Текст книги "«В тени Лубянки…»
О судьбах настоятелей церкви Святого Людовика Французского в Москве: воспоминания Леопольда Брауна и обзор материалов следственных дел"

Автор книги: Леопольд Браун

Соавторы: И. Осипова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Глава XXI. Спланированная «авария» и прочие подобные случаи

Моя старая железная лошадка, унаследованная от епископа Пия Неве, была близка к агонии, отслужив свое в невероятных погодных условиях. Подошло время заменить мой доживающий свой век «рено», разбитый вдребезги ранее напротив НКВД. Благодаря пожертвованию от нью-йоркской католической благотворительной миссии мне достался другой, более экономичный четырехцилиндровый «рено». И хотя я сам заплатил за автомобиль, его беспошлинная доставка была организована на адрес французского посольства с разрешения посла Поля Наггьяра. По техническим причинам автомобиль был также зарегистрирован на французское посольство, но он был в моем полном распоряжении.

Советы не могли открыто вмешаться в ситуацию, но я знал, что они были недовольны. Кроме меня во всем СССР из священнослужителей автомобиль был только у псевдомитрополита так называемой Красной церкви. Даже будущий патриарх Русской Православной Церкви получил возможность приобрести персональную машину только после нападения Гитлера. Все средства шли в ход, чтобы дать почувствовать этим церковникам, что они «нежелательные паразиты». Мой новый автомобиль позволил мне продолжать исполнять мои все возрастающие священнические обязанности. Прекрасно «объездив» его, я колесил без проблем, никогда не нарушая правил дорожного движения. Я получал большое удовольствие, сидя за рулем моего нового «рено».

Все офицеры дорожной милиции знали меня, в том числе и управляющие движением вокруг Кремля и Красной площади. Они всегда улыбались, когда я проезжал мимо, и оказывали мне знаки внимания. С тех пор как французское посольство переехало на Большую Якиманку, я каждое утро по дороге в церковь Святого Людовика проезжал через Красную площадь. В отличие от постоянно менявшихся часовых НКВД, дорожные милиционеры обычно стояли на своем посту более длительное время. Они умело регулировали быстро движущиеся автокавалькады «больших шишек», появлявшиеся внезапно с разных сторон; так как все дороги вели к Кремлю – от них требовалось умение быстро реагировать, чтобы избежать столкновений, которые, как ни странно, случались довольно редко. Было интересно наблюдать за милиционерами, четко регулирующими движение быстро мчащихся по городу кремлевских автомобилей.

Каждый раз, когда я около полудня проезжал через Красную площадь возле Спасских ворот Кремля, там стоял один и тот же регулировщик, который всегда весело приветствовал меня. Проезжая от моста мимо собора Василия Блаженного или от музея Ленина, я всегда, приближаясь, давал два гудка. Он останавливал движение и давал мне право проезда. Других я тоже узнал за долгие годы, сами по себе они были замечательными парнями. Встречаться с ними на дороге было для меня удовольствием, неприятности начинались, когда они не были «сами по себе», а действовали по приказам НКВД. В то утро около 10:30 утра я выехал со двора американского посольства на Моховой и повернул направо в направлении французского посольства. Я сидел за рулем моего нового «рено», сверкающего заводской краской, пересек улицу Герцена и остановился на красный свет на углу улицы Коминтерна. Это одно из самых загруженных мест в Москве, ведущих к Арбатской площади, здесь было много скоростных автомобилей, едущих по направлению к Кремлю. На этом месте постоянно дежурили дорожные инспекторы в форме МВД – КГБ и люди в штатском, они следили за всем, что происходит на этом месте каждую секунду.

Передо мной в другом ряду стоял автомобиль, также ожидавший сигнала светофора. Я думал, что я один стою за этим автомобилем, как внезапно, без какого-либо сигнала в бампер моего «рено» со страшным ударом врезался старый лимузин «кадиллак». Это произошло на виду у всех в хорошо охраняемом месте, водитель «кадиллака» не был слепым, и это было явно преднамеренное столкновение. Все произошло очень быстро… Все милиционеры исчезли из виду, как по волшебству. Все свидетели слышали шум и видели, как черный «кадиллак» врезался в мой автомобиль. По обеим сторонам улицы люди восклицали: «Как им не стыдно!» Весь эпизод длился не больше минуты. Но в это время не было видно ни одного милиционера, как будто они все сговорились исчезнуть. На юго-западном углу старинного здания Коминтерна висела стеклянная будка с милиционером, который регулировал светофор. Когда мой автомобиль ударили, я заметил, как регулировщик, сидевший в будке, быстро наклонился и на все время инцидента исчез из виду. Других милиционеров тоже не было видно.

