Текст книги "Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

Рассматривая журнал – по дизайну, кстати, нагло содранный с «Иностранки» – 15 лет спустя, можно сказать, что Проханову удалось сделать очень приличное издание: тут были важные романы («Раскол» Личутина), эффектно спроектированный раздел «Атлас идеологий», адекватные ситуации антологии современного рассказа, яркая критика. Очевидно, что «СоЛи» была не чем иным, как первой версией газеты «Завтра»; тем интереснее обнаруживать здесь имена людей, не вполне ассоциирующихся с красно-коричневым дискурсом. В № 4 видим статью Дины Годер об альтернативном театре, в № 7 – заметку Михаила Трофименкова про параллельное кино (где, в частности, привет Пелевину, заканчивающему в тот момент Литинститут, упоминается группа «Чепаев», гибрид Че и Чапаева. «Приняв фильм братьев Васильевых „Чапаев“ за каталог фантомов советского коллективного бессознательного, они стараются найти адекватное воплощение мифам тоталитарной эпохи»), тут же – размышления будущего главреда «Нового мира» А. Василевского, в № 12 – главреда «Знамени» С. Чупринина. «СоЛи» производит впечатление, в смысле формы и интонации, не столько перестроечного, сколько авангардного журнала, в нем не чувствуется либерального угара, не зря Проханов где-то уже тогда замечает: «впору создавать „Атлас ошибок перестройки“».

В какой-то момент, однако ж, он охладевает к «СоЛи» – мутировавшие комары профессора Яблокова к тому времени обнаглели окончательно, и бить их проще было гибкой газетой, а не литературным толстяком с трехмесячным издательским циклом. К тому же тормозилось финансирование, разваливались распространительские структуры для иностранных изданий; неудивительно, что в 1991-м, года через полтора после призвания туда Проханова, «СоЛи» благополучно загнулась.

Затея возглавить писательскую организацию не оставляла его: ему было интересно поиграть и в эти игры тоже, иметь в своем резюме, среди прочих, еще и пункт «советский вельможа». Вошедший в 1985-м в состав правления СП РСФСР и уже весной 1987-го подумывавший о том, чтобы стать первым секретарем московской писательской организации, он в конце

1990 года пробует выдвинуть свою кандидатуру на пост первого секретаря «бондаревского» – его возглавлял Юрий Бондарев – СП РСФСР. Но и тут его переиграли. Сам он рассказывает о том, как «завяз в чужой интриге», крайне неохотно, расплывчато, по-чичиковски – «пострадал на службе за правду»: «меня окружили вниманием… потом возникли силы… раскол… Распутин меня обманул; Распутин был секретарем Союза, сначала он оказывал мне поддержку: „да, да“, а потом в последний момент переговоры… „нет, нет“». «Мы сидели день, ночь, уговаривали, предложили мне, обещали поддержку мне… Такое вероломство… Утром я пришел на съезд, думая, что все решено, а на самом деле вклинилась другая интрига… меня провалили там… Если бы я шел один, собрал бы все необходимые голоса. А тут вбросили другого человека, который расколол мой фланг, оттянул на себя часть голосов…» Словом, замом Бондарева стал прозаик Б. Романов, а Проханов остался на бобах. Более того, перед ним была поставлена альтернатива – делать новую газету или оставаться главредом «СоЛи». Проханов сдает журнал.

В 1989-м он сближается с цэковским ястребом Олегом Баклановым: тот занимал пост секретаря ЦК, зампредседателя совета обороны, отвечал за ракетные пуски, курировал проект «Буран», был технарь и «государственник до мозга костей». Любой из этих должностей было достаточно, чтобы привлечь к нему внимание Проханова, так что в какой-то момент он принялся набиваться к нему на интервью. В брежневские времена это было, пожалуй, утопией, но в перестройку даже самые консервативные политики искали паблисити, так что тот, через помощника, откликнулся. Бакланову понравилась компетентность Александра Андреевича и его «пламенные гуманитарные спичи» – они не то что подружились, но сблизились, до такой степени, что министр стал включать журналиста в состав официальных делегаций. Так вместе с Баклановым они совершают финальный grand tour по отдаленным провинциям империи: в Берлине инспектируют вывод Западной группы войск, на Новой Земле присутствуют на испытании ядерной бомбы, в Томске заезжают на секретное уранообогатительное предприятие, в Афганистане встречаются с Наджибуллой, на Байконуре смотрит на запуск «Бурана». Он наблюдает распад воочию. Афганцы умоляют возобновить поставки масел, томские ядерщики жалуются на дефицит финансирования, у Бранденбургских ворот их хватают за руки преданные агенты «Штази», и где-то поблизости бродит Анна Серафимова, несколько месяцев назад явившаяся в военкомат с просьбой отправить ее преподавать русский язык в Западную группу войск.

