Текст книги "Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

Русский песенный транс, по его мнению, отличается от, к примеру, африканского, в котором исполнители быстро взвинчивают себя ритмикой тамтамов, высекая таким образом сексуальную энергию. «А от мелодий – русских, северных или степных песен возникает такое беспредельное ощущение, душа отделяется от тела. Это благодать. Как молитва. Что такое молитва? Ты молишься, молишься, молишься. Ты холоден, ты взываешь, ты взыскиваешь, и вдруг ты получаешь ответ. В затылок, может быть, в спинной мозг, в сердце прорывается вдруг такая бархатно-светлая энергия, испытываешь странное счастье». Как сказано кем-то из авторов газеты «Завтра», все строится на расовых различиях, не учитывать их было бы глупо. У японцев чайная церемония, у русских – экзальтация при питье водки.

За пением народных песен время бежало столь стремительно, что участники домашнего хора, случалось, даже не успевали выпить за ночь, на четырех-пятерых человек-то, бутылку водки, «так было хорошо с песней».

Позже, уже на Тверской, энергичным участником домашнего ансамбля Прохановых станет В. Личутин, который хоть и настроен скептично в плане датировки репертуара («насчет XVI века – это он свистит»), но свидетельствует о том, что его друг в самом деле мастер петь «песни старинные, стихи духовные». «С Люсей, женой, – у него хороший голос, он запевает густым басом, а она ему подпевает по-женски. Видно, еще с юности, когда они ездили по Белому морю, эти песни – такие ритуальные, обрядовые для этой семьи, смыкают их в некий союз брачный. Когда они запевают, видно, какое у них внутреннее согласие, гармония. Песня подчеркивает единение в семье, когда согласно поют муж и жена – это говорит о духовном союзе. Духовно здоровый человек обязательно должен петь. Песня – не только слезы души, но и токи, реки, омывающие душу». С Личутиным они поют и сейчас, по несколько часов; если надоедает петь народные песни, то в ход идут советские[4]4
  Нельзя забывать, что коллективное пение было также одним из рефлексов молоканской, баптистской семейной традиции. В этой среде пение – а Проханов, напомним, был внуком автора 1037 духовных гимнов – всегда было излюбленным занятием. Однако, замечает историк Л. Н. Митрохин, «у них не было ни собственного Баха, ни своего Лютера. А поэтому они порой пели на мотивы популярных советских песен. И здесь начинается обыкновенный российский сюрреализм.
Мир своей душе я искал,Но его найти нелегко.Долго я молился и страдал,В поисках ушел далеко.  Это „Сулико“, если не ошибаюсь, любимая песня земного советского бога».


[Закрыть].

Иногда репертуар расширяется еще больше: особенно, по словам Проханова, когда на сходках присутствуют представители генералитета – А. Макашов, генерал-майор Титов («очаровательный человек, старик, уникальный») – и их жены («она славистка, домашняя такая доня, матрона»). «Когда поддашь – ну давайте частушечки. И начинаются робкие такие, не знаю… „Мы сидели на рябине, меня кошки теребили. Милые котяточки. Цап-царап за пяточки“. Такая робкая частушка. Потом: „Меня милый не целует, говорит – потом-потом, Как зайду к нему – на печке тренируется с котом“. А третья была – „Я Маланью еб на бане, журавли летели, мне Маланья подмахнула, валенки слетели“. Все в ужасе – ах! ах! – и, не давая опомниться, можно было впарить следующую частушку: „Все девчата как девчата, а моя как пузырек, сядет срать – пизда отвиснет, как у кепки козырек“. Те вообще визжат – от ужаса и от наслаждения».

«Мое пение поражало моих друзей, это был стимул такой» вспоминает Проханов, забывая, однако ж, добавить: и не только друзей. Из деревень, иногда не успев как следует переодеться, он врывается с добычей в московские редакции, где – лесник, поводырь слепых, бывший ученый, словом, персонаж отчаянно романтический – производит фурор. «В середине 60-х годов, – елейным тоном затягивает поэт Е. Храмов своего знаменитого „Подельника“, открытое письмо „соловью Генштаба“ Проханову, – журнал „Кругозор“ приобрел замечательного автора для рубрики „Фольклорные экспедиции“. Из каждой экспедиции привозил этот автор материал необычный, звонкий, переливчатый. Но за пределами нескольких страниц текста и шести минут звучания пластинки оставалось еще многое, что составляло его устные рассказы. В них была и острая наблюдательность, и лиризм, и патетика, и остроумие. Словом, это был интересный, умный, видящий собеседник».