Вокруг обоих автомобилей стали собираться зрители. Я вылез из своего «рено» и направился к «кадиллаку», чтобы записать его номер. В это время его водитель с компаньоном старались растащить наши машины; упираясь коленями в бампер и пыхтя, они толкали машины, не произнося ни слова. Как только дело было сделано, они стали удирать без малейших извинений или объяснений. Никто не попытался остановить их, свидетели, вероятно, испугались, чувствуя политическую подоплеку этого происшествия. Водитель «кадиллака», по виду мощный тяжеловес, нажал на акселератор, направляясь в сторону Арбатской площади. Увидев это, я вскочил на подножку, взывая к его совести. Но его такой же молчаливый компаньон толкал и дергал меня до тех пор, пока я не смог больше удерживаться на подножке набирающего скорость автомобиля.

Я спрыгнул и, к счастью, приземлился на ноги, а не на голову. Пока я рассматривал повреждения на моей машине, к ней подошел гладко выбритый милиционер. Багажник был разбит, задние фары вдребезги, осколки стекла валялись на дороге, провода свисали из разбитых приборов, но бензобак не был поврежден. Вид у моего нового «рено» был ужасным. Я смотрел на содеянное, а этот офицер произнес, выразив притворное удивление: «Здравствуйте, гражданин. Что это такое?» Указывая на повреждения, я произнес: «Господин офицер, вы что, не видите? В мою машину врезались сзади». В это время все другие милиционеры вернулись к своим обязанностям, и все автомобили стали объезжать мой «рено». Офицер, разговаривавший со мной, казалось, появился ниоткуда, но оттуда, где он ждал аварии, как и остальные, стоявшие на этом перекрестке. Затем этот офицер спросил: «У вас их номер есть?» Он записал его в свой блокнот, затем осмотрел мои права и технический паспорт. Вернув бумаги, он по-военному отсалютовал мне, сказав: «Не беспокойтесь, все будет в порядке. Вам заплатят за все».

Мне ничего не оставалось, как освободить улицу, уехать домой и ждать обещанной компенсации. А так как это произошло недалеко от американского посольства, я подумал, что имело бы смысл рассказать им обо всем происшедшем. Эта грубая атака хулиганов, очевидно, произошла по приказу, так как все милиционеры одновременно исчезли. Я не стал просить встречи с послом, но рассказал об инциденте советнику посольства. Когда я поведал свою грустную историю, мне был задан такой вопрос: «Отец Браун, у вас есть доказательства, что все происшедшее связано с тем, что вы – американский католический священник?» Вопрос поразил меня. Ну кто смог бы «доказать» такое? Единственное, что я нашелся сказать, – это то, что из НКВД мне не присылали письма с предупреждением о несчастном случае. И совершенно немыслимой была идея найти свидетелей среди запуганного населения. Иностранец должен быть либо сумасшедшим, либо полным невеждой, чтобы предпринять нечто подобное. Неделю спустя Московская городская милиция прислала через МИД в посольство Франции, в котором была зарегистрирована машина, сообщение; в нем было сказано, что автомобиль, зарегистрированный под номером, который вы записали, не значится! Единственное, что мне оставалось, – это отремонтировать автомобиль на собственные средства и забыть о происшедшем.

В Москве не было принято останавливать автомобиль поднятием руки, по крайней мере легковой. В большинстве своем машины принадлежали либо дипломатическим миссиям, либо советской администрации, и среди них было много машин сотрудников НКВД! За городом ситуация была совсем другая. Крестьяне с удовольствием поднимали руку на дороге, когда они шли из своей деревни до рынка ближайшего города, чтобы продать свои продуктовые излишки по ценам, более высоким, чем в советских магазинах. Поскольку автобусы не всегда ходили, крестьян, едущих в город или возвращающихся из него, иногда подбирали грузовики или телеги, запряженные лошадьми. Я сам часто поступал так, когда ездил по деревенским дорогам. В городе «голосующих» было мало, если это не была «Мата Хари» или еще какой-нибудь внедренный шпион, русские держались подальше от автомобилей посольств или миссий.

