Текст книги "Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

В «Желтеет-траву» упакована повесть «Их дерево», над которой он работал в 1973-м. Молодой перспективный автор Растокин переживает творческий и семейный кризис: он уже вырос из своей любимой первой книги («отсветы старины», «томление прошлым» – «все это кончилось, сметенное ярким напряженным потоком новой реальности»). В принципе, он собирается воспевать мощь индустрии, мистику пространств, силу армии, гигантскую технотронную цивилизацию, но пока, однако ж, только еще настраивается на новую тематику, сачок уже есть, но бабочка-метафора времени еще не поймана. Находясь в подвешенном состоянии, он, предсказуемо, погружается в двусмысленные отношения с Еленой, редакторшей своей первой книги. В результате семейную атмосферу в доме Растокиных, несмотря на двоих замечательных детей, трудно назвать идеальной, жена закатывает ему истерики, и небезосновательно. Они тайно созваниваются с этой Еленой, встречаются в издательстве, ужинают в ЦДЛ (недурная сцена, хотя, конечно, уступающая аналогичной в «Последнем солдате империи», где две гарпии, Алла и Наталья, испражняются на «соловья Генштаба»), посещают ипподром, фланируют по Москве, накачиваются коктейлями и участвуют в дискуссиях о будущем современной литературы. Постельные сцены отсутствуют, замененные экзальтированными диалогами влекущихся друг к другу коллег: «Знайте, мы созданы друг для друга!.. Я была бы с вами, родила вам двенадцать сыновей… приняла бы в себя всю вашу силу, и дети наши были бы прекрасны!..» «Вы издали мне книгу… Вот наше детище… Это тоже немало…» У Елены тем временем тоже все не слава богу: муж, инвалид-офицер, боевой летчик, ничего не знает о ее отношениях с Растокиным и мучительно переживает свое раннее старение, пытаясь сохранить их хрупкое семейное счастье. Все четверо мечутся по Москве, то и дело впадая в странные полуобморочные состояния. Финал, да и весь сюжет, собственно, напоминает фильм «Осенний марафон», снятый чуть ли не в этот же год. Растокин влюблен, боится изменять жене, а с другой стороны, ему, некабинетному писателю, необходим опыт, муки неверного мужа и недосформировавшегося писателя бесконечны.

«Их дерево» – редкий ранний прохановский текст, достоинства которого очевидны современному читателю без комментариев экскурсовода. Выражаясь языком аннотаций к DVD-дискам, это адюльтерная мелодрама, в которой описаны отношения офисной служащей в издательском бизнесе с многообещающим фрилансером. С одной стороны, их толкают в объятия друг к другу влечение и корпоративные отношения, с другой, оба связаны семейными обязательствами, в результате чего возникает классический конфликт чувства и долга. Особенное любопытство вызывает сцена, когда жена Растокина изготавливает вуду-чучело ненавистной соперницы. «Из темноты, из верхнего угла, из-за шторы, как из-за театрального занавеса марионетка, на тончайших нитях качалась она, ненавистная. Маленькая, с темненькой челочкой, с узко обтянутой талией, без рук и без ног. Смеющиеся тонкие губы. У остренького, обтянутого батистом плечика приколот красный цветок. И исходят от нее запахи вина и духов и едва заметного сладкого тления». Судя по тому, что позже именно жена помогала Проханову делать, например, чучело Евтушенко, можно предположить, что зомбификацию практиковала не только жена Растокина.

