Текст книги "Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Так что – плохо, что мы ушли оттуда? «Только мы ушли, и после ухода потеряли всю Среднюю Азию, а сейчас и Чечню потеряем, а потом, я думаю, и Татарстан, и Башкирию, потому что сейчас идет наводнение всех медресе, в Татарстане ваххабиты. Мы правильно сделали, что вошли в Афганистан, и неправильно сделали, что вышли из него. Империя, если она империя, должна осуществлять экспансию».

Друг Проханова Личутин, попрекавший его Афганистаном на протяжении всего их знакомства, считает, что Проханов просто из упрямства отказывается признать очевидное: афганская война стала тем, чем русско-японская для Российской империи. Он даже сообщает, что после многолетнего раздумья тот был «вынужден признать, что это был наш великий провал: нас втянули в эту войну, специально, чтобы восстановить против нас арабский мир», как сейчас заманивают в конфликт с исламом Китай, только уже в Ферганской долине. «Мы попали в Афганистан по дурости, это наша драма, стратегическая ошибка. Он это знает, но никому не рассказывает – как человек политики он обязан держать это в тайне. Мы посыпались не потому, что проиграли – мы там все выиграли – мы проиграли потому, что вошли туда, куда не следовало входить никогда. Русскому человеку противопоказано воевать в чужих границах, это не соответствует его психическим структурам. Русский человек – человек обороны, человек пространств, человек защиты». «Ага, Личутин, конечно, великий специалист по Афганистану», – саркастически замечает Проханов, когда я прошу его подтвердить или опровергнуть слова его друга. Косвенные подтверждения личутинской теории обнаруживаются меж тем в самих прохановских текстах. В «Африканисте» американец Маквиллен говорит, что временные победы СССР – западня, расставленная Западом, чтобы отвлечь нас вовне, а тем временем действовать изнутри, разлагая культуру и государство. В «Сне о Кабуле» генерал, отправляющий Белосельцева в Афганистан, чувствует, что эта страна – «преграда, на которую натолкнется Советский Союз, как падающий кувшин с молоком».

За годы войны правительство СССР потратило на нее 70 млрд долларов. Через Афганистан прошли около полумиллиона советских солдат. Постороннему может показаться, что Афганистан – это самая провальная идеологическая инвестиция Проханова, на ней окончательно рухнули его акции как писателя-модерниста: заработав клеймо репортажника и соловья Генштаба, он поневоле вынужден был стать эксцентричным советским десперадо. На самом деле, помимо «бизнес»-аспекта, есть и другой. Советское газетное клише «братский народ» неточно отражает суть отношения СССР к Афганистану. Афганистан, который последние четверть века представлял из себя нечто вроде гигантской Чечни, страна еще более катастрофогенная, чем Россия: матрица антимира – и поэтому неудивительно, что у незлых, отзывчивых, с большим сердцем людей, к которым, несомненно, принадлежит и Проханов, она вызывает своего рода нежность, жалость, сострадание – ну, что ли, как ребенок-беспризорник. Проханов со своей афганской темой стоит в отечественной культуре, как памятник воину-освободителю с девочкой в Трептов-парке. Эта «девочка» дорого далась ему. Она оказалась себе на уме, и в течение двадцати лет она будет кусать его, может быть, больнее, чем кто-либо другой, из-за нее он окажется в тупиковом положении, будучи вынужден отстаивать заведомо слабую позицию – но он ни разу не сдаст ее. Он думал, что ему придется защищать слабое существо от внешнего врага, а оказался спартанцем, которому грыз грудь лисенок.

Глава 13

Описание мозамбикского, ангольского, камбоджийского и никарагуанского походов. Проханова гримируют под негра. Хлор с Диканьки.

Замечания об обмороках. «Красный Киплинг». Сравнительные достоинства суссексской и подмосковной недвижимости. Апология overstatement.