Однажды утром, когда я ехал в церковь в направлении Большого Каменного моста, меня остановил человек средних лет, объяснив, что он – парикмахер и торопится на работу, так как не хочет платить штраф за опоздание. Думая о его безопасности, я полагал, что в этот ранний утренний час, когда на улицах мало людей, не будет большого риска, если я его подвезу. Он, конечно, принял меня за шофера, а я, например, никогда не видел никого из крупных чинов за рулем автомобиля. Мой церковный воротник ничего не означал для этого славного человека, поэтому я предложил ему сесть рядом со мной на переднее сиденье. Он сделал это с видимым удовольствием от редкой для него поездки на автомобиле. Мы вели приятную беседу, пока мой попутчик не заметил на приборной доске надписи на французском языке. Внезапно он со страхом спросил: «Это не советская машина?» Я ответил. Тогда он добавил: «Наверное, и вы иностранец?» Я подтвердил это предположение, добавив, что у автомобиля дипломатический номер. «Ради Бога! – воскликнул человек в крайнем волнении. – Остановите машину, пока меня никто не увидел». Бедный парень как будто обезумел, он был готов выскочить из автомобиля, прежде чем я остановился. Он гораздо больше боялся быть увиденным вместе с иностранцем в машине с дипломатическим номером, чем опоздать на работу при строгой дисциплине.

Неприятие иностранцев не в природе русского человека, Бог создал русских любящими людей всех национальностей. Они вовсе не считают, что иностранцы оказывают пагубное влияние и их надо избегать как морально прокаженных. Но режим, при котором они живут, породил страх подозрения и угрозы, установил и узаконил гораздо более суровую деспотическую систему, чем существовала при царизме. В этом заложен генезис внешне проявляющейся ксенофобии, противоположной здоровым природным качествам этой великой нации. Страх перед иностранцами не присущ сердцу и уму русского человека; он родился в умах бесконечно малого числа людей, держащих за горло большинство населения. Советская власть родилась в жестокости, она удерживается и защищается 58-й статьей советского Уголовного кодекса. Этот раздел советского законодательства придуман для поддержания перманентной революции и подавления народа.

Когда я еще ездил на старом «рено», мой верный алтарный прислужник сильно заболел. Это был не просто мальчик-алтарник, ему было семьдесят шесть лет, он участвовал в революции 1905 года. Теперь он, старый телеграфист на пенсии, был не в состоянии жить на пенсию, так широко рекламируемую в статье 120 конституции: «Граждане СССР имеют право на поддержку в преклонном возрасте, в случае болезни или потери трудоспособности. Это право подтверждается широким развитием социального обеспечения рабочих и служащих, бесплатным медицинским обслуживанием и развитием широкой сети оздоровительных курортов для трудящихся масс». По всем показателям мой старый служитель подходил под эту статью как нельзя лучше. Как и другие русские люди, он слушал призывы к освобождению и независимости России, он тоже ходил на массовые демонстрации, требующие отречения от престола царя Николая II. Его надежды на лучшие времена поддерживались обещаниями свобод, затем пришло глубокое разочарование, когда Ленин захватил власть, вырвав ее из рук тех, кто заплатил за нее дорогой ценой.

Государство платило моему алтарному служителю месячную пенсию в шестнадцать рублей, менее трех долларов! Этого не хватало даже на еду. Насколько я мог судить, преимущества советской медицины для Игнатия (так его звали) сводились едва ли к чему-то большему, чем свидетельство о смерти. Этот святой человек жил совсем один в тридцати километрах от Москвы, его дом, в котором я бывал несколько раз, не был добротной избой. Построенный его собственными руками, он состоял из хибарки с дверью, двумя окнами, четырьмя стенами и крышей из гофрированного железа. Ко всему прочему, в его лачуге не было даже пола. Игнатий жил как отшельник, постепенно построив свой дом поверх пещеры, в которой прожил многие годы. Его одиночество и святость были настолько известны, что в прежние годы москвичи приезжали посмотреть на Игнатия.

До своей последней болезни этот славный человек обычно выходил из своей лачуги в 4:30 утра, чтобы сесть на поезд в дождь и солнце, зимой и летом и ехать в церковь Святого Людовика. «Скорый» поезд преодолевал эти тридцать пять километров за два часа. Кроме того что его иногда вызывали в НКВД для обычных расспросов, касающихся в основном меня, о чем он всегда говорил мне, его не трогали. Казалось, они не возражали, чтобы он помогал мне при алтаре, делил со мной завтрак и сопровождал меня на похороны: такую работу в церкви обычно делают мальчики-подростки. Весь наш приход знал Игнатия, который помогал мне в течение нескольких лет, его все любили за доброту, светящуюся во всех чертах его лица. И правда, этот человек все время ощущал присутствие Бога. Много поучительного было в общении с ним, я любил слушать его разговоры, наполненные той самой мудростью, о которой можно прочитать в жизнеописаниях святых.