Тогда Проханов не заметил будущую сотрудницу газеты «Завтра»: у него и так слишком много новых знакомств. Бакланов, сам того не осознавая, вводит его в среду будущего ГКЧП – по прилете из Сибири они знакомятся на аэродроме с Пуго, Бакланов переговаривается в его присутствии с Болдыревым, Крючковым. Он чувствует: что-то завязывается. «Бакланов доверял мне свои печали, свои предчувствия конца, в самолете он очень часто переводил разговор из политической сферы в космогоническую; он для меня был неожиданен тем, что он чувствовал какую-то мистику бытия, тяготился невозможностью понять, что присутствует что-то иррациональное в мире, впадал в какой-то странный, несвойственный коммунисту той поры мистицизм».

Кургинян вспоминает, как «осенью 1990-го… по столице на „Москвиче“ колесил несильно мне знакомый Проханов, совершенно не замшелый и не погромный (как его хотят представить) журналист и политик, близкий ВПК и армии и мыслящий не реставрационными образами, а идеями мобилизационного почвенно-технократического развития. Он дружил с Баклановым и начал убеждать его встретиться с Прокофьевым и Шениным, которым Бакланов не особо верил».

С Баклановым я разговаривал в январе 2005 года; до киевской оранжевой революции оставалось около месяца, и я знал, что у «космического пессимиста» были какие-то отношения с Януковичем. Бывший член ГКЧП похож на генерала Гоголя из «Бондианы»: мумия из отделения гериатрии кремлевской больницы. Он долго мурыжил меня по телефону («Так, записываю ваш телефон рядом с Прохановым: гордитесь»), назначил мне свидание в каком-то странном учреждении: внизу торгуют плиткой, а сверху – явно какой-то секретный военный институт: пропуска, женщины в офицерской униформе чуть ли не космических войск. Во время разговора к Бакланову то и дело заглядывали какие-то молодцеватые делопроизводители, а он подмахивал им бумаги и выглядел скорее как человек, отдающий распоряжение о запуске челнока «Буран», чем о поставке партии испанской плитки. После долгих расспросов о степени моей лояльности Проханову он, в режиме монолога, с брежневскими интонациями и паузами, зачитал по бумажке трогательно подготовленный заблаговременно текст. Главной его мыслью было то, что Проханов – Данко. «Про Данко сказал… про фантаста сказал… про технику сказал»… – бормотал он, восстанавливая дыхание между пунктами. Бакланов оказался вовсе не монстром, и я благодарен ему за то, что он уделил мне двадцать минут, но, глядя на него, испытываешь известное удовлетворение от того, что ГКЧП теперь не в Кремле, а над салоном керамической плитки.

Во всех тех командировках Проханов не только пел величальные песни СССР, но и «тюкал» (объем словаря Александра Андреевича решительно стремится к бесконечности) своего высокопоставленного патрона за нерешительность: страна неуправляема, все идет к катастрофе – и наконец, в декабре 1990 года, дотюкал до того, что тот поручил ему сочинить текст обращения к Горбачеву с требованием ввести чрезвычайное положение; это было так называемое Письмо Пятидесяти Трех, подписанное крупнейшими управленцами, военными, политиками, директорами оборонных заводов. Письмо, однако ж, не прозвучало так, как спустя полгода «Слово к народу», потому что, объясняет Проханов, возникло внутри элиты и обращалось к Горбачеву как гаранту сохранения страны, способному спасти положение.

Советская империя тлеет со всех сторон. И ладно бы только Чехословакия и ГДР: короткие замыкания возникают теперь и внутри границ СССР – в Закавказье, Прибалтике, Средней Азии. 2 апреля 1989 года генерал Родионов, знакомый Проханова по Афганистану, отдает в Тбилиси приказ своим солдатам стрелять в агрессивно настроенную толпу, собравшуюся на «демократический митинг» (о чем незамедлительно отчитывается в «СоЛи»); летом в Фергане узбеки громят месхетинцев, на этот раз при бездействии армии. Генералы пытаются удержать трещащую по швам страну – но еще не знают, как лучше – силой или неучастием в локальных конфликтах.