Расправа с Набоковым и контакт с Сорокиным. Белосельцев и Джеймс Бонд

В первой половине 80-х Проханов совершает свой гран-тур по странам третьего мира, точнее, по «горячим точкам»: Афганистан, Ангола, Мозамбик, Зимбабве, Намибия, Эфиопия, Ливан, Кампучия, Вьетнам, Никарагуа, Сальвадор, Сирия, Пакистан. «Это была страшная гонка». «Был год, когда я купался во всех океанах мира». «Мира-Флорес, Нуэва-Сеговиа, залив Фонсека – с этими словами связан мир сладостных воспоминаний, переживания; я был молод, крепок, я был абсолютно свободен, чувствовал себя суперменом, находясь в местах, куда не проникал ни один советский человек». Выныривая на несколько секунд на поверхность, он успевает выстучать на машинке четыре «анабасиса», которые самопроизвольно складываются в цикл «Горящие сады». «Четыре главных героя четырех романов», «благополучные художники», писал критик Вирен, «настолько близки, что, по существу дела, являются одним героем, связанным циклом книг». Сам он позже станет называть их «мои геополитические романы», потому что в них будет запечатлен последний рывок красной империи, ее максимальная – глобальная – геополитическая экспансия. Все четыре романа объединены еще одним общим качеством, которое в благоприятные для автора периоды может называться «злободневность», а в неблагоприятные – «торопливость». «Они были написаны жадно и быстро, были, по существу, вырваны прямо из блокнота, включены в текст». И в самом деле, 1984-й стал первым годом в его биографии, когда у него выходят сразу два романа – «Африканист» и «И вот приходит ветер» – в журнале «Знамя». В любом случае, «Горящие сады» – хороший повод не только вспомнить его экзотические путешествия, но и обсудить тему «Проханов-графоман».

Начнем, впрочем, с приключений.

Дифирамбисты из газеты «Завтра» имеют обыкновение в качестве синонима фамилии Проханов пользоваться словосочетанием «наш Гумилев», имея в виду, в частности, его африкану, но классическая прохановская Африка не совпадает с гумилевской; это прежде всего Ангола и Мозамбик. В Анголе он десантируется в мае 1981-го. Целью его вояжа было освещение «еще одной необъявленной», войны, которую США вели против соцлагеря не напрямую, а через своих союзников, не сказать наймитов. Кто с кем воевал, на самом деле не вполне понятно. Обе страны были бывшими частями португальской колониальной системы, не настолько четко организованной, как британская. Из-за слабости метрополии развал здесь прошел менее гладко, чем в англоориентированных африканских странах, туземные общества оказались инфицированы вирусом коммунизма. Здесь появились свои полевые командиры, которые, при поддержке военных советников из СССР, стали вторгаться в соседние области – в ЮАР и Намибию. Официально все это называлось партизанской борьбой с юаровской военщиной.

На просьбу объяснить, кто инициировал приграничные стычки, Проханов, всю жизнь разоблачавший юаровскую агрессию, соглашается, что, скорее всего, это была «атака черных».

Приземлившись в Луанде, он сразу отправляется в южную, пограничную ангольскую провинцию Кунене, в Лубанго: место приграничных стычек. Там размещались русские советники по использованию различных типов оружия, по вождению танков, по танковым двигателям и тактике. Эти советники – полковники или подполковники – прикреплялись к бригадам, за каждым туземным комбригом стоял наш советник, помогавший планировать операции. Проханов двигается по этим бригадам, посещает подземные города, состоящие из целых улиц блиндажей, тренировочные лагеря, плавает по айболитовской реке Лимпопо, предпринимает вояж по трансафриканской трассе Каир – Кейптаун, наблюдает на рейде поразившее его зрелище – советский десантный корабль (где, как выяснится, был в этот момент отец Дмитрий Шмелев, тогда еще морской офицер), бродит по улицам Луанды и Мапуту (столицы Анголы и Мозамбика соответственно).