«Мои исповеди стали достоянием всех, и вот я уже не принадлежу себе, вокруг меня началась работа», – фистулой разливается Растокин. Можно предположить, что прохановские знакомые восприняли «Их дерево» как текст почти эксгибиционистский. В самом деле, удивительно, как он не постеснялся напечатать это: в Растокине без труда узнается автор «Иду в путь мой», а в Елене – редакторша этой книги Валентина Курганова. Я видел эту женщину на фотографии с его юбилея, 50-летия, очень видная дама. «Она помогала мне во время подготовки книги и оделила меня таинственным опытом. Вводила меня в литературу, экспонировала. Была вполне женственна и привлекательна, старше меня, мы очень часто появлялись в ЦДЛ. Богемная интересная женщина, она очень любила выпить, говоря, что чувствует себя не очень комфортно рядом с мужчиной моложе ее. Этот роман действительно был платоническим, это не срывалось в вещи примитивные. У меня в жизни было два или три платонических романа, именно в молодости, лет в двадцать восемь, после ничего не получалось с платоническими отношениями. Это странное взаимодействие через тексты, через странные соки, которые мы выделяли, как две рептилии или насекомые, клейкие жидкости, которые нас друг к другу влекли; она меня мучила моей от себя зависимостью – вдруг она закапризничает и выкинет? – с другой стороны, окружала меня какой-то медовой сладостью, лестью, непрерывной музыкой внушения. Это был удивительный опыт, ужасный и восхитительный». Что ж в нем такого ужасного? «Эти странные, вековечные, пары, диполи: жертва и палач, шут и царь, врач и пациент, художник и модель. Редактор и писатель – классический диполь: с одной стороны, происходит отторжение, с другой – страстное глубинное соитие, проникновение. В редактировании очень много эротического, связанного с соединением материй энергии и плоти».

Каким бы пышноцветным ни казалось сейчас «Их дерево», в смысле карьеры никаких плодов оно ему не принесло. Насквозь литературная история про околоцэдээловский адюльтер, переполненная явно городскими сравнениями и метафорами, скорее подпортила ему репутацию. Эта «рококошная», декорированная вычурными сравнениями и метафорами проза уж точно не была похожа на «деревенскую»: «Бассейн „Москва“, налитый зеленой влагой, был похож на воронку упавшего метеорита, взорвавшего холм вместе с храмом. И если нырнуть среди розовых гладких женщин, жилистых, быстрых пловцов, то на кафельном дне отыщешь осколки витражных стекол, изразцы, иконки». «Он проходил телефонные будки, как красные сафьяновые футляры с драгоценно-металлическим блеском автоматов». Критики язвили и сочли «Дерево» чересчур салонным, что в эпоху диктатуры Распутина было дурным тоном: «ты давай поезжай куда-нибудь в уральскую деревеньку и привези оттуда какую-нибудь производственную сагу», объясняет Проханов. И действительно: нравственные искания нравственными исканиями, но видно, что здесь он явно в чужой, и ладно бы битовской, а то ведь и чуть ли не набоковской, дохе.

Приключения дохи, тем временем, продолжались. Завсегдатай ЦДЛ, Проханов имел знакомства даже среди гардеробщиков и умасливал их по мере возможности. Те, в свою очередь, оказывали щедрым клиентам ответные любезности, а именно: подхватывали генеральские шинельки своих знакомцев, помогали им всунуться в рукава и, главное, помещали их одежду на вешалку для избранных, без номерка, что во время многолюдных мероприятий было крайней удобно, поскольку можно было миновать гигантский хвост из всякой шушеры и, на глазах у завистников, триумфально получить пальтецо без очереди. Однажды, явившись за дохой, он обнаружил, что та висит отдельно, на дальнем крючке, «словно прокаженная». Эта битовская доха, впрочем, недолго фраппировала окружающих. Однажды, все в том же ЦДЛ, после очередного кутежа он явился получать ее, и выяснилось, что дохи-то и нет: ее похитили. Кто похитил? «Неизвестно кто, но он здорово потом поплатился. Скорее всего, это был Битов: решил вернуть себе собственность, чтобы потом продать ее второй раз».

Глава 10

Путешествия по Сибири и Дальнему Востоку в обществе эфемерной женщины. Плавание по Оби с Пчельниковым.