Несколько раз Проханов приезжает на Кавказ – впервые весной 1988-го как корреспондент «Литературки», сразу после первых погромов в Горисе (Армения), Сумгаите (Азербайджан) и Степанакерте (Нагорный Карабах), его материал называется «Я был в Степанакерте». Что там все-таки происходило? Все это были места, где компактно проживали представители армян и азербайджанцев. Так, Степанакерт был армянским городом, но в 10 км, выше, в горах, находился поселок Шуша, где традиционно селились азербайджанцы. Стоило только начать – и тут же бурлило все, выталкивались волны беженцев, которые не всегда могли отомстить дома, но были менее скованны на новом месте, так, азербайджанцы, согнанные армянами из Гориса, приезжали в Сумгаит и громили там армян; верно и обратное. В понятие «громить» входило не только причинение вреда имуществу, но и убийства и изнасилования. Когда федеральные войска вмешивались, их обвиняли в том, что они помогают какой-то стороне; когда не вмешивались – в преступном попустительстве. Вменяемый корреспондент столичной газеты, который был в состоянии описать происходящее, был здесь очень кстати, и поэтому ничего удивительного, что за пару лет Проханов оказывается в этих местах трижды.

В декабре 1988-го он, уже по армейской линии, прилетает в Ереван, где наблюдает первые столкновения на национальной почве и, среди прочего, знакомится – посредством звонка в Тбилиси, маршалу Родионову, – со своим будущим другом Альбертом Макашовым, который в тот момент был военным комендантом Еревана и, по приказу Горбачена, пытаясь препятствовать эскалации конфликта, швырнул в Бутырку семерых из одиннадцати членов Комитета независимого Карабаха. Чтобы проехать в Карабах – зону конфликта, Макашов предоставил Проханову автомобиль и конвой и – они уже тогда понравились друг другу – даже вышел проводить его в опасный путь. В окрестностях Степанакерта Проханов нелегально – «по агентурной линии» – является на рандеву с Робертом Кочаряном, сегодняшним президентом Армении, а на тот момент оппозиционером, за которым охотились советские спецслужбы и сам Макашов. На убитых «жигулях» Кочаряна, скрываясь от прохановских друзей, они носятся по горам, заезжают в тихие харчевни «с тихими загадочными армянами: я думаю, что в подполье было оружие». Там они пьют вино и беседуют; «помню, что Робику, которым был очарован, сказал: „Сулю вам большое будущее, вы будете президентом Армении“. И это мое предсказание сбылось». Кочарян, впрочем, вызвал у него и известное раздражение – своей репликой о том, что русские не способны на тонкую работу, только сталь варить и нефть добывать. Проханов был не тот собеседник, который мог проглотить такого рода замечания, не поморщившись.

После 1 декабря 1989 года между Арменией и Азербайджаном начинается полномасштабная война, и Проханов летит в Баку, где наслаждается обществом своего давнего приятеля и бывшего хозяина Кармаля и Наджибуллы В. Поляничко, который в тот момент был серым кардиналом (вторым секретарем компартии) Азербайджана. Там же он сначала принимает участие в операции по вызволению осажденного в Степанакерте пехотного полка, в том числе офицерских жен и детей, а затем перемещается в Баку, на прием к Алиеву, который, страдая от отсутствия собственных внутренних войск, собирался, по слухам, создать корпус из русских наемников, ландскнехтов, целью которых было добить армян в Карабахе. 14 января 1990 года по Баку прокатываются армянские погромы, а 20-го Язов вводит туда советские войска, оставляющие после зачистки 130 трупов.

Проханов еще раз встречается с Поляничко, который вел там реальную войну и «смотрел на него умоляющими глазами, прося поддержки, потому что его уже начали мочить здесь». «И я оказал ему информационную поддержку. И потом таким образом наша дружба с ним завязалась и продолжалась вплоть до его убийства под Владикавказом в 92-м году».

В тех местах было на что взглянуть, и Проханов привозит туда, в Карабах, в Шушу, в Гянджу, группу писателей: показать им конец советской эпохи на окраинах империи. Помимо собственно армяно-азербайджанской бойни, здесь творится нечто невообразимое с колониальным корпусом: туземцы нападают на армейские гарнизоны, в массовом порядке расхищают имущество, минируют дороги, насилуют офицерских жен, а милиционеров и летчиков линчуют зверским способом: закатывают в баллоны от тракторов или «КАМАЗов» и сжигают заживо.

