Текст книги "«В тени Лубянки…»
О судьбах настоятелей церкви Святого Людовика Французского в Москве: воспоминания Леопольда Брауна и обзор материалов следственных дел"

Автор книги: Леопольд Браун

Соавторы: И. Осипова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Глава XXX. Генерал де Голль посещает церковь Святого Людовика

Чтобы покончить с враждебностью в отношениях между Францией и СССР, генерал де Голль, возглавлявший французское временное правительство со штаб-квартирой в Касабланке, готовился к историческому визиту в Москву. Будучи настоятелем французской церкви Святого Людовика, я поехал на Курский вокзал приветствовать генерала, приезжающего в сопровождении министра иностранных дел Жоржа Бидо и пятнадцати официальных лиц. Среди них я был счастлив снова увидеть моего доброго друга Жана Лалуа, бывшего секретаря посольства в Москве, прекрасно знавшего русский язык.

Зная, что генерал – воцерковленный католик, в воскресный день его пребывания в Москве мы приготовились с честью принять его в церкви Святого Людовика как главу государства. На возвышении, покрытом ковром, напротив алтарной абсиды поставили кресло, с правой стороны установили кресло для господина Бидо, а слева для французского посланника. Заалтарный образ главного алтаря был украшен французским триколором. Мы приготовили лучшие из оставшихся одежд для торжественной службы и договорились с хором об исполнении песнопений торжественной Мессы. Кроме проповеди, вдохновленной библейскими чтениями первого воскресенья Адвента[186]186
  Адвент – период ожидания Рождества; соответствует Рождественскому посту в византийской традиции. – Прим. сост.


[Закрыть], нашей церкви, много раз подвергавшейся «ограблениям», больше нечего было предложить.

Демонстрируя свое щедрое гостеприимство, МИД предложил генералу гостевой дом, напичканный подслушивающими устройствами. Он вежливо отклонил предложение, ответив, что, поскольку у Франции есть в городе посольство, он намеревается остановиться в нем. К этому времени я вернулся в свое прежнее жилище, спальня де Голля находилась прямо над моей. В церкви все было вычищено, а и без того всегда чистое алтарное покрывало было заменено на новое, нам даже удалось по случаю раздобыть несколько живых цветов. Мы думали, что полностью готовы к приему, но оказалось, что Кремль так не считал. По-видимому, МИД хотел, чтобы гость получил самое благоприятное впечатление от посещения церкви Святого Людовика.

Надо предполагать, что Советы не хотели, чтобы генерал заметил какие-нибудь следы предыдущих опустошений. И накануне утреннего приезда знаменитого генерала развернулась кипучая деятельность. Без единого слова, знака или просьбы с моей стороны, со стороны попечительского совета или «французской миссии» в церкви спешно появились три бригады: плотников, слесарей и электриков. И хотя мы обычно были лишены электричества, в тот день его подключили, более того, из опасения, что наш дореволюционный подземный питающий кабель выйдет из строя, целая команда техников протянула к церкви воздушную линию. Советы считали, что должно быть много света, чтобы генерал мог читать свой молитвенник!

В церкви много лет работал старый бойлер, который неоднократно ремонтировался, но вырабатывал достаточно тепла, чтобы не дать нам всем замерзнуть. Он шипел, пищал, свистел, издавал другие шумы, не оставляя сомнений в том, что срок его службы подходит к концу, но мы не имели возможности заменить его только потому, что государство не хотело, чтобы у нас появился новый обогреватель. Чем более некомфортно и холодно было в церкви, тем считалось лучше для того, чтобы отбить охоту прихожан посещать богослужения. Но теперь все внезапно изменилось. Кремль хотел, чтобы де Голль, его свита и масса людей, пришедших в тот день в церковь, не испытывали ни малейшего дискомфорта. По этой причине вечером пришли люди и хорошо поработали с нашей печкой. Наложив многочисленные заплаты и затычки в стенах и истратив большую часть запаса наших дров, они так нагрели церковь, что в ней стало вполне комфортно.