Встреча с индейцами. Автор диагностирует у 35-летнего Проханова беременность. Описание злоключений Проханова в Нигерии.

Роман «Время полдень» и обстоятельная беседа о поэтике «техносферического романа»

К началу 70-х Проханов попадает в заветную обойму – «Литературку» и «Правду». Он отменно зарекомендовал себя как компетентный этнограф и бравый военкор. Он с энтузиазмом тянет лямку, которую прочие золотые перья, охочие до поездок в капстраны, считали для себя зазорной. Отправляется в вояж по БАМу. Летит в Тынду. Проводит несколько недель на строительстве дороги Абакан – Тайшет, «на ровном плато Казахстана, как в „Буранном полустанке“ Айтматова». «Сжигая в баках тонны топлива» – 12 командировок в год – он фактически становится литературным дальнобойщиком, со всеми плюсами и минусами этой профессии.

Пользуясь неограниченными возможностями (корочки «ЛГ» и «Правды» служили пропуском куда угодно: в кабину локомотива и самолета, в капитанскую рубку, в переполненную гостиницу), 35-летний трэвел-райтер накачивает себя Сибирью и Казахстаном, отличающимися от среднерусских ландшафтами, природой. Как у всякого человека, который хоть раз летал на восток дальше Урала, у него кружится голова от величины территории СССР. Он одержим часовыми поясами, у него развивается наркотическая зависимость от географии, пространственная булимия, он никак не может насытиться: «Это были броски во все ландшафты, во все континенты».

Он дорвался не столько до вип-зоны, сколько до гигантского стимулятора, позволяющего ему чувствовать себя в центре мирового циклона, властелином вселенной. Ему ударяют в голову не только сами пространства, но и их доступность. Обеспеченный скоростным транспортом, он больше не ходит пешком, как тот печной отрок с посохом, новые средства и новые скорости порождают у него в голове ответную вибрацию и, некоторым образом, индустриальную революцию. Пока он еще не понимает, что станет трубадуром стальных роторов и бетонных градирен, но его энтузиазм по отношению к полатям и шесткам подостывает. То есть он по-прежнему калякает с благообразными селянами о видах на урожай буряка и притопывает ногой в такт, когда слышит задорную мелодию гармони, но, похоже, это уже не те люди, которые вызывают в нем желание провести с ними побольше времени. Он постепенно возвращается к своим ракетам и самолетам, но на другом витке.

В начале 70-х он перекрещивает СССР в два масштабных броска: с Востока на Запад и с Юга на Север. После даманско-жаланашкольских приключений «Литературка» командирует его в долгий вояж вдоль китайско-советской границы. Заручившись этим мандатом, он летит в Иркутск, садится на головной электровоз и движется на Восток, через Байкал, строящийся БАМ, плывет по Амуру, во Владивостоке перепрыгивает на океанское судно и финиширует на Курилах. Словно Фродо, ощущающий на себе зрак Мордора, он все время чувствует цепкий взгляд из-за кордона, это почти идея-фикс; мертвые с Даманского и Жаланашколя остались в его памяти навечно. Даже распивая капотную рюмочку с героями своих очерков, он успевает заметить, что с вышки китайский пограничник видит в сверхдальний бинокль, как сверкают грани их стаканов.

Затем он прорезает Среднюю Азию, плавает по Каракумскому каналу, исследует оксюморонные «рыболовецкие совхозы в пустыне» (через оросительные системы в пески пришла Амударья). Он рыщет здесь не просто как жадный бытописатель, но упивается «футурологией», доподлинно зная, что, после того как Иртыш и Обь перебросят в Арал, здесь будет советская Калифорния. Скомбинировав впечатления от этих двух командировок, он в 1974 году свинчивает из уже напечатанных очерков и нескольких новых глав конструкцию под названием «Кочующая роза». Как и большинство тогдашних его текстов, это роуд-новел, роман о путешествии журналиста по Западной Сибири.