Именно тогда они заехали в «родовое гнездо» Прохановых – Русские Борисы. Любопытно, что туда их закинули на вертолете, а обратно им пришлось выбираться на автомобиле – непростая задача, поскольку после русской деревни начался этнический слоеный пирог, армянские населенные пункты чередовались с азербайджанскими. Это были враждующие станы, и потому каждое село ощетинилось блокпостом из добровольцев. Чудом они выбрались оттуда невредимыми и оказались в Гяндже, откуда тоже было не так просто уехать. Там была расквартирована дивизия ВДВ, которой командовал генерал Сорокин – поразивший Проханова своими гигантскими «десантными» кулачищами, особенно колоритный в тот момент, когда кто-то из литераторов робко преподнес ему свою книжечку стихов.

Выяснилось, здесь же находился и генерал Варенников, тоже старый афганский знакомый Проханова. Тот прорвался к нему, они обнялись. Между тем оказалось, что где-то в тех же краях из Баку в Москву пролетал самолет с десантниками, усмирявшими бакинские события, они ехали на побывку; и почему бы им, спросил Проханов, не помочь «цвету русской литературы», который «загибается» и который «во что бы то ни стало надо вытаскивать». По личному указанию генерала самолет изменил курс, чтобы взять писателей. Поднявшись на борт, сочинители обнаружили несколько десятков пятнистых людей, крайне недовольных тем, что из-за неведомо кого машина изменила курс и, подвергаясь опасности, вынуждена была приземлиться. На этом борту Александр Андреевич впервые встретил людей, которые позже сыграют в его жизни определенные роли. Во-первых, его соседом оказался офицер по фамилии Лебедь, поразивший писателя «своей странной антропологией» (имеется в виду, по-видимому, физиономия будущего секретаря Совета безопасности) и культурным потенциалом – он читал в дороге книгу мемуаров Деникина, неочевидный по тем временам выбор для офицера Советской армии. Разговаривали ли они о чем-нибудь? «Мы обменялись незначительными фразами», – говорит Проханов с интонацией человека, который уже тогда знал, что его сосед подпишет «позорные» Хасавюртовские соглашения.

Другим попутчиком оказался майор Павел Яковлевич Поповских, тот самый, который позже будет обвинен в убийстве Холодова; на этот раз они не познакомились, но офицер запомнил литератора.

До сих пор, встречаясь с писателями, сопровождавшими его в той поездке, они вспоминают курьезный случай: на взлете их стали обстреливать красными трассерами. Какой-то военный писатель наивно спросил: «Что это за красные такие звездочки?» На что Проханов ответил: «А это пилот курил сигарету и выбросил – красный свет». «Мне хотелось включить писателей в военное боевое противостояние». Ему это удалось, но сил донести свои впечатления до читателей у этих литераторов не было, потому что печатались они в журналах вроде «Молодой гвардии», которые выписывали проститутки из ранних пелевинских рассказов, чтобы хранить там валюту, зная, что уж в них-то точно никто никогда не заглянет.

Неудивительно, что по мотивам увиденного апокалипсиса он пишет статьи типа «Трагедия централизма» («ЛитРоссия», январь, 1990) – где возникает образ СССР как Луны, вырванной из Земли, которую теперь пытаются вернуть обратно, прикрепить к уже другой, по сути, планете. Надо сказать, сейчас все шесть параграфов статьи, посвященные анализу «оргоружия», либеральных мифов (свободная экономика, Европа – наш общий дом и проч.), и прогноз о том, что произойдет с Россией вследствие ослабления, производят жуткое впечатление – непонятно, каким образом он мог знать все это еще тогда: сбылось все, по пунктам.