Надо сказать, что на следующий год вследствие религиозного наступления Гитлера на оккупированной территории нам не только позволили, но нас даже поддержали в покупке нового обогревателя. А тогда аварийная команда за государственный счет дежурила целую ночь, раздувая пар и останавливая протечки из разрывов по всей поверхности нашей агонизирующей машины. Еще более захватывающим было прибытие огромного количества пиломатериалов, разгруженных перед церковью всего за три часа до торжественной Мессы. Они были предназначены для постройки новой ограды вдоль портика здания. Другие рабочие убирали обшивные доски, которыми мы прикрыли дыру в дубовой панели центральной двери во время пятого «ограбления». В большой спешке производилось устранение всех видимых следов осквернения, пережитых церковью Святого Людовика.

Генерал прибыл ровно в десять часов утра. Тотчас же исчезли плотники со своими инструментами, нигде не было видно остатков обшивных досок. Фасад церкви был вычищен и выглядел опрятно с новой оградой. В гораздо меньшем масштабе и с другой целью, но Советы сделали для церкви то же, что и для одного из зданий Лубянки, – за одну ночь устранили следы разрушения от бомбы, взорвавшейся в мирное время. Как и предписывалось по ритуалу в подобных случаях, одетый в альбу, столу и ризу, я вышел в центральный проход, чтобы приветствовать главу государства, предложить ему освященной воды и возглавить процессию на вход.

Пилоты эскадрильи «Нормандия» рассаживали прибывших в определенном порядке; торжественная Месса проходила при необычном стечении народа. После чтения Евангелия генералу было предложено поцеловать Миссал, проповедь читалась, конечно, на французском языке. Вся церемония проходила в спокойной благочестивой атмосфере, не нарушаемая криками, обычно сопровождаемыми службу. На следующее утро внешняя электропроводка была снята и электричество снова отключено. Мы продолжали латать наш паровой нагреватель, но ограду разрешили оставить! После этой исторической церемонии в посольстве Франции был дан прием в честь генерала: пригласили почти всех, кроме меня. Первый раз за одиннадцать лет моего пребывания в России меня исключили из списка приглашенных. Я остался в церкви, принимая обычных посетителей в ризнице. Приехав в посольство, я заперся в моей квартире и принялся приводить в порядок церковный архив. Перед самым началом приема ко мне в дверь постучал один из дворецких, сказав, что лично генерал просит меня присоединиться к гостям в зале.

Де Голль проявил любезность и внимание, заметив, что меня нет в зале, и обратил внимание посланника на этот факт. Тот выразил удивление, утверждая, что мое имя присутствовало в списке приглашенных гостей. Генерал де Голль выказал мне еще большее уважение, приказав, чтобы шампанское не разносили до тех пор, пока я не появлюсь среди гостей. Я поднялся наверх, чтобы засвидетельствовать мое почтение высокому гостю, который проявил большой интерес к положению дел в Москве и изъявил желание побеседовать со мной. Он задал мне важные и глубокие вопросы. Я был счастлив, что мой опыт проживания в этой стране мог ему пригодиться. Но только мы начали говорить, как появился работник французской миссии и умышленно встал между нами, очевидно, чтобы помешать нашей беседе. Министр иностранных дел также хотел поговорить со мной, но ему не дали возможности.

Подобные случаи встречались не один раз. Например, когда в 1943 году Москву посетил государственный секретарь США. Я отправился в Спасо-Хаус выразить ему почтение и свои наилучшие пожелания, но мне ответили, что госсекретарь нездоров и не может встретиться со мной. В посольстве я сообщил, что, если госсекретарь захочет увидеть меня, я почту за честь. И чтобы не было накладок, я сообщил, когда бываю занят в церкви, ведь я не мог в ожидании возможного приглашения закрыть церковь. В последующие дни в посольстве мне сказали, что госсекретарь хотел меня видеть, но меня не было! Неужели мне не могли позвонить или послать за мной домой? Но факт состоял в том, что госсекретарь приехал и уехал, а я так и не повидал его.

То же самое произошло, когда в Москву приехал Дуайт Эйзенхауэр. По-моему, на встречу с главнокомандующим объединенными силами были приглашены все американцы, жившие тогда в столице, кроме американского католического капеллана. Я никогда не рассказывал об этих случаях и сейчас пишу об этом не из чувства горечи и ущемленного самолюбия. Я просто привожу еще один пример странного военного психоза США, о котором я упомянул ранее, рассказывая о побоище в Катынском лесу. Обычно люди не возражают, чтобы им сообщили о пожаре в их доме. Именно об этом я и хотел сказать людям, на которых возложена ответственность за безопасность нашей страны.