Луанда поразила его «бутафорскими демонстрациями, бумажными электростанциями и тряпочными ракетами» – «пенопластовый социализм», как он выразится в поздней версии «Африканиста». Не такой уж пенопластовый: как раз в тот момент, когда он туда попадает, начинается строительство мавзолея первого президента Агостиньо Ньето, под чьим предводительством здесь в 1975 году произошла революция. Это циклопическое сооружение, которое видно со всех точек Луанды. Гигантская, 100 метров в высоту, стела, похожая очертаниями на космический корабль, покоится на платформе, которая, как планировалось, должна была вместить собственно мавзолей с саркофагом покойного главы государства, кабинеты президента и министров, бункеры с бронированным стенами, залы приемов. Вокруг разбивается площадь Революции, для торжественных мероприятий. Проект, разумеется, был разработан советской стороной.

Юг Африки был важным коммуникационным пространством – проходом из Индийского океана в Атлантический, и в акватории вокруг мыса Доброй Надежды курсировали как натовские, так и советские подводные лодки. Ангола и Мозамбик были плацдармом советского влияния в регионе, СССР поддерживал Африканский национальный конгресс, который вел террористическую войну против ЮАР за освобождение и против апартеида. «Так что я думаю, мы там воду мутили. А потом были бесконечные ответы».

– Что значит «думаю», вы же специалист?

– Я попал на эту войну, когда она уже была развязана. Но я полагаю, что, вторгшись в португальскую колониальную систему, мы стали помогать повстанцам, предложили свой режим, свои методики, поставляли оружие, «Калашниковы». Обычные советские дела.

В ответ на рейды ангольцев и мозамбикцев юаровский батальон «Буффало» вторгался на территорию Анголы и Мозамбика.

Первый репортаж из Анголы появляется в «Литературной газете» 3 июня 1981 года. «Лесная фазенда – возделанное поле с кукурузой, дом под черепицей», «двигаюсь вдоль намибийской границы с ангольским офицером», «молодые черноликие воины», «арьергардный бой империализма», «живу в партизанском лагере», «круглые, из вбитых кольев, хижины кимба».

Африканские приключения Проханова в «прифронтовых государствах» можно корректно реконструировать по роману «Африканист», который, по обыкновению, существует в двух вариантах. В написанном по горячим следам «подмалевке» главного героя зовут Бобров, он кинорежиссер, снявший несколько фильмов, очень похожих по описанию на «Иду в путь мой», «Время полдень» и «Вечный город»: фольклор, путешествия по пространствам, город. Любопытно, что в «советском» «Африканисте» эротическая интрига редуцирована – она обрывается после первых робких попыток Боброва соблазнить привлекательную, но тем не менее верную мужу деятельницу Африканского национального конгресса. Не то генерал Белосельцев, герой новейшей версии романа, действующий под камуфляжем легенды «советский журналист» и безуспешно пытающийся укрыться от более точного определения «советский Джеймс Бонд», – который в первый же вечер своего пребывания на континенте влюбляется в эту самую деятельницу, африканку Марию. И, знаете, даже при графоманской репутации нашего автора отрезок текста между «Зайдем ко мне на минуту… Я подарю вам альбом с видами Москвы… Мы выпьем чашечку кофе…» и «В глубину, в сочную сердцевину цветка, в дрожащую сочную мякоть. Цветок увеличивался, раскрывал огромные лепестки, превращался в жаркое солнце, в слепящий взрыв, выталкивая его из бытия в бестелесную неподвижность, в ослепительную пустоту» – крайне выразителен. Об этой африканской женщине, «чьи лиловые соски были сладкими от земляничного сока», и проведенной с ней ночи в мозамбикском отеле «Полана» Белосельцев очень любит вспоминать кстати и некстати – обычно в Москве, направляясь на встречу с Березовским или Хакамадой.