Ежемесячник «Кругозор» был аналогом издававшегося в середине нулевых «Jalouse» – настоящий глянцевый журнал: дорогой («Ц. 1 р.»), оригинального мини-формата (квадрат), толщиной, дробленостью и размером текстов напоминающий настенный календарь. Направленность его можно охарактеризовать как молодежно-артистическую. Журнал составлялся из динамичных репортажей из заграницы (Токио, Зальцбург), схем, как танцевать тобагианскую польку, фэшн-съемок «Героини сегодняшних дней», анекдотов про физиков, космонавтов и геологов и интервью бравых военкоров, взятых в джунглях у вьетнамских партизан. С гламурной редакцией сотрудничали Визбор, Петрушевская, автор «Приключений Электроника» Велтистов – весь цвет советской окололитературной богемы либерального толка.

К каждому номеру прилагалось 10–12 синих гибких пластинок, из которых особенно ценилась последняя, с записью какой-нибудь западной группы. Сейчас, напротив, любопытнее первые: визг кабана, звуки революционных вьетнамских джунглей («„Четыре против роты“. Рассказ Кима Фыонга, бойца НФОЮВ, записанный в Ханое») и лязг прокатного стана на металлургическом заводе. Записать шестиминутный диск было целое искусство. О том, что такое «шум леса» и с какими трудностями сталкивается корреспондент журнала «Кругозор», можно понять из рассказа Л. С. Петрушевской: «Может быть, это долгое ожидание у водопоя в кустах? Может, это микрофон, свисающий с дерева над поваленной зеброй, к которой обязательно придут хлопотать и пачкать морды шакалы и вдруг смолкнут и прыснут в стороны, когда придет леопард?.. У меня все произошло достаточно просто. Я шла с магнитофоном наперевес по просеке в Беловежской пуще… Кабаниха заорала. В этот момент у меня стала кончаться пленка… От щелчка кабаниха смолкла и ушла. Потом оказалось, что на пленке увековечено 14 с половиной минут ровного металлического шороха и тридцать секунд выразительного визга».

Можно только догадываться, на какие ухищрения приходилось идти Проханову, чтобы записать свои пластинки, а в «Кругозоре» находим их несколько. К примеру, «Песни и наигрыши села Плехово: „Жарко пахать“, „Батюшка“, „Ой, да и что же ты, селезнюшка“, „Чебатуха“, „Тимоня“» – и все это на одном диске.

В. Бондаренко свидетельствует, что О. Попцов, И. Золотусский, Г. Шергова, С. Есин и другие редакторы тогдашнего тонкого глянца заслушивались необычными рассказами экс-лесника о дойке коров, сенокосе, случке скота, посещении тракторной станции, которые скорее были похожи на сюрреалистические видения: «Зорьку доить первым делом. И, растолкав плотно сдвинутые коровьи бока, Валентина села на перевернутое ведро, подойник цепко задала коленями, уперла голову в шелковистый дышащий коровий живот. Соски горячие, упругие, мягкие. С первого удара острая белая игла впилась в звонкий край, за ней другая, третья. Ведро загудело от боя горячего живого потока, заиграло. Розовое огромное вымя качалось у самых глаз. Косые молочные струи вонзались на мгновение в край, и парной сладкий дух подымался к лицу. Быстро-быстро с подойником перебежала по морозу в телятник, там на ходу приняла его телятница тетя Даша, и еще успела заметить, как наполнилась белизной пустая баклажка, и телячья голова окунула нос в молочную жижу». Из кармана путешественник мог извлечь то какую-то свистульку, то каргопольского глиняного китавраса, то деревянную полховскую русалочку, до эпохи тайваньских сувениров было еще далеко, и поэтому такая оснащенность производила известное впечатление.