В разгар зимы Игнатий заболел и перестал появляться в церкви, обычно он приходил задолго до моего прибытия. Все еще вижу его молящимся, со склоненной головой, ожидающим меня, чтобы открыть дверь: он почти всегда ходил в одной и той же одежде, только зимой надевал валенки. И я тоже в годы войны научился носить валенки. Отсутствие Игнатия встревожило меня, и я поехал к нему в деревню. Звонить по телефону не было смысла, так как это вызвало бы излишний переполох в сельсовете. Приехав, я нашел его смертельно больным, лежащим на кровати в нетопленной лачуге. Я развел огонь в примитивной печке, построенной им самим из глины и кирпича, и приготовил горячее питье. На улице было сорок градусов мороза. На следующий день я нашел одну прихожанку, любезно согласившуюся поехать и позаботиться о нем. Мы дали ей еду для него, и она немедленно отправилась в деревню. А я после полудня приехал совершить помазание больного и дать ему последнее Причастие, которое он принял с глубоким благочестием и полным сознанием. Двое его старых знакомых решили по очереди приглядывать за ним.

А добрая женщина решила вернуться домой тем же вечером. Но я настоял на том, чтобы она поехала вместе со мной на машине, так как было очень холодно, а поезда ходили нерегулярно. Она неохотно согласилась, я довез ее до последней остановки ее автобуса на Можайском шоссе. Было темно, и я надеялся, что это лучше для ее безопасности. Все пешеходы были закутаны в толстые пальто на вате, они быстро шли к автобусной остановке, низко опустив головы против пронизывающего ветра и снежной бури, все торопились в укрытие. Вдалеке небо было освещено огнями большого города. На следующее утро эта женщина не появилась в церкви, не было ее и два следующих дня. Она пришла только на четвертое утро и объяснила, что, как только она вышла из машины, ее сразу же забрали.

Ее арестовали без предъявления ордера, посадили в машину НКВД и повезли прямо на Лубянку. По прибытии ее догола раздела надзирательница и отправила, как полагается, под холодный душ – первый этап к бесконечным последующим допросам. Ей вернули одежду, посадили в камеру и стали регулярно вызывать на допросы, которые вел следователь НКВД: «Почему она ехала в этом автомобиле? Где она была? Что она там делала? Что я говорил ей? Давал ли я ей денег и говорил ли что-нибудь против режима?» Самым важным был вопрос: «Почему вы продолжаете видеться с этим иностранным шпионом?» Это, конечно, обо мне. Эти допросы продолжались с четырехчасовыми интервалами с тем же или другим следователем. Не менялись только вопросы, которые задавались снова и снова, днем и ночью. Сотрудники НКВД просто отказывались верить, что эти отношения были основаны только на христианском милосердии: чувство человеколюбия, духовная забота полностью исключались из их понимания. А так как я был иностранцем и тем более священником, НКВД был убежден, что у меня были другие мотивы поступать так, как я поступал каждый день на виду у всех. На самом деле тот арест был «мягким» случаем временного задержания, и это несмотря на то, что все статьи конституции гарантировали неприкосновенность граждан СССР. Женщину освободили к полуночи. И она была вынуждена идти домой пешком, так как муниципальный транспорт в это время уже не работал. Это была еще одна форма проявления силы закона «диктатуры пролетариата».

Не каждый русский человек, которого я подвозил, подвергался аресту. Когда люди приходили на службу в церковь, их отмечали, но не всегда преследовали. К этому времени НКВД уже должен был знать, что я не веду подрывную деятельность ни тогда, когда крещу детей, ни тогда, когда выслушиваю исповедь, причащаю больного, служу Мессу или совершаю иные Таинства. Но они никогда не прекращали подозревать меня в том, что я что-то делаю для свержения режима. Подобное чувство бывает у вора, чья совесть всегда беспокоит его, так как украденный предмет постоянно напоминает ему о настоящем владельце. Древнеримская пословица гласит: «Res clamat domino» («Вещь взывает к владельцу»). Это общее толкование относится и к нации, скованной немыслимыми ловушками, расставленными системой, придающей значение только вещам, которые можно увидеть, пересчитать, включить в реестр, чтобы так обмануть обывателя, несмотря на все эти спутники и космические корабли.