– Странный какой-то, по советским меркам, главный этот ваш герой, спецкор: в первой же главе знакомится в иркутском ресторане с какой-то эстрадной певичкой и уговаривает ее прокатиться с ним по Сибири, а та в течение месяца ублажает его, пока он транжирит свои командировочные.

– Так бывает, на самом деле.

– А что это за женщина?

– Это эфемерная женщина.

– Ясно.

Амуры под перестук вагонных колес с певичкой, которая более строгому редактору могла бы напомнить скорее плечевую девку дальнобойщика, разбавляют горячечные очерковые главы про электриков, зоотехников, комбайнеров, шахтеров и геологов. Сам Проханов не употребляет слово «конъюнктурный» и называет эти очерки «наивными», «романтическими», но скептик, несомненно, обратит внимание на их «советскость» – слишком уже демонстративно стопроцентное соответствие доктрине соцреализма. Они национальные по форме и социалистические по содержанию, почти анекдотично соблюдены все требования: типичность (узнаваемые новые люди), классовость (представлены все советские сословия, но преимущественно занятые физическим трудом), оптимистичность (счастливые труженики, вооруженные техникой, с надеждой глядят в будущее), партийность (они в восторге от общения с корреспондентом центрального издания), идейность (труд для них – творчество и подвиг).

Строитель газопровода. Рисунок К. Пчельникова.

В романе «В островах охотник» герой, Белосельцев, оказывается однажды за ЦДХ, где, «как погорельцы, стояли скульптурные группы, оставшиеся от минувшей эпохи. Сталевары, шахтеры, строители спутников, солдаты непобедимой армии танцевали балетный танец среди рыжей пустыни сгоревшей империи». Это место очень похоже на романы Проханова середины 70-х. Утраченные вовсе либо маргинализованные социальные типы, эклектичная языковая каша, в которой картонными комками плавают недорастворенные публицистические штампы: он словно нарочно льет воду на мельницу своих оппонентов, полагающих, что в советское время он был конъюнктурщиком и лакировщиком. Тут невозможно что-либо доказать наверное, разве что, зная его журналистскую репутацию, предположить, что большинство этих портретов соответствовали реальности. Да и в самом проекте нет ничего запредельно «совкового»: очеркист рыщет по Сибири и Казахстану в поисках людей будущего, с не меньшим энтузиазмом журнал «Афиша» вот уж сколько лет сканирует Москву в поисках «нормальных» (имеется в виду похожих на жителей Лондона) людей. Наверняка когда-нибудь и те и другие встретятся на задворках ЦДХ.

Внимательному читателю Проханова часто приходит в голову, что почти все, даже его вопиюще старорежимно-советские, тексты, легко реанимируются – в силу прочности базовой конструкции. Вот и ревизия советско-китайской границы вполне может оказаться актуальной.

Любопытная (и, разумеется, натянутая) параллель к «Кочующей розе» – текст того же года о путешествии по Америке, и тоже, в общем, состоящий из гимнов труду – «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» Роберта М. Пирсига. Само собой, они выполнены в разных манерах, но суть-то от этого не меняется. «Будда… с тем же удобством расположился… в коробке передач мотоцикла, что и на горной вершине или в лепестках цветка» – в сущности, это ведь то же самое, что прохановские проповеди о том, что коммунизм не только в программе партии, но и в делах «электрических людей». Не надо думать, что Проханов был клоуном в стране-цирке, не имеющей отношения к тому, что происходило за ее стенами: он просто бежал по параллельной дорожке и часто выигрывал в скорости.

Тексты первой половины 70-х позволяют диагностировать у тридцатипятилетнего Проханова особого рода беременность. Он то и дело твердит о «зарождении какого-то кристалла». «Я повернулся от прошлого к будущему. Я езжу и не могу насмотреться. На моих глазах растет, формируется невиданной мощи кристалл! Цивилизация во всей ее красоте и мощи! Мы с вами в этом кристалле, на его острейшей грани! Я верю в нее, как в чудо! Она должна искупить все прежние заблуждения! Все прежние блуждания вслепую!»