Он не только поет и фокусничает, но и не пренебрегает возможностями произвести на окружающих впечатление экстравагантной манерой одеваться – если не в редакции, то дома: на нем можно увидеть какие-то фольклорные облачения с красными зверями, алыми деревьями, с мордовскими свастиками. В «Их дереве» упоминаются купленные для жены в деревнях сарафаны. Как происходила скупка? «Я приходил в деревню, где уже вымирал старый уклад, где уже в сельпо гигантские трейлеры завозили шведские и французские туфли контейнерами (это шпилька в мой адрес: я попрекнул его сомнительными диалогами деревенских старух в его рассказах: „Ты в сельпо туфли брала? Французские?“ – „Нет, в Макарьево привезли. Шведские“), а эта одежда была достоянием старух и истлевала в сундуках. И я приходил и спрашивал: нет ли у вас старых одежд, сарафанов, платьев? Я помню, в Каргополе, двор старый, на зеленой траве они расстелили мне свое старое барахло, и я все это по дешевке купил. Привез, и даже моя мама до последнего времени носила эти тяжелые домотканые веренитки» (что такое «веренитки», я забыл у него спросить, но факт тот, что слова этого нет даже у Даля).

Обрастая шлейфом знакомств и протекций, он превращается в своего рода комету, появление которой с энтузиазмом приветствуется обитателями тонкожурнальной галактики. «Его зарисовки были нарасхват», – констатирует Бондаренко. Съездив в одну командировку, он «легко, интенсивно» сочиняет тексты для двух-трех газет и журналов: «Литературной России», «Кругозора», «Смены», «Сельской молодежи», «Семьи и школы». Если первый-второй текст обычно подписан просто «Александр Проханов», то третий, почти везде, – «специальный корреспондент Александр Проханов». В «ЛитРоссии», куда он таскает шедевры один за другим, на него даже начинают косо поглядывать: редакторы осторожно выведывают, не имеет ли он доступа к платоновской вдове, не пользуется ли платоновским архивом. И не мудрено – как еще прикажете смотреть на автора, начинающего свои рассказы в такой манере: «Вошла в жизнь Черепанова эта тихая женщина Алена Макарьевна, как входит белый туман с лугов в вечернюю рощу и висит в ветвях, светел и чист. Не скажут они за день друг другу двух слов, не побудут вместе минуты, а радость ему такая, словно все сокровенные мысли ей передал» («Прорыв»).

Деревянная игрушка из села Полховский Майдан.

Через знакомых его втягивают в орбиту «Литературной России» – газеты, которая существует по сей день, «номера этой полуграмотной газеты с тюремной версткой, как застигнутые врасплох вампиры, уносились в черные дыры небытия сразу после выхода из типографии», – вспоминает писательница Анна Козлова, работавшая здесь в начале XXI века. Не то было в 1967 году. 24-полосный еженедельник Союза писателей тоже был аналогом современных глянцевых изданий. Здесь можно было наткнуться не только на Солоухина и Василия Белова, но и на рассказ Роальда Даля (что с того, что печатался он под шапкой «Империалистическая стадия развитого капиталистического строя с особенной очевидностью обнажила его антинародную сущность и органические пороки»). А чуть позже и на очерки Саши Соколова, который пришел сюда на два года в 1969-м (вряд ли они с Прохановым были знакомы, но Соколов мог слышать о нем, и как знать, когда в 1971-м он уедет в свое «Заитилье» работать егерем и писать роман, не скопирует ли он биографию своего старшего коллеги?). В 1967–1968 годах Проханов опубликует здесь несколько важных текстов, в том числе «Тимофей» (про слепого), «Свадьбу» (где опишет брачный обряд, виденный им в селе Дьяконово, колхоз «Россия», в Курской области) и «Красную птицу». Красная птица в мире Проханова – вальдшнеп. «Знаете, как он выглядит?» Нет. «Большая птица с таким вытянутым бекасиным клювом (показывает) – и глаза сзади, почти на затылке. Охотиться нужно на зорях, вечером».

К 1967 году спецкору «ЛитРоссии» не до охот. Ему наконец, удалось запрыгнуть на последнюю ступеньку перед стартовой площадкой.

«Я шел от села к селу, и движенье мое по земле отмечалось в газете очерками и рассказами, а впечатления копились для книги, в которой действовал человек, посвятивший себя движению, и картины народной жизни становились для него частью его собственной жизни».