Эти «воспоминания», больше похожие на обмороки, когда герой как будто входит ни с того ни с сего в штопор, – в высшей степени характерное для прохановских текстов явление. Вдруг вспомнил, вдруг навернулось, вдруг увидел. На кремлевском банкете герой погружается в воспоминания о горящих наливниках на трассе Саланг, умирая в горящем наливнике – вспоминает лиловые соски африканской любовницы, разминая лиловые соски – видит перед глазами дворик, где прошло детство, гоняя во дворике мяч пятилетним ребенком – опрокидывается в пренатальные видения.

В связи с этими лирико-миметическими пассажами – можно называть их «обмороками», «флэшбеками», сеансами изумления, микрогаллюцинозами, «оазисами» (Бондаренко), «повторами» (М. Ремизова), «внутренним материалом» (Матулявичус) – чаще всего и возникает слово «графомания», или, как аккуратно выражается А. Сегень, редактор Проханова в «Нашем современнике», «я все боялся, не захлестнет ли его экспрессионистская волна».

Критики обычно воспринимают эти, в самом деле не вполне мотивированные – не в таком объеме, по крайней мере, – «воспоминания», часто посвященные родственникам главного героя до десятого колена, в штыки – и, по правде сказать, они способны ввести в нарколептическое забытье самого лояльного проханолога. Одна из самых раздражительных читательниц Проханова М. Ремизова утверждает, что «повторы», по сути, «противоречат всякой логике художественного построения текста (любое продлевание эффекта сводит его на нет)». Внятнее прочих выразил недоумение по поводу «оазисов» перестроечный критик Матулявичус: «Есть в романе („Африканист“. – Л. Д.) и второй временной пласт – воспоминания Боброва. Но порой просто диву даешься, до чего бесцеремонно и неестественно они включены в общую канву повествования. Многочисленные, не несущие никакой интеллектуальной или эстетической нагрузки отступления служат лишь фоном для африканского действа, но отнюдь не дополняют его. Беспомощность „внутреннего“ материала только подчеркивает так полюбившиеся писателю высокопарные фразы, глобальные понятия, всевозможные абстракции, за которыми не обнаруживается ничего конкретного. Оторопь берет от бесконечного использования всевозможных технических терминов „вектор“, „силовое поле“, „электрическое поле“ – для обозначения душевного состояния героя».

«Проханов, – благоразумно замечает все тот же Матулявичус, – любит кстати и некстати вспомнить важнейшие свершения нашего народа – то и дело мелькают слова о тюменской нефти и целине, интервенции и Отечественной войне. Эти высокие материи не мешают автору (иногда буквально в том же абзаце) вспомнить очередное любовное похождение своего героя: „Его близость с высокой степной красавицей, среди целинных хлебов“. Даже такие приключения происходят не просто так, а на общественно значимом фоне. Этот прием Александр Проханов эксплуатирует безмерно».

Вернемся, однако, в Африку. Белосельцев (Бобров) предотвращает покушение на президента Сэма Нуйома. Африканцы пытаются устроить юаровцам западню: заманить с помощью двойника Сэма Нуйома, штурмующего Намибию с партизанских баз, батальон «Буффало». Едва ли Проханов, как его Белосельцев, сорвал покушение на Сэма Нуйома – действительно, одного из лидеров национального освободительного движения, которыми в тот момент был наводнен мир. Но, во всяком случае, они были знакомы; «хи’з нот джорналист хи из э райта» – представил его Сэму Питер Наниембе, министр обороны в теневом правительстве; те были в восторге – живой писатель! Более того, мне рассказывали, что один из моих знакомых недавно был в Намибии и на встрече с президентом Сэмом Нуйома рассказал тому о Проханове – и тот, чуть ли не прослезившись, прижал его к сердцу: «А, Проханов! Привет ему!»