«1990 год был годом великого замеса». На пространстве страны разворачивался гигантский социальный эксперимент. Рекордный урожай пшеницы и овощей оставлен гнить на полях. То, что было собрано, накапливается в закрытых распределителях в ожидании введения рыночных цен, где благополучно и сгнивает, вызывая искусственный товарный, и в особенности табачный, дефицит. С другой стороны, КПСС и КГБ, используя свой организационный опыт, лихорадочно формируют движения и партии. Из распадающейся туши СССР искусственно выделяются разного рода организмы, через которые, предполагалось, можно будет управлять обществом в новых условиях: либеральные, русско-патриотические, консервативно-советские. Проханов рассказывает о том, как Крючков сформировал в 1990-м ЛДПР. Национально-патриотическим блоком занималась партия. В здании ЦК были собраны лидеры патриотических организаций и, разумеется, Проханов, перспективность которого становилась очевиднее с каждым днем: не член КПСС, с безупречной репутацией, абсолютно лояльный советским ценностям. Чуть позже партийные функционеры обращаются к нему с просьбой создать координационный комитет патриотических сих России и провести учредительную конференцию в Октябрьском зале Дома советов.

На одном из последних советских митингов, организованном будущими гекачепистами в пику демократическим манифестациям, он знакомится с председателем КГБ Крючковым. На затянутую осенним туманом Манежную площадь были выведены переодетые в штатское офицеры из академии, приветствовавшие ораторов рукоплесканиями. У гостиницы «Москва» сколотили трибуну, под которой находился закрытый накопитель, где мариновались дожидающиеся своей очереди выступать. Среди них был и Александр Андреевич, которому предложили произнести речь; его представили организатору мероприятия – Владимиру Александровичу Крючкову. Тот успел сказать ему несколько слов.

В 1990-м умирает Воронов, главред «ЛГ», сменивший в свое время Чаковского. Уже при нем автора «Дерева в центе Кабула» начинают поливать грязью, но до открытых оскорблений все же не доходило, и он мог еще триумфально вернуться в родное издание. И вот он – при его-то обаянии, опыте публичных выступлений и биографии, при том, что на его кандидатуре настаивал совет старейшин СП – умудряется проиграть выборы главреда «Литературки». Секретариат – около шести десятков выборщиков – с небольшим перевесом отдал голоса Ф. Бурлацкому. Почему? «Ко мне относились с подозрением даже мои коллеги, Бондарев и другие». Демонизация Проханова «демократами» достигла такой степени, что, по свидетельству журналиста А. Иванова, «например, даже простого участия Александра Ципко в одной телепередаче с ним, в которой оба собеседника вполне корректно спорили, было достаточным, чтобы Ципко был вычеркнут из „демсписков“ на выборах в Верховный Совет РСФСР». Примерно в это же время происходит скандал вокруг публикации книги Светланы Алексиевич про Афганистан «Цинковые мальчики», и везде, по смежности, возникает и его имя (и даже до сих пор, в предисловиях говорится о том, что книга якобы вышла, «несмотря на противодействие „соловья Генштаба“», хотя он вообще не имел к этому отношения): пока Алексиевич и с ней весь народ рыдает над гробами, он ездит в Афганистан любоваться на эти самые гробы, наслаждаться кровью «наших мальчиков».

Объект травли демократической прессы, проигравший четверо выборов подряд – в секретариат СП СССР, СП России, в главреды «Знамени» и «ЛГ» – он, не исключено, испытывает комплекс неудачника, хотя сейчас вспоминает об этом всего лишь как о «некоторых замедлениях в продвижении по писательской линии». «Это небольшие поражения, не крушения».

Одним из тех, кто поддерживал его на выборах в «ЛГ», был ставший после марковского инсульта главой Союза писателей СССР Владимир Васильевич Карпов, в высшей степени боевой человек и автор макулатурных, склеенных из недопереваренной документалистики романов про маршалов и полководцев. Сначала он был очарован Горбачевым, но, довольно быстро поняв, к чему это ведет, изменил свою точку зрения на генсека, и на пленумах ЦК (он стал членом ЦК) стал выступать с критикой горбачевской политики, с очень тревожными вещами, и впал в немилость в последние годы. Естественным образом Карпов стал сочувствовать консервативным тенденциям в литературе. Он не смог протащить Проханова ни в секретари, ни в главреды «Литературки», но ему требовался доступ к аудитории, инструмент общественного давления, которым «ЛГ» теперь, при Бурлацком, не могла быть: некогда полицентричная, она «взбесилась, вышвырнула из своего актива всех „почвеннических“ и „советских“ писателей, стала едкой, одномерной газетой либерального направления».

Карпов решил исправить эту несправедливость, учредив другую газету, нелиберального направления. На должность главреда он пригласил Проханова. Его утвердили на этот пост съездом Союза писателей, утверждение ЦК к тому времени уже не требовалось. Назвать ее решили «День», может быть, потому, что так называлась газета славянофила Ивана Аксакова. Газету пришлось делать с нуля – не было ни отдельного бюджета, ни даже офиса – на производственной базе «Литературки». В комплексе на Цветном бульваре ему дали комнату и выделили минимальные средства.