Таким образом, в течение всего этого периода, «песенного цикла», он вовсю пьет эту «атомную энергию» народного творчества. Во-вторых, обкатывает образ странствующего аэда, певца и собирателя одновременно, наращивает мускулы для того момента, когда понадобится сделать решительное усилие. И «Свадьба», и «Степанида Прокофьевна» – исходники, сырье для «Иду в путь мой».

Многие тексты из «ЛитРоссии» в самом деле унесутся в черные дыры небытия сразу после выходы из типографии, но он не зря таскался сюда на редколлегии.

Во-первых, редакция «ЛитРоссии» сидела в том же здании, что «Литературная газета», так что рассказы и репортажи Проханова замечают соседи и предлагают ему съездить на Сорочинскую ярмарку.

Во-вторых, на «Свадьбу» клюнет еще кое-кто.

Глава 7

Полулегальное проникновение в ЦДЛ и знакомство с Трифоновым. Объяснение тайны названия «Человек с яйцом».

Автор копается в «Иду в путь мой» и пытается не ерничать. Высокодоходный бизнес деревенщиков.

Описание лопасненского ангела

«Мне назначил здесь встречу Юрий Валентинович Трифонов», – скучающим голосом отвечал молодой человек на вопрос цэдээловской вахтерши о цели, своего прибытия. Проникнув в фойе, нелегальный мигрант проигнорировал гардероб и приткнулся в том месте, где сейчас отгорожен закут для кассы кинозала. Освоив эту территорию, он тут же полез за пазуху и, как мистер Бин, неожиданно извлек оттуда цветастый предмет размером с маленькую дыньку-«торпедо». Критически осмотрев свой реквизит, который оказался расписным деревянным яйцом, гость заведения принялся со значением демонстрировать его прохожим, вопросительно заглядывая в глаза всем мужчинам старше себя. Поскольку тот, кого он ожидал, все не шел, молодой человек принялся поигрывать своим странным предметом, небрежно подбрасывал его, прятал в карман, опять доставал; лакированное яйцо, как стробоскопический шар на дискотеке, отражало удивленные физиономии литераторов. Кончилось тем, что гимнастические упражнения с деревянным семенником привлекли внимание одной из служительниц: клацнув челюстями, она уже направилась было к постороннему с твердым намерением указать ему на дверь, но тут ее обогнал крупный сутуловатый мужчина, которого трудно было бы узнать в толпе, если бы не его курчавые волосы и вывороченные негроидные губы. С уважением оглядев нелепый аксессуар, он подал его хозяину руку и спросил: «Проханов?»

Мегера поджала губы и сделала вид, что ничего особенного не произошло.

Проведя молодого человека вглубь, в Дубовый зал, Трифонов усадил его за стол под витражом и предложил выбрать что-нибудь из меню; в ожидании официантки, не удержавшись, он осведомился у своего гостя, что это за яйцо. Тот понял, что игра пошла по его сценарию, и, потерев кончик носа, доверительно наклонился к своему собеседнику: «Видите ли, Юрий Валентинович…»

– Подождите, а зачем вы подбрасывали это яйцо, пока ждали его?

– Ну, я хотел выглядеть важным, яйценосным человеком.

Про Майдан он узнал случайно – отправленный женой на Люблинский рынок с целью закупки провианта, он наткнулся на крестьянку, торговавшую странным товаром, не вписывавшимся в скудный здешний ассортимент, который проигнорировал бы даже и Джанни Родари. Узнав, откуда продавщица, – Полховский Майдан, Горьковская область, он мчится рассказывать о своем «открытии» в редакцию «Сельской молодежи», где ему мгновенно оформляют командировку в «деревню игрушечников».

«И было мне весело видеть в поезде, как серьезный майор из кармана в карман перекладывал деревянные майданские яйца», – напишет он в своем очерке о поездке и, скорее всего, соврет, потому что майора он наверняка выдумал, а яйца и другие приобретения, по гривеннику за штуку, рассматривал сам, коротая время в поезде «Горький – Москва».