«Африканист» – это отчет о белосельцевском турне по прифронтовым государствам. Мотивировками его передвижений являются служебные обязанности и сердечные привязанности. Даже и переписанный, роман представляет из себя набор неважных по драматургии сцен, бойких военных и трэвел-репортажей и не подпадающих ни под какие оценочные категории «обмороков». Простенький на первый взгляд «Африканист», однако, затейливее прочих «Горящих садов». Это роман, кишащий двойниками – обычными и идеологическими. Помимо членов Африканского национального конгресса, Белосельцев знакомится с неким Маквилленом, тоже разведчиком, шифрующимся под бизнесмена, между ними возникают тонкие отношения. На этих отношениях и строится главный конфликт романа: непонятно, враги ли они друг другу или близнецы из двух систем, не случайно все время помогающие друг другу; эта пара – романный рефлекс параллельно развивавшейся андроповской «конвергенции разведок». Маквиллен – персонаж вымышленный, однако что такое агенты западных разведок, Проханов знал не понаслышке – и, разумеется, интересовался этими персонажами – своими двойниками с другой стороны железного занавеса. Так, однажды он увидел перекрашенного под негра немца или голландца, который… «А кстати, вас ведь самого однажды раскрасили, правда?» – «Ну да». – «Расскажите». – «Меня транспортировали из Лубанго на юг, на границу, где размещались базы намибийских партизан. Это была опасная трасса: ночь, охраны нет, машина мчится по саванне, могли ударить, перехватить. Черных не брали, а белый сразу заметен, юаровские информаторы про все докладывали. Прежде чем выехать на эту трассу, долго петляли по городу и только потом вывернули, чтобы не связывали мое появление в штабе с маршрутом. Для предосторожности меня покрасили в черный цвет. Это был грим. Белые люди были очень желанными, и их охотно захватывали: за белого советского советника можно было получить очень много. Во-первых, потрошить его и вытащить из него ценную оперативную информацию, потом обменять на него своих агентов. Это была такая валюта, карренси».

– Ну а красили-то вас как?

– Да в этом не было ничего необычного, потому что…

– Вас целиком покрасили?

– Ну не целиком, естественно! Пах оставили, пах-то белый был – чего ж там красить, краски не хватило бы… Руки покрасили, лицо.

– В «Африканисте» упоминается «жестяная банка, в которой находилась темная глянцевитая гуща, напоминавшая сапожную ваксу». Вас гуталином, что ли, красили?

– Я даже не знаю чем. Это была такая баночка стеклянная, там была резиночка типа губки, меня завели в дом, макали и шлепали, шлепали, шлепали, превратили меня в негра. Сначала была пахуча, повоняла эта краска, а потом высохла, и все было благополучно.

По дороге они проезжали место, где несколько часов назад состоялся бой и до сих пор валялись неубранные тела. Среди убитых они обнаружили такого же фальшивого перекрашенного негра: замкомбрига плюнул на руку, провел по щеке – и она оказалась белой. И кто это был? «Какой-то наемник. Голландец или немец. И у меня до сих пор дома трофей есть такой: эффектный нож с пумой, который с него сняли: костяной, ручка из оленьего рога, такая красная сталь, с пилкой, боевой». Комбриг подарил ему черную ритуальную маску.

Трофейный нож.

Белосельцев принимает участие в сражениях на реке Лимпопо, ходит вместе с боевой группой в Намибию на теракты; в Мозамбике они ищут «аэродром подскока», откуда прилетают юаровские самолеты. В какой-то момент Белосельцева берет в плен бандформирование, его пытают, издеваются, но затем выменивают его на Маквиллена.

Этот Маквиллен в финале сообщает Белосельцеву, что вот-вот произойдет покушение на членов Африканского национального конгресса, и тот сломя голову летит в Мапуту, врывается в дом, где бушует вечеринка, и погибает в пламени вместе со своей любовницей и ее боевиками.

Кампучия – третий из четырех «Горящих садов», что тушил в молодости генерал Белосельцев (или Кириллов – в первой версии). Проханов побывал здесь дважды: первый раз ездил по стране в течение трех недель, второй – провел неделю в Пномпене в составе делегации от Комитета защиты мира. Роман «В островах охотник» был опубликован в майской книжке «Нового мира» за 1983 год. Главного героя зовут Кириллов, он – выдумывать было некогда – журналист.