Инженер будущего. Иллюстрация К. Пчельникова к «Кочующей розе».

Кристалл (структура будущего – твердая, рационально-симметрично-гармоничная, функциональная, экономная, многогранная и одновременно иррационально-прекрасная), формирующийся под давлением пространств, – главная метафора 70-х; он даже статью о своем коллеге назовет «Кристаллография Маканина» (да что там 70-х – метафора докажет свою жизнеспособность тридцать пять лет спустя, когда «план» Василия Есаула, протагониста из романа «Теплоход „Иосифа Бродский“», будет описан как «драгоценный кристалл», «конструкция»). В «Вечном городе» об этом уникальном образовании будет сказано более определенно: «кристалл нового общества, нового народа, нового человеческого типа». Кристалл – новая форма материи, результат преодоления наличного состояния вещей под воздействием энергии, вложенной в проекты преобразования природы.

Отцовством этой метафоры он обязан Константину Пчельникову – тому самому, которого притащил в свое время в «Жизнь слепых» и который, кстати, проиллюстрировал «Кочующую розу». К началу 70-х окончательно разочаровавшись в перспективах официальной советской архитектуры, Пчельников начал заниматься «логикой поведения миграционных потоков». Эта тематика требовала постоянных разъездов, и вместе с Прохановым они совершают несколько вояжей по русскому Северу и Карелии, и, главное, путешествие по Оби, от Казахстана до самого устья, Салехарда, через Сургут, Тазовую, Тюмень, которое они предприняли в 1973 году, зафиксировано в нескольких прохановских текстах.

Именно с Пчельникова Проханов в конце концов «снял» своего нового героя – футуролога, человека будущего.

По-видимому, портрет друга наложился на образ, вынесенный из чтения книги Эрика Тоффлера «Шок будущего», которая вышла в 1970-м и очень быстро появилась в СССР в виде ксероксов, это исследование было известно Проханову.

Поиски героя продвигались крайне туго, собственно, главная проблема «Кочующей розы» – замусолившийся от многократного употребления образ протагониста, ему страшно нужно было изобрести Другого, которому можно делегировать свои ощущения.

Пчельников был вампиром, упивавшимся действительностью, заражавшим Проханова своей энергетикой. На Севере они наблюдали, как «стыкуется чум с вертолетом, олень с вездеходом». В Казахстане – исследовали «бурное развитие городов вокруг гигантских электростанций, металлургических комбинатов, угольных разрезов, военных полигонов». Он изучал движение огромных масс населения из русского центра в целинные степи, в зоны индустриального бума. Его интересовали смешанные браки, в которых рождалась новая, как он говорил, «советская раса». Круговорот ресурсов, когда иртышская вода поила заводы Темиртау, целинный хлеб питал гарнизоны Заполярья, дешевое электричество Ермака вращало моторы на авиационных предприятиях Омска, «складываясь в огромную машину пространств». Раконтер, артистичный, экстравагантный, кипящий идеями, Пчельников рассуждал о техносфере, «которая разумно и гармонично взаимодействует с природой, не враждуя с ней, а сливаясь в долгожданный синтез».

Не исключено, энтузиазм Проханова относительно перспектив именно этого региона объясняется тем, что он оказывается в Приобье в разгар нефтяной лихорадки. Только что, после нефтяного кризиса 1973 года, взлетели цены на топливо, и СССР изо всех сил накачивает свои золотовалютные резервы: окско-иртышская пойма была «гигантским баллоном нефти и газа». Вместе с Пчельниковым они пытаются понять технологию вторжения советской цивилизации в неизведанные области, интервьюируют геологов, у которых заимствуют понятие «вера в площадь» (интуитивное предчувствие наличия полезных ископаемых), гоняют на трубовозах по свежепроложенным бетонным трассам, обсуждают увиденный газовый взрыв в тундре («словно два язычника-огнепоклонника смотрели на пламенный дух земли и пили водку»). В этой будущей вотчине ЮКОСа их восхищает то, что новое здесь не мешается со старым и отжившим, это место, где все – техника, технология – самое новейшее, последние модели. Они своими глазами увидели сбывшуюся здесь и сейчас футурологию.