С тех пор как судьба послала мне грустное предназначение быть единственным католическим священником в столице, на мне сосредоточилась вся бдительность НКВД. В самый первый год у меня появился эскорт из тех, кого я в шутку называл бескрылыми «ангелами-хранителями», следовавшими за мной повсюду. Но поскольку мне нечего было скрывать, я и не пытался что-либо скрыть. Иногда общение со мной было опасным для некоторых людей, в дома которых я приходил. Но лишь однажды я посчитал необходимым скрыть мою личность в больнице, куда я пришел, чтобы совершить помазание умирающего священника. Вначале я считал, что русские прихожане либо слишком запуганы, либо совсем незнакомы с советским законодательством по религиозным вопросам, так что им и в голову не могло прийти просить меня посетить их в больнице.

Несмотря на недовольство властей, тем не менее существовало позитивное положение, гарантирующее проведение богослужения со специальными ограничениями в госпиталях и тюрьмах.

Многим русским гражданам до сегодняшнего дня неизвестны формулировки статьи 58 Декрета 1929 года: «Во всех государственных, кооперативных и частных предприятиях запрещено совершать какие-либо религиозные службы и культовые церемонии, а также размещать в них предметы культа. Это запрещение не относится к отправлению религиозных церемоний в специально отведенных комнатах больниц и мест заключения, по требованию умирающего или тяжелобольного. Также этот запрет не относится к отправлению религиозных церемоний на кладбищах и в крематориях». Большая часть 65 статей этого Декрета являются запретительными по содержанию. Раздел, приведенный выше, представляет собой редкое проявление религиозной терпимости. Как ни странно, я нашел этот отрывок из советского религиозного законодательства в магазине антирелигиозной литературы. Это был последний экземпляр тиража 1929 года; по моим сведениям, с тех пор он больше не издавался.

Вскоре я обнаружил, что очень немногие русские люди осведомлены о легальной возможности приглашать в больницы и тюрьмы священников, пасторов, раввинов и мулл. Я призывал их так поступать, и мой призыв скоро стал слышен не только в Москве, но и за ее пределами. При посещении больниц мне говорили, что в этих местах других священников никогда не видели. Я думаю, что в конце концов я совершал Святые Таинства в каждой московской больнице, исключая, конечно, кремлевскую, предназначенную для больших партийных «шишек» и особо почетных гостей. Каждый раз персонал больницы был очень любезен и всячески поддерживал меня. За все годы в России мне только один раз отказали в доступе к больному, и произошло это по политическим причинам: из-за разрыва дипломатических отношений между СССР и другой страной. Турецкий посол попросил меня навестить пациента-католика, лишенного всяческого общения по приказу НКВД.

Было много захватывающих случаев при посещении больных и в городских и деревенских больницах. Мою деятельность не рекламировали ни газеты, ни радио, не было ни еженедельных, ни ежемесячных приходских бюллетеней, рассказывающих о нашей религиозной деятельности. Однако русские люди узнавали о церкви Святого Людовика и ее настоятеле, который говорил на их языке и приходил по их вызову. С годами число ожидающих духовного утешения в критические моменты их жизни росло. В российских больницах посетителям выдавали халаты, которые они надевали поверх своей одежды. В образцовых больницах, которые посещали иностранные делегации, эти халаты были безупречно белыми, в отдаленных лечебницах их цвет колебался от кремового до бежевого. В ожидании официальной проверки больничное белье было всегда безупречно чистым, некоторые больницы комиссия посещала два раза в год – на 1 Мая и 7 ноября. Я не хочу сказать, что и белье в отдаленных больницах меняли только дважды в год, хотя такой вывод напрашивался.

По этому поводу «Правда» в качестве исключения опубликовала пугающую статью об условиях в больницах государственной медицины, широко распространенных по всей стране. «Правда» рассказывала о московской больнице на сто пятьдесят коек, которую в ожидании обычной комиссии привели в надлежащий порядок, и в назначенный день все палаты сверкали белоснежным бельем. Делегация была очень довольна, о чем и сообщила в хвалебном отчете. На следующий день чиновник Наркомздрава[163]163
  Народный комиссариат здравоохранения. – Прим. сост.


[Закрыть] пришел с новой, неожиданной проверкой и обнаружил ужасное зрелище: снятое накануне грязное белье снова застелили без разбора во всех палатах. А чистое белье сняли с кроватей, свернули и отложили до следующей проверки! «Правда» подняла громогласную волну «самокритики»: это был один из необходимых для коллективного утешения клапанов безопасности, снимающих давление без исправления ситуации. Вся Москва пылала негодованием, ужасный поступок был предан публичности, сам факт которой оказался достаточным, чтобы успокоить население.