К началу 80-х Кампучия была разоренная, выскобленная, зачищенная рехнувшимся французским интеллектуалом Пол Потом страна, мягко оккупированная вьетнамской армией. До того здесь процветала цивилизация кхмеров, которая погибла от полпотовщины, в другом романе напомнившей Белосельцеву «наступление растений, штурм деревьев… поднявших восстание против заводов, университетов и железных дорог». Коммунистический Вьетнам только что выиграл войну с США. У Хо Ши Мина был план по созданию объединенной Юго-Восточной Азии под протекторатом Вьетнама. Вьетнамцы, подмявшие под себя Лаос, выпершие из Кампучии Пол Пота, добивают остатки красных кхмеров и, по непроверенным данным, готовятся к агрессии против Таиланда. Если они в самом деле решатся на это, Штаты угрожают Ханою ядерным ударом. Проверить, в самом ли деле вьетнамцы, союзники СССР, готовятся к войне, послан Белосельцев. «Мы не хотим быть вовлеченными в новый виток мировой конфронтации и сделаем все, чтобы вьетнамцы умерили свои аппетиты», инструктирует Белосельцева начальство: после ядерной бомбардировки Вьетнама СССР пришлось бы вмешаться в конфликт и началась бы Третья мировая.

Страна была винегретом из разных культур, векторов влияния, что чувствовалось повсеместно. Его возили по кампучийским джунглям на американском бронетранспортере, в котором он вместе с солдатами вьетнамской армии прорывался в направлении Таиланда. Советский репортер, он все пытался найти здесь признаки мирной жизни и светлого будущего – встречался с крестьянами, организовавшими кооператив, с художниками, беседовал с вьетнамскими коммандос, победившими США, полпотовцами, попавшими в плен. «Они расстались с Тхом Боретом, отправились к художнику Нанг Рапуту»; «А где же Тын Чантхи? – спросил Белосельцев у Тхом Борета» – примерно в этом духе.

Кампучийский сатир.

Разумеется, экзотика не сводилась исключительно к фонетике: были и волнистые пагоды, и гигантские статуи («Будда, словно в золоченом скафандре, вел громадный корабль»), и джунгли, и храм Ангкор – одно из крупнейших буддистских культовых сооружений. Здесь, насмотревшись диковинок, он приобрел издающий серебристый звон колокольчик с танцующим божком: на ногах у него крылышки.

Любопытный момент – и тут мы снова возвращаемся к «графомании» и «обморокам» – в ответ на мой вопрос о том, зачем он так многословен, зачем один и тот же предмет описывать через десяток метафор, к чему эти бесконечные повторы, за которые его шпыняют уже тридцать лет, Проханов сошлется как раз на кампучийский Ангкор. Этот храм, вырубленный из черного базальта, весь, говорит он, от фундамента до высоких, едва различимых, этажей покрыт барельефами, где фигуры воюют, казнят друг друга, отрывают головы, совокупляются. «Это не обязательно различать, рассматривать. Ты погружаешься в это множество и возникает странное внутреннее свечение, иногда мучительное, иногда сладостное. Ты как бы погружаешься в страницу рукописной книги, исписанной невнятным, непонятным тебе языком, и извлекаешь из этого поразительное графическое ощущение, которое тем не менее кодировано смыслом». «Задача была заполнить все пространство бесконечным количеством сведений. Гигантская сакральная сила, как ковчег знаний человеческих». То же и у него: доставить все, захватить максимум.

Колокольчик из Кампучии.

Затем он произносит еще два важных слова: «избыточность» и «барокко». «Я вот так же своих бабочек собираю и наклеиваю. Один и тот же вид бабочки возникает и повторяется двенадцать раз. Возникает серия. Серия, один и тот же вид, задает морфологию удивительную. То же в магазине – раскадрированные вещи в миллиардах вариантов».