Невероятный парадокс состоял в том, что, пока я находился в России, у НКВД было непоколебимое убеждение, будто я связан с военной, экономической, общественной и другими разведками США! Такова была советская оценка моей религиозной деятельности, которая связывала меня с отважными и многострадальными русскими людьми. Некоторые американские официальные лица считали, что после роспуска Коминтерна можно было больше не опасаться за распространение лидерства Кремля на весь мир. Однако исчезновение Коминтерна не означало, что захватническая политика коммунизма перестала отравлять мир псевдофилософией материалистического учения.

За год до роспуска Коминтерна в Москву с кратким визитом приехал влиятельный представитель президента в ранге чрезвычайного посла. В то время товары по ленд-лизу в невероятном количестве наводнили страну, по этому случаю советская пресса открыто восхваляла президента Рузвельта и его миссию в Москве. Однако на закрытых заседаниях эту же самую миссию тайно называли американскими шпионами, сующими нос во внутренние дела Советского Союза. Русские, вынужденные присутствовать на этих закрытых заседаниях, рассказывали мне о том, что советские лидеры действительно думают о США. Они испытывали стыд, но считали своим долгом поставить меня в известность.

Директор ФБР Эдгар Гувер с убийственной ясностью писал о сомнительных делах этих «мастеров обмана». Книга генерала Джона Дина «Странный альянс» проливает свет на то, как неслыханно вели себя в то время наши «доблестные союзники».

Благодаря моему особому положению я был в курсе того, чего никто не знал, но меня лишили возможности рассказать об этом тем, кто должен был остановить интриги, связанные с распространением коммунизма по всему миру. Однако эта ситуация, умело скрываемая под маской внешних приличий, объясняет определенную реакцию на «судебный процесс», в котором я в последний год моего пребывания в Москве был вынужден участвовать в качестве обвиняемого. Этот случай заслуживает внимания.

Глава XXXI. Я предстаю перед судом в качестве обвиняемого

Из всех «милостей», оказанных мне советской властью, самой эффектной было мое появление в суде по надуманному обвинению о нападении. Самым неприятным было не только то, что лживое обвинение было предъявлено публично, но и то, что вера, которую я представляю, была подвергнута осмеянию и оскорблениям. Также очень неприятно было видеть, что некоторые официальные лица из моих соотечественников поверили обвинению, хотя могли бы предотвратить этот подстроенный позор. Вне зависимости от наличия дипломатического иммунитета сфальсифицированное обвинение остается преступлением. В жизни бывают ситуации, когда человек должен встать на ту сторону, за которой правда, и со всей энергией присоединиться к кому-то, потому что на карту поставлена его честь. Не могу сказать, что я заметил эти моральные качества у людей, чей долг был защищать меня. Или они хотели убрать меня с дороги?

В октябре 1944 года, когда зима уже сковала землю, я все еще жил один в здании посольства Франции. Для защиты от холода я купил дрова, сам пилил и колол их, затратив на это немало сил. Дворник, о котором давно ходили неприятные слухи, тайком пользовался моими дровами, хотя у него было больше возможностей, чем у меня, раздобыть свои собственные через Бюробин. Я закрывал на это глаза и ничего не говорил ему по этому поводу.

Бывая в русских избах при вызовах к больным, я видел, как умирающие люди лежат в кроватях при минусовой температуре, не имея для обогрева ни одного полена. Поэтому я обычно возил с собой пару связок дров из своего запаса, привязывая к машине и складывая их рядом с ней для следующей поездки. Дрова при необходимости распределялись между нуждающимися, подобно тому как это было в вышеописанном случае с приобретением овощей.

Потом начались мелкие неприятности, явно рассчитанные на то, чтобы портить мне жизнь. Например, если я уходил из посольства в необычное для меня время, то, возвращаясь, видел на воротах засов и не мог докричаться, чтобы меня впустили. Невзирая на приличия, я был вынужден перелезать через забор. В моей квартире в главном здании были три внутренние двери, выходившие на задний двор. Внезапно без всякого предупреждения я обнаружил эти двери заколоченными. С разрешения посольства Турции я пользовался зарядным устройством для моего аккумулятора. И однажды его просто забрали.