Любуясь раскрашенными коньками, он нащупывает социальную компоненту статьи: мастера кустарничают задорно, с огоньком, и единственное, чего хотелось бы, это чтобы местная администрация относилась к хранителям древней традиции с большей чуткостью и легитимизировала их воровство леса, без которого им никуда. Очерк, по правде сказать, получится довольно постным, пожалуй, единственное, что запоминается из него, – фраза про серьезного майора и еще одно трогательное замечание автора, касающееся деревянной игрушки: «я замечал что дети любят ее больше, чем железные пистолеты и резиновых крокодилов». Весь этот эпизод с поездкой в Полховский Майдан не стоил бы и выеденного яйца, если бы не один из сувениров, которым владелец распорядился более чем удачно.

«Так что это за…» – «Видите ли, Юрий Валентинович, на госфабриках такие не выпускают». В самом деле? Но однажды, двигаясь по глухоманным деревням, не первый, между прочим, год уже, он, вымокнув под ливнем, впотьмах, набрел на некое потаенное селение, где на больших русских печах толпами сушатся удивительные игрушки – и вот, растянувшись на печи и вдыхая лаковый запах, он размышлял о том, что все это великолепие, лубки, яйца, игрушки, точеные крылечные столбики, оконные наличники и даже могильные кресты – а ему, между прочим, приходилось однажды живать у кузнеца, который ковал ажурные кресты, – так вот, все это часть великого, теперь обмелевшего потока… «Александр, – Трифонов был поражен экспрессией своего собеседника, – вы выдающийся рассказчик».

Перейдя непосредственно к главной теме их свидания, писатель сообщил, что в новеллах ему понравилась лексика, метафорика, наивный и молодой пантеизм, игра со словом. За пару недель до того в маленькой квартире Прохановых в Текстильщиках раздался телефонный звонок. Владимир Ревин, помощник завотдела прозы газеты «Литературная Россия», сообщил Проханову, что побеспокоил его по просьбе Юрия Валентиновича Трифонова – того заинтересовал напечатанный в «ЛитРоссии» рассказ «Свадьба» – и не может ли он, Проханов, сделать подборку своих рукописей, чтобы Трифонов их почитал.

Это было примерно то же самое, если бы сейчас вам вдруг позвонил Пелевин. Трифонов был мэтр, в 25 лет лауреат Сталинской премии за своих «Студентов», а сейчас лидер «новомирской», интеллигентской, полудиссидентской городской прозы. Что до Проханова, то правильнее всего было бы назвать его перспективным журналистом. Экс-лесник, технарь, перековавшийся в гуманитарии, ведущий очеркист и серый кардинал журнала для слепых, он вот-вот дождется приглашения в «Литературку». Из журнального очеркиста он рвется в большую литературу. Пока что тщетно: рассказики, публикующиеся в «Жизни слепых», «Сельской молодежи» и «ЛитРоссии», не складываются в настоящую книгу, в толстые журналы их не берут. Удочки, впрочем, заброшены по всему берегу, и вот наконец клюнула реально крупная рыба. Остаток вечера он посвящает отбору написанного: «Свадьба», «Тимофей», «Красная птица». С замиранием сердца, еще не оправившись от унижения после аудиенции у Финка, он передает их Ревину. В назначенный срок он набирает телефон мэтра, тот оказывается подчеркнуто любезным: я до сих пор под впечатлением от ваших рассказов; не хотите ли встретиться и поговорить о литературе? Конечно-конечно; но а где же? Да давайте уж в ЦДЛ, где еще.

Действительно, где еще. Проблема в том, что в ЦДЛ он вхож не был. «Если вы написали рассказ, то вы еще постойте на улице Герцена часика два, прежде чем со знакомым писателем пронырнуть сюда. На входе стояли две мегеры, старухи с лошадиными ногами, с железными челюстями, ощущение, что они раньше служили в Освенциме, такие Эльзы Кох, они выхватывали из дверей непосвященных и выталкивали вон». Разумеется, он не подает вида, что ЦДЛ – не то место, где его можно видеть ежедневно. Встретимся в фойе. Трифонов спрашивает, как он его узнает. Неожиданно для самого себя, вместо того чтобы напомнить, что рядом со «Свадьбой» в «ЛитРоссии» была напечатана его фотография, Проханов отвечает: «Я буду держать в руках цветное деревянное яйцо». Телефонная трубка некоторое время молчит, Трифонов не решается переспрашивать и сдержанно прощается.