На огромных танкерах они проплывали мимо нефтяных городов, «обгоняли караваны судов со стальными трубами, сборными домами, тракторами и кранами», приставали к берегу, видели становища хантов, очень похожие на индейские, из гэдээровских вестернов с Гойко Митичем. «На голых полянах трепетали на ветру кожаные или берестяные чумы, внутри которых кашляли в дыму невидимые ханты. Пахло рыбьим жиром, на траве стояли распряженные нарты, людей видно не было». Там они поняли, что совершенно необязательно ехать за «настоящими индейцами» в Дакоту: Соколиный Глаз и Чингачгук – вот они, рядом, свои. Эта черта – презрение к чужой, чисто открыточной по сути, специфике на том основании, что дома есть то же самое свое, не хуже, просто мало кто об этом знает, – останется в Проханове на всю жизнь: именно поэтому он без всякого энтузиазма отпишется после путешествия по Америке, именно поэтому он так часто, оказываясь в Лондоне, просиживает в номере один с бутылкой виски, именно поэтому хлынувший после 1985 года вал «потаенной литературы» будет вызывать у него раздражение.

Отблески Мангазеи.

Несколько недель развлекавшие их пейзажи за бортом были великолепны, но однообразны, и поэтому они болтали о будущем человечества, которое одолеет гравитацию истории, заботу о хлебе насущном и станет как ангелы, развлекали друг друга разными историями, обоим было что рассказать, хотя Пчельникову, пожалуй, на тот момент побольше. Он был выдающимся говоруном, и Проханов жадно схватывал его полумистические байки. В его репертуар входила история про то, что война началась сразу же после того, как в 1941 году была вскрыта могила Тамерлана, про то, когда он, Пчельников, перешел в 8 класс и на первом уроке учитель истории, обводя указкой яркое пятно на карте мира, сказал классу: «Мы победим, и этот красный цвет прольется далеко на Запад, вплоть до Лиссабона», а дело было

1 сентября 1941 года. Пчельников и сам любил рассуждать о геополитике и уверял своего друга, что суть конфликта Жукова и Сталина была в том, что Жуков предлагал радикально покончить с Европой. Жуков, втолковывал он Проханову, понимал, что «Европы не должно быть». Еще была небылица про то, как в 1952 году, закончив Ленинградскую академию художеств и получив диплом художника-архитектора, он уехал работать над проектированием Дворца культуры в Варшаве, под началом академика архитектуры Руднева. Этот Дворец, заносило Пчельникова, был близнецом высоток в Москве, а для тех, когда их проектировали, Сталин сам выбирал места для закладки – так, чтобы они совпадали с расположением древних церквей, и теперь именно высотки оберегают Москву от нечистой силы. Так вот, там было принято в большие праздники назначать на ночь дежурного в помещении проектного бюро. Дежурный обычно сидел в кабинете у начальника. И вот в ноябрьскую ночь 1952 года Пчельников сидел в кресле академика архитектуры Руднева и увидел на столе документ с грифом секретности, подписанный Сталиным и Георгадзе. Документ якобы представлял собой закрытый проект переделки географических карт мира. На новых картах нулевой меридиан должен был проходить через Пулково! «Гринвич уже ничего не значил».