А тем временем тот парень продолжал обеспечивать себя моими дровами. Я не придавал этому большого значения, пока однажды не обнаружил, что исчезли две связки дров, приготовленные накануне. Но, чтобы не вызывать проблем, я ничего не сказал. На следующий день повторилось то же самое. Провокации повторялись до тех пор, пока это не стало невыносимым для меня. В этом месте только один человек мог совершить все эти участившиеся безобразия. В одно октябрьское утро я встретил этого человека на лестнице здания, в которое уже начал вселяться посол Франции. Рассерженный и раздраженный, я спросил его, кто взял две связки дров, лежащих у моего автомобиля. Он признался. В результате ссоры я пригрозил расправиться с ним, если это будет повторяться. При этих словах я поднес к его носу кулак, но не ударил его; последний раз я дрался в детстве. Этот тип пробормотал что-то о том, что ему приказывали.

Я сожалею, что не сдержал эмоции и гнев. При мысли о том, что он является человеком НКВД, а посол имеет склонности к «советофильству», у меня возникло предчувствие надвигающейся неприятности. Но я не представлял, чем все это обернется. Вскоре я получил по почте повестку в суд, в которой сообщалось, что я должен заранее прийти в юридическое бюро, где мне скажут, какие мне предъявлены обвинения. И я понял, что колеса советского правосудия крутятся в мою сторону, и это плохой знак.

Я пошел в указанную контору и обнаружил, что на меня завели невероятное, фантастическое дело. Оно состояло из четырех листов на пишущей машинке. Один был из суда, в котором описывалось дело, во втором его детали, заключение рентгеновского снимка и показание, подписанное истцом. Медицинский «документ» удостоверял, что после тщательного обследования обнаружено, что нос истца найден опухшим, что может быть только результатом удара! Я попросил разрешение сделать копию этого дела и все думал, чем же оно может закончиться для меня. Обвинение в оскорблении действием было подкреплено рентгеновским снимком. Все дело было сфабриковано, но явная очевидность этого не имела значения.

Формально меня обвиняли в оскорблении действием, к которому добавили угрозу телесного повреждения. Я действительно угрожал, но неправда была в том, что я ударил его. Обвинение было полностью сфабриковано специально для того, чтобы повредить моей репутации. Я обратился к советнику посольства США, чтобы попросить его остановить этот позор. Однако мне ответили, что, поскольку у меня нет дипломатического иммунитета, я должен пройти через судебные испытания. Затем было отмечено, что дело может быть остановлено, если я пообещаю уехать из страны!

Бежать означало бы для меня признать свою вину. Я сказал, что ни при каких обстоятельствах не сделаю этого. «В таком случае, отец Браун, вам придется держать ответ». Я сказал, что готов пройти через все, тогда чиновник спросил меня, что же все-таки случилось. Я рассказал ему все подробности, что ссора произошла после нескольких провокаций и что я действительно угрожал тому типу. Кажется, советник не поверил тому, что я рассказал. Он спросил, возьму ли я адвоката, на что я ответил, что буду сам защищать себя в суде на русском языке, так как не хочу придавать делу большее значение, чем оно заслуживает. Явно поверив в мою виновность, советник пригласил в посольство США советского адвоката, чтобы выяснить, каким будет приговор в случае признания моей вины. Это привело меня в депрессию, так как получалось, что он не поверил моим словам. Я был убежден, что меня никак не могут признать виновным в поступке, которого я не совершал. Вместо пожелания удачи мне посоветовали не подавать апелляцию, если приговор будет незначительным! Единственным полезным советом от посольства США была рекомендация читать защитную речь по бумаге, а не полагаться на память.

Тем временем антиамериканский и антиклерикальный посол ни разу не поговорил со мной и не вызвал меня, чтобы выслушать мою версию дела. У меня тоже не было ни малейшего желания встречаться с ним, так как дошло до того, что, сбросив маску обычной вежливости, он сказал мне в лицо, что меня не следовало вообще посылать в Россию. Сразу же после моего разговора с советником посольства США я отправился домой и написал открытое письмо на английском и французском языках. Я лично доставил эти письма в посольства США и Франции, отправив копии своим многочисленным друзьям из дипломатического корпуса и иностранным журналистам.

