Текст книги "«В тени Лубянки…»
О судьбах настоятелей церкви Святого Людовика Французского в Москве: воспоминания Леопольда Брауна и обзор материалов следственных дел"

Автор книги: Леопольд Браун

Соавторы: И. Осипова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Глава XXVIII. «Собирайтесь в отпуск, отец Браун!»

В обычные времена люди уделяют мало внимания тайнам жизни и смерти, но во время войны, когда в вечность внезапно уходят сотни тысяч, это внимание пробуждается. Из-за частых внезапных бомбардировок эти понятия стали реальными для очень многих; и вдали от линии фронта эпидемии, недоедание, голод, неизлечимые болезни вызывали многочисленные смерти. Люди, никогда не видевшие войны вблизи, не наблюдавшие ее опустошительных смертей, думают о похоронах как о пышной и торжественной церемонии. В условиях войны с ее обнаженной реальностью все по-другому: в это время очень частыми были вызовы на погребения, которые совершались очень быстро, поскольку тела просто собирали в открытые грузовики и хоронили без гробов. Я бывал на различных кладбищах, но чаще всего в семьях, лишившихся своих близких, когда поездка за город стала невозможной.

А в церковь Святого Людовика приходили отцы и матери, сообщая, что их сыновья погибли на фронте, и просили отслужить заупокойную Мессу. У этих отважных людей был тот, кому они могли доверить свое горе и скорбь. У одних сыновья были в армии в то время, когда кто-то из членов семьи был в застенках НКВД. Стоит ли удивляться, что многие отказывались идти воевать? Может ли человек, если у него есть сердце, понять, почему было так много дезертиров и людей, сдавшихся в плен без боя? Я посещал военные госпитали, куда меня приглашали друзья серьезно больных или тяжело раненных солдат, принося им утешение, которого жаждали их души, – примирение с Богом. Мне никогда не разрешали посещать лагеря военнопленных, но я видел нескольких солдат, призванных в армию с «аннексированных» территорий.

Неожиданно я был вызван к послу США, к тому самому, с которым я обсуждал свои налоговые проблемы. Начиная с июня 1941 года он обычно покидал свой кабинет в Спасо-Хаусе после полудня, уезжая за город во время бомбежек Люфтваффе. Американцы имели свое бомбоубежище и могли оставаться там со своим постельным бельем и теплыми одеялами. Меня тоже известили о загородном бомбоубежище, но я решил, что это слишком далеко от церкви Святого Людовика, которую я должен открывать каждое утро.

В этот день после обеда я появился в Спасо-Хаусе и быстро поднялся в овальную комнату, в которой меня ждал посол. Он приветствовал меня словами: «Собирайтесь в отпуск, отец Браун!» Сказав это, он стал потирать руки с особым удовольствием, которого я вовсе не разделял. Мне показалось, что его слова звучали фальшиво. Увидев мое сильное удивление, он спросил: «Вы не хотите ехать домой?» Я сказал: «Господин посол, я не просил отправлять меня домой». Наоборот, я просил известить посольство, что остаюсь, считая, что последняя католическая церковь должна быть открыта для богослужений, и объяснил, что не могу повесить на двери церкви Святого Людовика объявление: «Закрыто на неопределенный срок. Приходите после войны».

Посол прочитал мне текст расшифрованной телеграммы, которую он только что получил из Госдепартамента, о том, что после консультации с высокими церковными властями на мой отъезд главой американского викариата ассумпционистов в Нью-Йорке выделена тысяча долларов. Послание, датированное 10 июля 1941 года, посол посчитал завершением дискуссии по этому поводу. Я смотрел на это по-другому и сказал: «Господин посол, в этом послании требуется кое-что прояснить. Я повторяю, что не могу оставить мой приход и мою паству. Я никуда не поеду». Мое желание остаться рассердило его. «Отец Браун, в этом послании нечего прояснять. Вы уезжаете, и точка». Встреча закончилась тем, что я повторил, что никуда не поеду, и ушел.

С тяжелым сердцем я вернулся в мое временное жилище рядом с железнодорожным мостом через Москву-реку. Я считал необходимым срочно связаться непосредственно с главой викариата. После молитвы и размышлений я встал на колени и написал текст срочной телеграммы. В ней я сообщил, что знаю о решении возвратить меня на родину, что готов немедленно выполнить этот приказ, если он исходит непосредственно от него и подтвержден Ватиканом, который я ранее известил о моей решимости остаться. Я добавил, что здоровье мое отменно и с Божьей помощью могу продолжать свою работу. Я пошел на центральный телеграф и лично отправил это сообщение, которое стоило целое состояние, но это была гарантия его доставки, а на карту была поставлена деятельность единственной церкви, зависящей от моего присутствия в ней.

А в американском посольстве уже распространились слухи о моем отъезде. Когда я выходил после встречи с послом, секретарь посольства сказал мне: «Здравствуйте, отец Браун, я слышал, вы собираетесь домой». Я попросил его перестать говорить об этом и поверить слухам только в том случае, если я сам скажу, что еду домой. Он был недоволен моим ответом, но ни слова не сказал об интригах, о которых я узнал намного позже. Однако у меня были серьезные причины подозревать: что-то в корне неправильное скрывалось за планами отправить меня домой, и это была чья-то нехорошая игра. При таком отношении посла я считал бесполезным консультироваться с кем-либо из американского посольства.