Пилотный номер вышел в декабре 90-го года, а настоящий первый – в январе 91-го. «День» производит впечатление откровенно сумасшедшей газеты с ужасным таблоидным, с зигзагообразной версткой, дизайном, внутри которого вдруг возникали странные массивы – какие-нибудь гигантские интервью, иллюстрированные плохими фотографиями каких-то пыльных упырей за номенклатурным столом и пикассианскими черно-белыми рисунками В. Александрова. Передовиц здесь не было, а самым популярным жанром были эсхатологические статьи, над которыми тогда, надо полагать, «вменяемые люди» крутили пальцем у виска; теперь, конечно, озадачивает то, насколько много прогнозов оправдалось, в том числе и про то, кто каким останется в народной памяти.

Официально «День» финансировался издательством «Литературная газета», которое, в свою очередь, состояло на балансе Союза писателей. Ровно в этот момент улицы стали прорастать коммерческими ларьками, и Союз писателей оторвался от издательства. «Некоторое время я был в долгах перед „ЛГ“, там был очень сложный хозрасчет, у меня не было возможности развиваться, я наскребал деньги со стороны, чтобы покрывать свои долги перед издательством». Что значит «наскребал денег со стороны»? «Нам помогала армия». Вспомнив о своих хороших отношениях с Язовым, он, на правах главреда газеты, занимавшейся актуальной политикой, явился к нему на прием, обрисовал картину катастрофы, намекнул, что отчаянно нуждается в средствах – и тот «подарил нам два или три КАМАЗа, которые потом были проданы». Деньги пошли на редакцию, и еще на них было основано раскольничье издательство «Палея», до сих пор, кстати, цепляющееся за жизнь. Минуточку, а как это – «проданы КАМАЗы»? «Армия тогда освобождалась от имущества, шла конверсия, разоружение, распродажа, и под видом списанных, а может, они и были списаны, он их нам подарил».

Летом 1991-го, тоже после разговора с Язовым, его приглашает к себе в кабинет – тот самый, где сидел когда-то Троцкий и который потом будет описан в «Господине Гексогене», – главный финансист армии Бабичев. Надо полагать, Проханов убалтывает его, и тот подписывает платежку о передаче «Дню» «очень круглой суммы». За помещением Проханов пошел к генералу армии Варенникову в штаб сухопутных войск, на Фрунзенской, того не пришлось долго уламывать, и он подарил модуль, длинное солдатское помещение на Крутицком подворье, рядом с Московской гарнизонной гауптвахтой, значившееся на балансе Министерства обороны. Солдаты в течение недели сделали там ремонт, была закуплена новая мебель, двери кабинетов украсили медными табличками, в этом новом офисе даже прошло несколько редколлегий. Местоположение редакции тщательно скрывалось от посторонних и только в сентябре 1991-го, после путча, было обнаружено корреспондентом конкурирующей «Литературки». «Тайна, связанная с действительным адресом редакции „Дня“, хранилась столь строго, словно речь шла по крайней мере о военном сверхзасекречнном объекте, имеющем стратегическое значение», – иронизирует автор и дальше решает сообщить – ну и ну! – какие-то совсем уж неправдоподобные слухи: «Поговаривали, что ВПК снабдил редакцию мощным компьютером».

Взамен весь 91-й год газета предоставляет политическое убежище консервативным силовикам. Словно нарочно педалируя свою репутацию «соловья», он регулярно посещает соответствующее учреждение, где беседует с Язовым, Варенниковым, Баклановым, Родионовым, Чернавиным, открывая газетные отчеты о встречах с людьми, которые могли похвастаться репутацией вешателей, торжественными реляциями: «Мы собрались сегодня в вашем великолепном кабинете под хрустальными люстрами». Командующие округами, генералы Министерства обороны, Главком сухопутных войск признаются ему в самых теплых чувствах. «Это была очень тяжеловесно-советская компонента газеты, но было там и много игры, много такой уже начинавшейся фантасмагории».