В письме я заявлял, что обвинения в оскорблении действием полностью сфабрикованы и я готов предстать перед советским судом. Я добавил, что готов встретиться с любыми свидетелями, если они не были подвергнуты моральному и физическому запугиванию. Я был очень хорошо знаком с методами НКВД, поэтому посчитал необходимым вставить этот пункт. Когда я доставил свое письмо в посольство Франции, реакция была не слишком дружественной. Мне было сказано, что я не вправе обвинять советское правительство, однако я хорошо знал, какими методами тайная полиция добивалась показаний, признаний и лживых обвинений. Тем временем я узнал, что некто был назван единственным свидетелем истца. Этот человек до суда вызывался в НКВД пять раз, где его научили, что надо говорить. Я опасался, что этого свидетеля заставят говорить неправду.

Дата судебного заседания была назначена лишь через несколько месяцев. Эта задержка была связана с визитом де Голля в Москву. Мое открытое письмо вызвало некоторое волнение в колонии иностранцев, и это тоже послужило причиной задержки. Но теперь дата была определена, к я, римско-католический священник, должен был появиться в суде в качестве обвиняемого! У меня не было свидетелей, в суд меня привезли на машине посольства США. Как только я вышел из автомобиля, ко мне подошла женщина и спросила, не я ли преподобный отец Браун. Она попросила меня не заходить в здание, так как судья «болен». Я продолжал идти по направлению к суду, несмотря на то что она пыталась воспрепятствовать мне, продолжая снова и снова повторять, что судья «болен».

Уже в коридоре здания суда я увидел служащего Красной армии, который спросил, в чем дело. Я объяснил, что назначено судебное разбирательство моего дела, и если судья болен, то мне должны выдать бумагу о том, что я явился в назначенное время. Адъютант приказал женщине выдать мне такую бумагу. Я сам продиктовал ей текст и заставил поставить печать и написать свое имя на обычном листе бумаги вместо бланка. Долго ничего не было слышно об этом деле. Затем судья неожиданно выздоровел, и дело закрутилось. У них было достаточно времени, чтобы «подготовить» свидетеля. В этот раз я был вызван в другой суд, в зале присутствовало много иностранцев. Судьей была женщина, и по обеим сторонам от нее сидели двое мужчин, которые явно не знали существа дела, судя по их подремыванию на протяжении всего процесса.

Среди иностранцев, присутствующих на суде, был один секретарь посольства США и двое из французского посольства. Мне было зачитано обвинение, истец повторил текст показаний против меня. Были упомянуты, но не представлены рентгеновские снимки, безусловно, изготовленные в НКВД. Мне предоставили слово, и я спокойно зачитал свою защитную речь, категорически отрицая обвинения в оскорблении действием. Я сказал, что действительно угрожал истцу в случае повторения провокаций, однако под присягой заявил, что не наносил ударов. Там же в суде я заставил истца признаться, что провокации были результатом приказов, полученных им от «господина министра». Затем вызвали свидетельницу, но, чтобы мое присутствие не «запугало» ее, меня попросили подождать в коридоре, где я покурил, слегка сняв нервное напряжение.

Когда судья спросила свидетельницу: «Вы видели, как отец Браун ударил истца?» – та, много раз наставляемая НКВД, нашла достаточно смелости сказать правду: «Нет, я не видела, что-бы он ударил его». Когда я вернулся на свое место, суд удалился на совещание, которое продлилось около двадцати минут. Главное обвинение было опровергнуто. Все встали для провозглашения приговора – «виновен» с присуждением штрафа в размере 100 рублей! Покидая здание суда, секретарь посольства США спросил: «Отец Браун, вы не собираетесь подавать апелляцию?» Я ничего не ответил, так как сильно сомневался в беспристрастности судебной процедуры, в которой человек признается виновным, несмотря на то что показание свидетеля опровергает заявление истца!

Для меня было облегчением, что «суд» был уже позади, но мне не нравилось считаться правонарушителем, тем более что я заслужил по этому поводу упоминания в советской прессе! У меня было пять дней для подачи апелляции. В посольстве США мне дважды дали понять, чтобы я не делал этого. До того как истекли пять дней, я обратился с письмом в посольство США, вложив в него 100 рублей и попросив, чтобы мой штраф был заплачен через МИД. Я попросил также подать протест от моего имени против ведения судебного процесса, проходившего в присутствии чиновника посольства США. Это письмо я доставил лично. Через несколько дней советник посольства спросил меня, получил ли я письмо от них, добавив, что одно письмо, предназначенное мне, таинственным образом исчезло из посольства.