Вторая аналогия для его прозы – из мира консервных банок, из которых Проханов делает свои светильники. «Любое явление – скажем, цилиндр консервной банки, – можно раскрыть, завязать под разными углами, стенки, крышки, бесконечное количество фигур. Одно и то же явление подвержено бесконечному числу интерпретаций». Дальше он напоминает мне об устройстве первой сцены «Политолога» – коммунистической демонстрации, которая описывается сначала как погребальное шествие, затем карнавал, затем крестный ход, затем как рать, толкающая к Кремлю глинобитную машину. «И одно и то же явление, по мере того как оно протискивается и проталкивается через сюжет, обретает новое качество и дает художнику новые возможности для его интерпретации. В этом тоже есть интерес, игра». Утомительная нередко, замечаю я. «Да, эта игра может быть утомительна для читателя».

Однажды мы заговорили об отношениях художника с внеязыковой действительностью, и особенно о «злободневности». Я заметил, что поэт-форвард, всегда оказывающийся в нужное время в нужном месте и забивающий, вроде бы, массу голов, не всегда получает от потомства «золотую бутсу», – и вспомнил о Евтушенко и Бродском: первый всегда пытался успеть, схватить, выкрикнуть, тогда как второй, с его камерностью… Проханов перебивает меня – а что Бродский?! «Был ли Бродский включен в события? Он был включен на самом деле лишь однажды, когда его взяли за шиворот и посадили в тюрьму. Это на него надвинулось. И как поэт он это не зафиксировал. А Ахматова, я вчера слушал „Реквием“ по телевизору, она это зафиксировала – и эти очереди, и казематы, и расстрелы, и потери близких». На чьей он стороне, сомневаться не приходится.

«Литературный процесс – это ведь универсальный процесс. Я думаю, что в литературном процессе исходным является самообъяснение, самовыражение, самовопроизведение через литературный текст. Например, если бы я сидел в тюрьме всю жизнь, этим самовыражением и самообъяснением было бы это состояние, протекающее в четырех стенах, – паук там прополз, или галлюцинации, или поллюция какая-то… об этом бы я писал, как Лимонов в свои тюремных записках. А поскольку моя жизнь протекает постоянно на ландшафтах, социальных коллизиях, то мое самовыражение связано с трансляцией и описанием этих коллизий».

Описывая природу импульса, заставляющего его заниматься литературным трудом, Проханов часто прибегает к метафоре «писатель – помпа, через которую Бог прокачивает дух, информацию, эмоцию». Помимо чисто технического ощущения функциональности своего устройства у него есть ощущение долга: «я должен записать эпоху, написать свою повесть временных лет, огромный репортаж о событиях, свидетелем которых я являюсь».

«Нужно быть очень странным человеком, чтобы, являясь участником тектонических процессов, их не замечать. Поэтому я до сих пор не могу понять, почему советская живопись 70–80-х годов, масса прекрасных художников-реалистов, писала прекрасные букеты хризантем, ландшафты, березняки, поразительную природу… но там абсолютно отсутствует социум. Почему студия Грекова, которая была создана для того, чтобы быть на полях сражений и рисовать, как горят танки, – они страшно все это не любили, а ездили в Венецию рисовать Гран-канал. Вот это мне непонятно. Мне очень понятен Маяковский, его актуалистика. Мне понятен Мейерхольд, эта страсть и жадность к актуальной новизне».

«Для художника важна кромка, место, где все искрит». Этой «кромкой» является прежде всего передний край собственно жизни – те места, где разворачивается актуальная история, общественные процессы, конфликты.

Создание нового стиля, оригинального поэтического языка, по мнению Проханова, не входит в список приоритетных задач художника. Стиль – всего лишь один из фронтов, где происходит война, которую ведет художник-пассионарий. Столкновение с предшествующей, представляющейся архаичной, литературной традицией для художника менее важно, чем конфликт с реальностью.