Может быть, если б это произошло чуть позже, он пришел бы в кедах, снятых с убитого китайского пограничника, или с легированной лопаткой бомбардировщика, но в тот момент трудно было придумать что-нибудь лучше яйца. Надо было увлечь собою, произвести впечатление, врезаться в память. Яйцо подчеркивало социальную экзотичность своего обладателя, а может быть, намекало на скрытый смысл свидания: мэтр освятит этот символический предмет и укажет неофиту путь к воскресению[5]5
  В романе «Бой на Рио-Коко» (чьим «подмалевком» является роман 1984 года «И вот приходит ветер…») главный герой, генерал Белосельцев, пишет отчеты об окружающем его зле, но сталкивается с тем, что иногда у него из-под пера выскакивают непонятные строки. Приглядевшись, он узнает в них свой первый, ныне «утраченный», рассказ «Свадьба». В последней главе «Свадьба» записывается целиком – и действительно выглядит стихотворением в прозе, подлинным шедевром. Желающих ознакомиться с ним отсылаем к «Иду в путь мой»; текст этот, к счастью, не утрачен.
  «Свадьба» – прохановский прототекст, яйцо, из которого выросли все его романы, и важный для него образ, или, точнее, сценарий, который он будет воспроизводить много раз; так, «Теплоход „Иосиф Бродский“», например, есть не что иное, как анти-«Свадьба», роман про сатанинскую свадьбу. Свадьба как обряд, по сути, есть мистическое соединение двух сущностей, один из этапов ритуала откладывания яйца, обрядовый эквивалент творческого зарождения, критическое сближение частиц материи, гарантирующее реализацию заложенного в них потенциала развития. Одним из главных eye catcher’ов в «Свадьбе» была «стоглазая яишня», украшение праздничного деревенского стола. Трифонов, по уверению Проханова, среагировал прежде всего именно на «Свадьбу» – так что неудивительно, что в качестве опознавательного знака Проханов взял с собой на встречу яйцо, косвенно отсылающее, в том числе, к конкретному рассказу.


[Закрыть].

Выяснив происхождение яйца, Трифонов принялся расспрашивать Проханова о дошедших до него слухах, касающихся курьезных особенностей его биографии: правда ли, что вы… Тот дает понять, что это еще далеко не все; сегодня Проханов признает, что немножко повыпендривался тогда перед мэтром, козыряя своими возможностями и опытом.

Об этой встрече косвенно можно судить по предисловию, которое Трифонов напишет к первой книге Проханова «Иду в путь мой». Лауреат Сталинской премии купился на все. Он старательно пересказывает эпизоды из биографии своего молодого знакомца: ушел в леса, водил туристов в Хибинах.

С какой стати он позвонил ему? «Ему было интересно, он был в стадии учителя, ему интересны были ученики». «Трифонов покровительствовал мне с охотой, с интересом. В этом интересе была заинтересованность как во мне, так и в себе самом. Он, как литературный политик, хотел создать некий слой вокруг себя, из следующего поколения, чтобы этим слоем управлять, патронировать его».

Правда ли, задаю я вопрос эксперту по Трифонову Наталье Ивановой, что Проханов – человек Трифонова? Это неправда. Впоследствии Трифонов очень сожалел, что написал предисловие к его первой книге, потому что Проханов не оправдал его ожидания – или оправдал ожидания совсем других людей. Трифонов считал, что главное в литературе – анализ социальных отношений, а не «модные темы», «всякие там НТР». «А я говорил – нет, главное – национальное. На этом мы очень корректно, но разошлись. Когда я стал писать социальные повести, он отнесся к ним скептически, стал говорить со мной жестче».

Трифонов – уже тогда убежденный, что «нет ничего драгоценнее мельчайших, гомеопатических подробностей», напишет еще одно предисловие, к «Время полдень», гораздо более сдержанное. «Я знаю, первое предисловие он делал с большой охотой, второе – уже с некоторой неохотой, когда уже начались разногласия. Я понял, что уже не стану его учеником, его патронат по отношению ко мне завершается; мое место там занял Маканин».