Пчельников, с его наглядными проектами преодоления текущего состояния мира, надо сказать, был кем-то вроде персонального прохановского Анен Эрбе, именно он – несомненный источник и «неканонической ахинеи», и более поздних «патриотических галлюцинозов» про топонимическую бомбу, перенос меридианов и прочее. Проект переноса мировой оси занимал их воображение больше прочих. Проханов утверждал, что первым это сделал еще патриарх Никон, который, построив Новоиерусалимский монастырь, сдвинул таким образом мировую ось. Пчельников осторожно высказывал свои сомнения на этот счет, в конце концов, они пришли к соглашению, что нулевой меридиан будет пролегать все же не через Пулково и не через Новый Иерусалим, а через Москву, через собор Василия Блаженного, поскольку именно Москва – «естественный коммуникационный узел». Нельзя исключать, что опубликованный в «Последнем солдате империи» проект нащупывания Болта Мира, который якобы искали в Гималаях немцы, а затем, по заданию Берии, – академик Сахаров и который «регулировал земную ось и менял ход истории», – тоже впервые обсуждался с Пчельниковым. К тому же набору бредовых идей явно восходит и шаманский проект поглощения США пространствами СССР в том же «Солдате».

Они плыли по Оби вдоль пойменных лугов – «в сочном, жирном, пахучем месиве трав, цветов, насекомых» – и пьянели от запахов, пространств и перспектив и разговаривали о том, что уже через несколько лет здесь возведут «города будущего». Из прохановских текстов, где тема этих городов звучит не реже, чем рингтон «банду Ельцина под суд», можно понять, что их с Пчельниковым колебания относительно этих футуристических конгломераций сводились к тому, какой из двух конкурирующих проектов следует выбрать. С одной стороны – подвешенные на стальных штангах города-дирижабли. К штангам крепились завезенные по воздуху мобильные ячейки, уже в момент производства «как бы заряженные высоким потенциалом комфорта», не только жилые, но и общественные, вроде библиотек и бассейнов, штанги соединялись между собой монорельсовыми дорогами. В качестве альтернативы выдвигался проект надувных городов, «переносимых с места на место, с вмонтированными телевизорами, калориферами, компактными платяными шкафами. Уже существуют образцы электронных приборов, отпугивающих гнуса».

– Почему, кстати, их нужно было подвешивать?

– В силу экологических причин – нельзя было застраивать землю городами-блинами, сжирающими пространство и замусоривающими его.

– Вот как…

Верная Рука – друг индейцев.

Доплыв до устья Оби, старинной Мангазеи на берегу Океана, они сошли на чудовищно загаженную, развороченную землю: перед ними лежал отвратительный поселок, весь состоящий из свалок консервных банок и рухнувших железных ферм – экологический ад. Обескураженные увиденным, друзья все же приходят к выводу, что их раздражение неправомочно. По отношению к будущему вся эта помойка – музей старого уклада, «почти как старинные колокольни в других городах, каменный, покрытый паутиной мусор с вкраплениями стертых фресок». «В этом хаосе чудится утаенная от глаз соразмерность. В бессмыслице – не имеющий названия смысл. В откровенном неумении расставить дома и машины – искренность и наивность, которые не стыдятся своего неумения, просто не замечают его, не камуфлируют в нелепую классическую оболочку, не создают иллюзию порядка, консервируя им беспорядок и хаос. Здесь все живет, шевелится, расталкивает тесную оболочку, громоздит, стирает в прах, оставляет догнивать умершее и тут же, на гнили, возводит новое. Поселок, как корневище, отмирает и нарождается». Этот способ видения останется в нем на всю жизнь – умение разрекламировать нечто традиционно считающееся эталоном безобразия в качестве соблазнительной, динамичной, наполненной энергией, одухотворенной функцией структуры: завод, свалку, стройку, бойню.

Проханов, несомненно, выполняет для всех своих читателей роль экологического фильтра; он тот человек, который сам отшлаковывает антиэстетику – и, отравленный, но не подающий вида, может убедить кого угодно, что монструозный химкомбинат, окутанный ядовитыми испарениями, прекраснее паркового ландшафта с овечками и ротондой; однако, к счастью или к несчастью, у Проханова никогда не хватало силы – и, соответственно, не было монопольного права – на окончательную утилизацию этих «индустриальных пейзажей»; именно поэтому наше отношение к этим антимирам формируется не только прохановскими, но и, например, балабановскими образами.