Менее важно, но и стилистика – тоже «твоя собственная сверкающая кромка», там тоже идет война. «Что такое стиль? Мне так кажется, что стиль – это результат великих неудач художника. Стиль – это результат атак, которые художник совершает на неведомое, на невыразимое, на неисследованное. И вот при столкновении с этим неведомым, с неисследованным, у него начинает ломаться язык, у него начинает ломаться его традиционная стилистика, он изобретает все новые и новые буры, отвертки, механизмы, сварочные аппараты. И в результате этого контакта, этой агонии, этой встречи с неведомым и невыразимым возникает стиль».

Его маршрут был достаточно беспорядочным: в течение недели его возили по шоссе номер пять, вдоль юго-западной кромки озера Тонлесап, до Баттабанга и Сиемреапа. В романе Белосельцев колесит по оккупированной вьетнамскими войсками Кампучии не просто так. Его цель – выяснить, строят ли вьетнамцы железную дорогу к границам Таиланда и, соответственно, готовится ли вторжение. Разведку следовало вести осторожно: вьетнамцы были достаточно независимы от СССР. Белосельцева возит вьетнамский советник, для отвода глаз он встречается с председателями кооперативов, художником, военнопленным и прочими, – но все время их расспрашивает про железную дорогу (хотя все понятно уже с первого разговора).

В самом начале путешествия Белосельцев закручивает роман с роскошной итальянкой из миссии ООН, которая тоже, по-видимому, разведчица, интересующаяся строительством железной дороги; джеймс-бондовская, слишком джеймс-бондовская – «Шпион, который меня любил» – история. Диалоги Белосельцева («то ходит в чьей-то шкуре, то в пепельнице спит, а то на абажуре кого-то соблазнит» – ну да, это про него) с итальянкой выглядят почти анекдотическими, в духе «скажите мне, как разведчик разведчику».

Что с этой шпионкой делать дальше, автор явно не имеет представления, – и поэтому с ней не церемонятся, как с советским «журналистом»: она мертва уже в середине романа.

Потихоньку Белосельцев добирается до границы с Таиландом, а потом даже участвует в операцию по штурму полпотовской базы (очень сильная, кстати, батальная сцена, особенно освежающая после вялого описания путешествия: «От края поляны бежал вьетнамец… Граната ударила ему в панаму, гулко лопнула, отломала ему голову, превращаясь в красный глазированный взрыв. Секунду он продолжал бежать, неся на плечах огненное яйцо, рукой зазывая солдат. Упал, и безголовая шея дергала красными жилами»). Затем, отпраздновав южноазиатский Новый год, Белосельцев возвращается в столицу на вертолете, но машину сбивают, пилоту приходится сесть на поляну в джунглях, где к ним сразу же бегут какие-то люди с автоматами; зная невезучесть Белосельцева, можно с почти стопроцентной уверенностью предположить, что особо миндальничать с ним автоматчики не станут.

Что, собственно, означает название «В островах охотник»? Так называется старинная народная русская песня – про охотника, напоровшегося на спящую в кустах девицу. Какое все это имеет отношение к генералу Белосельцеву? С одной стороны, «он был „охотник в островах“, бегущий с сачком по зеленым лесам, с автоматом – по воюющим континентам»; с другой – это название отсылает к эротическому сюжету.

За одну-две поездки не так просто набрать материал для целого романа, и, по правде сказать, лучше бы «Охотник» был миниатюрой. Как и везде в «Горящих садах», мы обнаруживаем здесь огромное количество повторений, дублей, реприз, прожевывания одних и тех же мыслей. Более доброжелательно настроенные к автору критики могли бы, впрочем, заметить, что «Сады» – произведение монументальное, что в эпосе – а это ведь эпос, «урны с прахом империи» – повторы имеют не только смысловую, но ритмическую функцию, как в былинах или гомеровских песнях, архаичной, проще говоря, словесности. Пожалуй, это разумный ход стороны защиты, но для автора – не самый эффективный способ привлечь читателя.