Мне тоже каждый раз выдавали халат, когда я входил в больницу для совершения Таинств. Довольно часто дежурный принимал меня за специалиста, вызванного для консультации, когда я прибывал с моей черной кожаной сумкой. Эта сумка была подарена мне при отъезде из Америки моим коллегой, преподобным Сильвио Бродером, настоятелем церкви Святейшего Сердца в Уэбстере, штат Массачусетс. Закон требовал, чтобы для религиозных церемоний была выделена специальная комната, отделенная от больничных палат. Комментаторы-безбожники подчеркивали, что эта мера была принята государством во избежание влияния на граждан, и особенно неверующих. Но стихийная, непроизвольная реакция русских людей в таких обстоятельствах красноречиво противоречит тому, что я читал в советской пропаганде против устойчивых религиозных традиций в стране. Изолирование религиозных церемоний обычно заключалось в том, что кровать пациента отгораживалась занавеской. Если не было подходящего стола, я располагал все необходимое на стуле, накрытом покрывалом, которое я возил с собой в сумке. Когда я совершал Святое Причастие, дароносица оставалась на корпорале[164]164
  Небольшой квадратный плат из белого льняного полотна, используемый при совершении святой Мессы и обряда причащения. – Прим. сост.


[Закрыть] с горящей свечой и распятием. Очень редко я сокращал обряд из-за наступающей смерти; при исповедях я, естественно, оставался один на один с больным.

Но когда подходило время причастия, ко мне подходили не только другие пациенты, но некоторые нянечки и кое-кто из обслуживающего персонала. И не имело значения, кто они, католики, православные или лютеране: у всех было непреодолимое желание объединиться в общей молитве и быть свидетелями происходящего. Я утверждаю, что эти славные люди присоединялись к церемонии вовсе не из любопытства. Я никогда не забуду, как благоговейно преклоняли они колени у кровати пациента и как они смотрели через открытые двери, хором читая прекрасные слова молитвы «Отче наш». Я никогда не приглашал их, но не мог и отказать им в проявлении их подавленной религиозности. Они крестились на византийский манер и, когда все было закончено, подходили ко мне и просили разрешения поцеловать мою руку. Во время войны умирающие матери называли мне имена своих сыновей на фронте, чтобы я упоминал их во время богослужения. Тот, кто говорит, что в России вера и религиозные чувства умерли, просто не знает, о чем говорит.

В Советской России священник, отправляясь по вызову, подчас сталкивается с непредвиденными ситуациями. Однажды ко мне приехала из небольшого городка русская девушка немецкого происхождения и попросила, чтобы я совершил помазание ее умирающего отца. Взяв с собой все, что надо для причащения умирающего, я выехал в городок, расположенный довольно далеко от Москвы. В полном сознании умирающий принял таинства исповеди и елеопомазания, а затем последнее причастие. Один из его сыновей приехал из отдаленной провинции, где много лет не было священника, поэтому он венчался в свое время только в присутствии Бога, как это делается, если нет священника[165]165
  В Католической Церкви считается допустимым, если нет возможности встретить священника в течение месяца, венчаться в присутствии двух свидетелей-католиков или даже без них. – Прим. сост.


[Закрыть]. Молодая пара в моем присутствии обновила супружеские обеты, подтвердив обоюдное согласие; потом был крещен их новорожденный мальчик. Только один вызов к больному поспособствовал совершению всех этих таинств.

НКВД не одобрял моих поездок такого типа. С их точки зрения, я был всего лишь торговцем небесным блаженством и пропагандистом обскурантизма. И им не нравилось, что все большее число русских людей приходило в церковь Святого Людовика. Еще больше раздражало их, что я вхожу во многие дома прихожан. Запугивание, связанное с религиозным подавлением, было настолько сильным, что некоторые прихожане перестали появляться в церквях, синагогах или мечетях. И происходило это не из-за болезни или физической немощности, а из-за тягостной атмосферы репрессий, из-за страха потерять средства к существованию. К этой категории принадлежали люди, связанные с армией, и до самой войны редко можно было увидеть солдата Красной армии в месте богослужения, а еще реже офицера в форме.

В следующей главе будет рассказано о церемонии вступления в брак, которая вынужденно была совершена вне церкви, и других видах богослужения.