Я ответил, что письма не получал, но жду ответа на то, которое сам принес в посольство. К этому времени прошло пять дней. Вскоре после этого конверт с письмом, подписанным советником, я обнаружил в почтовом ящике на Борисоглебском. На нем не было марки, но стояла печать и дата советской почты. В нем сообщалось, что протест невозможно предъявить, пока я не исчерпаю все возможности советских законов. И это после того, как посольство США не советовало мне подавать апелляцию! Это письмо, очевидно, было перехвачено в стенах посольства, прочитано тайной полицией, а затем доставлено по почте.

Тем временем меня вызвали в посольство для разговора с одним из многочисленных секретарей посольства. Входя в его кабинет, я увидел, что он держит мое письмо со ста рублями. Он спросил: «Кто принес письмо?» Я ответил, что принес лично и зарегистрировал в канцелярии посольства. Он сказал: «Заберите обратно, мы не можем принять его». Я отказался забрать письмо, заявив, что оставляю его в делах как доказательство большой помощи, оказываемой американскому гражданину, оказавшемуся в беде. Чтобы не нарушать закон, я заплатил штраф сам и сделал еще кое-что: на русском языке я написал два прошения – в суд и в адвокатскую коллегию – с просьбой продлить срок подачи апелляции и назначить еще одно слушание. Мне быстро ответили, что апелляционный суд готов пересмотреть мое дело в конце августа.

Я тотчас же сообщил об этом советнику США, доставив письмо лично. Он положил письмо в карман пальто, так как собирался уходить, когда я вошел. На второе заседание суда я пошел один. Судья, уже другая дама, выслушала мою просьбу и постановила убрать и приговор, и само судебное дело из архива документов. Через пару дней мне выдали копию оправдательного заключения с печатью и маркой. Узнав об этом, советник посольства написал мне красивое письмо с поздравлениями, сказав, что не знал о моем втором судебном процессе. Посол США отказался встретиться со мной, объяснив отказ тем, что советник рассказал ему об инсценированном процессе, позже при встрече он выразил свою радость по поводу успешного окончания судебного дела.

Поздравительные письма приходили из разных посольств, кроме того, в котором я жил. Новый посол Франции письменно заверил меня, что никто из сотрудников посольства не поверил ни единому слову обвинения против меня. Я объяснил ему, что еще до начала «суда» надеялся, что посольство Франции сделает все возможное, чтобы предотвратить позорный процесс. Когда я уверил его, что само дело было спровоцировано его предшественником, он выразил сожаление, что был не в силах остановить это. Когда это неприятное дело наконец прояснилось, тот, кто подписал показания против меня, признался своим близким, что никогда бы не сделал этого, если бы его не подталкивал к этому работодатель. Об остальном позаботился НКВД. Это был горестный опыт и столь серьезное испытание, что мне пришлось на время прервать исполнение моих обязанностей в церкви Святого Людовика.

После моего возвращения на родину пресса писала, что я решительно отказывался обсуждать эту тему с журналистами. Полушутя-полусерьезно один из них спросил меня: «И все-таки, отец Браун, скажите честно, неужели вы действительно не стукнули того типа?» Нет, здесь я честно рассказал все, как дело было. Стоит отметить, что скорее всего существовала некоторая связь между этим инцидентом и странным военным психозом, о котором я упоминал. Трудно объяснить определенную официальную позицию по отношению к моей персоне, не принимая это во внимание. К этому времени я, можно сказать, сражался на два фронта. Приближалось «счастливое завершение» моего двенадцатилетнего пастырского служения в прекрасной стране замечательных людей. Я не предполагал оставлять их по собственному желанию.

В конечном итоге у меня были причины думать, что исходным побудительным моментом моего отъезда из России послужил приказ от самого Сталина. По информации, дошедшей до меня, я не без гордости считаю себя чем-то вроде «приложения» к Ялтинской конференции. Постараюсь прояснить это в следующей главе.