где хочет» (о мусорных свалках и полях аэрации).