Между прочим, рассказывает Проханов, через несколько лет после их свидания с Трифоновым он оказался в этом же зале – там были убраны столы и стоял гроб с телом мэтра. «Я все время ловил себя на мысли, что его голова мертвая. Она находилась в том же месте, где несколько лет назад была еще живая: говорящая, едящая, вкушающая и жующая голова».

– Вы подарили ему это яйцо?

– Нет, не подарил, это был такой опознавательный знак. Я не уверен, что это яйцо ему было важно.

Напрасно: Трифонову так понравилась эта затея, что он даже предисловие свое назвал «Человек с яйцом». Это предисловие-напутствие напечатано к «Иду в путь мой», правда, без заголовка. Наверное, его вычеркнули редакторы – Трифонов, во всяком случае, по уверению Проханова, не слышал в этом названии несколько комичных обертонов. Действительно, можно только предполагать, как сложилась бы судьба писателя, чьей кличкой наверняка стала бы «Человек-с-яйцом».

13 апреля 2004 года в газете «Завтра» была опубликована передовица главного редактора, которую многие читатели признали самой значительной за все годы существования издания, она называлась «Пасха – национальная идея России». Проханов начинает с пересказа «пасхальной мистерии» Николая Федорова о воскрешении отцов, особенно напирая на то, что федоровские концепции включают в себя идеи бессмертия. (Если быть точным, то Федорова интересовало (искусственное) воскрешение мертвых, а не достижение бессмертия живых; ученый, в частности, предложил несколько оригинальных способов извлечения из земли распыленных останков праотцев: промывать почву водой, чтобы, собрав «редчайшие частицы праха предков», затем воссоединить их «химическими лучами», собирать частицы праха с помощью «луча животворящей воли», притягивать нужные частицы, улавливая «дрожь и трепет (вибрацию), которых не лишены молекулы и прах умерших»). Затем Проханов («О – ПРАХанов!») приходит к эффектным выводам. «Пасха является национальной идеей России. Пасха, понимаемая как вселенский порыв к преодолению смерти, к возрождению, к воскрешению из мертвых, к созданию бессмертного богоподобного человечества». Россия – территория инобытия, поставщик инаковости. Советский проект – это победа инобытия над взбесившимся разумом, майская Победа, пасхальная, «Красная Пасха». Советский проект – Иной, стремление к Абсолюту. Абсолют – это бессмертие. «Проблема смерти – есть главная проблема человеческой истории и культуры. Абсолютное бытие – в преодолении смерти. Преодолении индивидуальной смерти, коллективной смерти, смерти Вселенной, преодолении энтропии, когда целые участки Вселенной на глазах затягиваются в „черные дыры“». Господь делегирует человечеству все большее количество своих «полномочий». Теперь, может быть, Господь поручил человечеству совершить акт Воскрешения руками самого человечества. Смысл жизни – в ее развитии, распространении в бесконечность во все улучшающемся качестве. Высшее качество жизни – бессмертие. Высшая правда – преодоление смерти, преодоление гниения, смердящего, тварного. Превращение твари в Творца. Глобализм – это когда весь мир пытается достичь бессмертия, преодолеть смерть. Запад даст технику, машину, Россия – добро, свет, инаковость свою.

Это, собственно, и есть то символическое яйцо, которое Проханов несет миру. Яйцо – символ чуда зарождения жизни, очень простое и очень наглядное доказательство креативной потенции Бога; символ Пасхи, воскрешения Христа и, шире, вообще идеи воскресения и бессмертия; символ будущего, символ развития, сотворения новых единиц жизни. Фотиев из «600 лет после битвы» – человек Света – входит в город со своим изобретением, как Пасхофор; его «Вектор» – это ведь и есть Дух-в-действии, совместное творчество-в-преодолении, философский концепт, наивно выраженный в «изобретении». Человек, несущий яйцо, в некотором роде берет на себя роль Христа, которого изображают под слоганом «Аз есмь воскресение и жизнь», потому что именно это яйцо и обозначает. Проханов выбирает этот символ потому, что одержим идеей бессмертия. Человек есть то, что нужно непременно развить и преодолеть. Цель человечества – занять всю вселенную и быть вечно живым.

Конец истории – это не победа капитализма, не разрешение классового конфликта, не апокалипсис – а преодоление смерти. Достижение бессмертия, убежден он, – главный проект человечества, и вклад России в дело глобализации – обнаружение «гена бессмертия».