И Пчельников, и Проханов прекрасно чувствовали маразм системы, но, не видя никакой реальной ей альтернативы, искренне желали ей обновления и пытались изобрести нечто такое, что позволило бы ей преодолеть системный кризис. Оба сходились на том, что стране нужен внятный футурологический проект: «Либо страна совершит небывалый рывок, продолжит проект, именуемый „СССР“, либо рассыплется. Советский Союз был задуман как огромное конструкторское бюро, где непрерывно идет проектирование. Наша страна, как самолет, который постоянно усложняется во время полета, меняет двигатель, виды топлива, совершает дозаправку в воздухе. Сотворяет себя и небо, в котором летит. Лишь на минуту прекратится творчество, как небо исчезнет и самолет упадет».

Проханов не зря упоминает «яростное перо и романтическую кисть Шмелева» из «Надписи», тот в самом деле генерировал эффектные монологи. «Запад, – вещал Шмелев (Пчельников), – строит мегамашину, которая, как страшная драга, жадно сжирает природу и культуру, создает свои валы и колеса из умертвленных народов, украшает свои машинные залы чучелами убитых китов и оленей. Западная цивилизация отнимает у человечества свободу воли, превращая историю в питательную среду, где вызревает небывалое чудище, в застекленной кабине которого восседает электронный, жестокий робот. Центр Помпиду в Париже – архитектурный прообраз этой бездуховной мегамашины…»

Не только этой: в конце 70-х жители подмосковной деревни Торговцево (Дмитровский район), знаменитой до революции своим златотканым – здесь делали эполеты для офицеров – производством, в качестве местной достопримечательности демонстрировали желающим странную избу. Обычный деревянный дом обвивали змеевики-громоотводы фантастического вида, делавшие его похожим именно что на Центр Помпиду. Автором проекта был не кто иной, как архитектор Пчельников (изба, впрочем, принадлежала Проханову, который купил ее за 500 рублей в 1972 году). Земляная изгородь напоминала те, что в Африке окружают хижины кимба, огород был засажен таким образом, будто это посадочная площадка для летающей тарелки, картошка росла здесь концентрическими кругами. За изгородью проживали двое странных существ, одно лет пятидесяти, другое сорока. Они могли часами гоняться за мотыльками, часто спорили о чем-то, причем один вдруг бросал сачок и принимался безутешно рыдать, а другой, явно уставший от этих истерик, утешать его. Они вели продолжительные беседы с чучелом на соседском огороде, раскладывали в палисаднике детали сохранившегося с XIX века ткацкого стана, обнимались с березой-«берегиней», а по вечерам включали длинноволновый приемник и слушали «Свободу» и «Голос Америки», отпуская по поводу услышанного презрительные реплики.

«Русская цивилизация, – наставлял высокого коренастый, – предлагает великую гармоническую альтернативу. В жестокую неживую машину вселяет дух, который, как известно, дышит где хочет – в термоядерном „Токомаке“ или в нефтепроводе „Сургут – Москва“. Соединяет рукотворную технику и первозданную природу, исконного, непредсказуемого человека и его механическое подобие, доисторическое, стихийное время и управляемую историю». Его друг подхватывал: «Наше русское прошлое наполнено такими страданиями, такими вселенскими скорбями, что они умилостивят и одухотворят машину, внесут в нее живую этику, испытают совершенство машины слезой ребенка. Технический Космос, состоящий из космических кораблей и станций, инопланетных экспедиций и поселений, дополняется Космосом духовным, откровениями святых отцов, народными песнями, стихами Пушкина, учением Вернадского. Это сулит великое, возможное только в России открытие…»