Все эти «вешатели» – генералы и министры – были на самом деле всего лишь неповоротливыми, по прохановским меркам, истуканами, но в качестве исходного материала годились и они, так что он лишь додумывал за них то, чего они не могли сказать. Он представляет их как немых египетских исполинов, «жрецов советской цивилизации», разрабатывающих проекты новой континентально-космической цивилизации, основанной на сочетании духовных, почвенных и метафизических традиций Евразии с ультрасовременной техникой, космической стилистикой и с глобальной системой «новых коммуникаций». Вместе с Дугиным они изобретают за этих «жрецов» стратегию и идеологию метафизических «звездных войн». Якобы футуристы-почвенники из Генштаба, зная об американской модели Космоса и «звездных войн» (имеется в виду будущая космическая эра как торжество англосаксонской идеи во всей Вселенной), собирались противопоставить ей евразийскую – образ Русского Рая, спроецированный на всю Галактику.

Летом 1991-го газеты «День» и «Советская Россия» дают совместный залп по либеральной камарилье, публикуя документ «Слово к народу». Эта «вдохновенная проповедь», обращающаяся ко всем советским сословиям с требованием одуматься, прекратить развал страны и организовать движение сопротивления, подписана множеством имен: Бондарев, Распутин, Варенников, Зюганов, Стародубцев, Зыкина, Клыков; подлинным автором ее был Проханов. То был не первый его опыт создания подобных текстов: незадолго до «Слова» он был приглашен на закрытое партийное совещание, которое вел Медведев, идеолог Горбачева, а в президиуме сидел Яковлев. Когда пришла его очередь выступать, он, еле сдерживая истеричные нотки, сообщил коммунистам, что те ведут страну к катастрофе, грядут страшные времена, и ответственность за это будет лежать на них. Зал настороженно помалкивал, но в кулуарах к нему подходили партийные бонзы и пожимали ему руку.

Ельцин презрительно дезавуировал «Слово» как «плач Ярославны», и, боюсь, трудно было выразиться о нем точнее и остроумнее. «Слово» – образчик плохой риторики: сплав речей Сталина («братья и сестры»), какой-то зощенковской лингвистической архаики («государство, без которого нет нам бытия под солнцем», «все кто ни есть», «из коих»; чувствуется золотое перо главкома Варенникова) и фразеологических («становой хребет», «цепная реакция», «вбиваюттромбы»), эмоциональных («Россия – единственная, ненаглядная») и образных («дом наш уже горит с четырех углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью») прохановизмов. «Его правили, какие-то там куски вымарывали, каждый подписант вносил туда свою лепту, портил музыку текста, но тем не менее основной дух сохранился».

Болдин, бывший сотрудник «Правды» и будущий гэкачепист, дал автору понять, что одобрил это письмо и сделает все, чтобы оно прокатилось по парторганизациям страны. Вообще-то это было небывалым нарушением субординации – обратиться к народу через голову Генсека, но к тому моменту в партии уже было несколько центров власти – Горбачев, Ельцин, Лигачев, Яковлев – и активно разрабатывалась стратегия политического плюрализма. Кроме того, «Слово» не могло быть расценено как призыв к расколу, потому что инициатива исходила от самой партии, представленной Зюгановым, в тот момент сотрудником идеологического отдела ЦК, который и явился к Проханову с просьбой дать манифест.

В первые недели после публикации казалось, что единственным эффектом «Слова» было то, что все подписавшие документ добровольно украсили себя несмываемым клеймом мракобеса. Предполагал ли он, что «Слово» сдетонирует военным путчем? «Конечно. Я желал этого. Я полагал, это было неизбежно. Единственное спасение». Как именно текст спровоцировал танки войти в Москву? «Он, по-видимому, совпал с моментом, когда военно-политическая компонента будущего ГКЧП уже складывалась в мозгах у заговорщиков. Танки ведь не просто, сами по себе, вдруг входят. Это ответ на приглашение народа ввести их в страну, как это было в Чехии, Венгрии или Прибалтике, где прогрессивная часть венгерской или чешской общественности пригласила советские танки к себе в гости. Это было такое приглашение к танцу, идеологическое обоснование этих постулатов. Так всегда войны начинаются». Был ли он скорее рупором или инициатором путча? «Я думаю, что и то и другое. Энергия консервативного сопротивления переменам вскоре переместилась из кабинетов ЦК в публику, в патриотическую публику, в прессу, в которой я занимал не последнее место».

– Значит ли это, что восемнадцатого августа вы знали, что на следующий день в Москву войдут танки?

– Нет. Я не знал этого.