Это – бремя «красного человека», и отсюда его вечная экспансия, пространственная и внутренняя. Так выглядит главная всемирная, экспортная идея Проханова для глобального мира, то яйцо, с которым Проханов ждет в фойе уже не Трифонова, а кого-то гораздо, гораздо более значительного.

Разумеется, в отличие от Трифонова, мы помним, что у «яйца» имеется еще и вульгарный смысл, яйцо – это, некоторым образом, тестостерон, мужская энергия, способность доминировать и сопротивляться. Человек с яйцом одновременно смешон, значителен и многозначителен. И это в полной мере соответствует нынешнему статусу Проханова – и в литературе, и в политике, и на телевидении.

Алиса и Шалтай-Болтай, Человек-яйцо. Иллюстрация Тенниэла.

По бескрайним пажитям вышагивает отрок, за плечом у него тростинка, на ней торба с пожитками, сзади трюхает тощая собачонка. Ноги несут его в сторону изумительного града, вырастающего у окоема и сливающегося с облаками. Над шляпой молодого человека витает выполненная в старославянской шрифтовой манере надпись «Иду в путь свой».

Печной изразец с этой картинкой Проханов, сопровождавший подведомственных ему слепых, углядел в ярославском музее. Такими изразцами в XIX веке обкладывались русские печи в богатых крестьянских домах. По словам Проханова, он замер, потрясенный внятной символичностью этой глазированной притчи: жизнь есть не просто перемещение по хаотической броуновской траектории, а путь, который может пролегать через самые странные пункты, афганские ущелья, ночные клубы, валдайские холмы, но в нем нет ничего случайного, поэтому надо идти, и только движущийся человек может сказать, что его жизнь – настоящая. Честно говоря, мне не удалось разыскать этот изразец и самому судить о том, в самом ли деле эта картинка может произвести на созерцателя такое исключительное впечатление. Можно лишь подозревать, что печной человек, «посвятивший себя движению», похож на логотип виски Johnie Walker– Keep walking, бутылка которого, помнится, украшала стол Проханова в день нашего знакомства; можно ли испытать примерно те же чувства, помедитировав над общедоступной этикеткой? Если и да, все равно это будет считаться ерничеством.

«Моя первая книга похожа на просторную белую церковь у перекрестья дорог»; «Когда я писал мою книгу, мне и впрямь казалось, что пишу настенные фрески по сырой голубоватой извести на тесовых лесах»; «Автор покуда единственной, наивно-романтической книги, напоминающей своей нарядностью деревянную расписную игрушку». За последние тридцать лет Проханов инвестировал в маркетинг своей первой повести – которая иногда может называться «фильмом», «выставкой» или даже «кварталом», если герой работает фотографом, кинорежиссером или архитектором – целое состояние, но никакие метафоры не отменяют того факта, что редко какая книга может вызвать такое стопроцентное отторжение, как первое издание книги «Иду в путь мой». Первый сборник Проханова является непревзойденным достижением безобразного советского дизайна: чудовищная дешевая бумага, корявые псевдофольклорные буквы на обложке.

Автоматически это ощущение пошлой нищеты переносится и на тексты внутри и при беглой ревизии тут же находит подтверждение: экзальтированные гимны крупному рогатому скоту, пьяненькое бормотание киргизских агрономов, «на той горе граф Клейнмихель жил и церква стояла», описания рисунка на каком-нибудь рушнике – достаточно пространные, чтобы иметь основания сравнить их с гомеровскими.

Картонку населяют с дюжину обитателей; заглянем непосредственно в заглавную повесть. Антон – московский журналист-фрилансер с писательскими амбициями, по заданию редакции вояжирующий по отдаленным регионам СССР. В деревнях он собирает сказки, легенды, тосты и антиквариат, на военных полигонах интервьюирует офицеров, в степях ищет могилу отца. Городской по происхождению, но необычайно чувствительный человек, он выезжает на природу, чтобы окунуться в эстетику отечественных ландшафтов. Он, собственно, только и делает, что упивается красотой – пейзажей, жены, первенца, случайных женщин, вышивок, самолетов, песен и народных подвигов, попутно задаваясь вопросами о смысле собственного существования, впечатления и pencees он забивает в книгу.