Ни минуты не колеблясь, я подавил свою национальную гордость и попросил встречи с британским послом, который немедленно принял меня. Я объяснил ему, что у меня есть веские причины считать, что мой посол замыслил избавиться от меня. И я прошу через лондонский МИД послать телеграмму британскому представителю в Ватикане с просьбой известить Святого Отца, что в моем желании остаться на своем посту ничего не изменилось. Британский посол ответил: «Отец Браун, мы думаем, что вы правы, желая остаться в церкви при данных обстоятельствах». Мне было приятно слышать эти ободряющие слова сочувствия и понимания; меня уверили, что они сделают все возможное, чтобы исполнить мою просьбу.

Через сорок восемь часов после отправления телеграммы главе викариата я получил ответ, отменяющий приказ об отзыве. Я вознес благодарственную молитву, а разговоры в посольстве о моем отъезде домой полностью прекратились. Через несколько дней я получил от посла записку, написанную от руки, в которой он поздравлял меня с тем, что я остаюсь. Он добавил, что идея отправить меня домой была проявлением заботы о состоянии моего здоровья, правда в записке не говорилось, кому принадлежала эта идея. В разгар этой волнующей интриги на лестнице здания на Моховой меня повстречал сотрудник посольства США. Убедившись, что нас никто не слышит, он сказал, взяв меня под руку: «Отец, вы знаете, некоторые считают, что вы тронулись умом».

Славный человек объяснил, что, просматривая кодированные посольские донесения в Вашингтон, он напал на одно, где говорилось, что я выжил из ума! Так прояснилась тайна моего внезапного отзыва… Преемник посла, которого ввели в курс этого неприятного дела, посоветовал, чтобы я написал в Вашингтон и потребовал копию того донесения. Новый посол сказал, что, если я получу его, я смогу дать ход делу, если захочу. Как и посоветовали, я написал письмо госсекретарю и передал его надежным способом. Но ни ответа, ни даже подтверждения получения моего письма я так и не получил.

Во время моего пребывания в Москве приехал инспектор Госдепартамента и захотел встретиться со мной. Не говоря о получении моего письма, он спросил: «Отец Браун, вы не собираетесь поднимать вопрос о вашем отзыве?» Я ответил, что, поскольку идет война, не время требовать извинений. «Вы должны понять, – продолжал инспектор, – что, когда мы получаем донесение от одного из наших послов, мы должны отнестись к нему со всей серьезностью». Я не сказал, что у Госдепартамента были другие возможности установить, потерял я рассудок или нет, я просто сказал, что со мной сыграли злую шутку.

В тот день, когда я вывел свой «рено» из французского посольства незадолго до того, как его отрезали от мира, милиционер отметил это. Конечно, я понимал, что в конце концов мой автомобиль конфискуют; МИД уже послал своих водителей перевезти все французские автомобили с территории посольства. Все машины были конфискованы, но пока не было попыток сделать это с моим «рено». И я встревожился, когда в Москве началась массовая замена автомобильных номеров. По правилам для получения новых номеров мне следовало бы пойти в Бюробин, но для меня это означало отправиться прямо в пасть льва. Вместо этого я пошел в Мостехпром, нашел там начальника и просто сказал, что хочу выполнить все, чего требуют новые правила, за что меня там похвалили.

Одна из девушек-секретарей, проверив документы, заметала, что автомобиль иностранный, и посоветовала обратиться в Бюробин. Но начальник, добрый офицер, сказал, что по этим делам Бюробин все равно обращается к ним в Мостехпром. И это спасло меня. Он спросил, нужен ли мне дипломатический номер, я ответил, что у меня действительно всегда был именно такой номер. К моему огромному облегчению, все было сделано довольно быстро. Надо сказать, что у меня никогда не было проблем с небольшими русскими начальниками, если только на них не давили высшие советские власти.

И конечно, Советы все-таки проявили интерес к моему автомобилю! Ко мне послали двух офицеров таможни в форме, которые подробно допросили меня о моем «рено». Я был готов к их визиту, хотя и не подал виду. В ожидании подобного поворота событий я отправился в турецкое посольство и попросил у них документ, удостоверяющий, что автомобиль находится в моей собственности. В этом не сомневался никто из московских иностранцев, кроме секретаря посольства США. Он известил всех, может быть, и с добрыми намерениями: «Отец Браун прибрал к рукам автомобиль французского посольства».

С документом, полученным в посольстве Турции, я поспешил в Главное таможенное управление, где за пять минут в моем паспорте США мне поставили штамп о том, что автомобиль был ввезен без пошлины. Теперь я был готов к беседе со всеми офицерами таможни по поводу моего автомобиля, включая и налоговые проблемы в этой связи. Эти офицеры еще не знали о том, что их начальник поставил штамп о беспошлинном ввозе, объяснили, что их послал Бюробин и они должны задать мне несколько вопросов. Они также заявили, что у них приказ опечатать мой автомобиль. Я встретил их не только очень вежливо, но показал им «состав преступления», помог прочитать километраж пробега автомобиля и поставить пломбы на автомобиль, то есть окрутить бечевками ручку передней двери машины, педали и спидометр и закрепить концы веревки свинцовой печатью.

Закончив операцию, я отвел их в мой кабинет, чтобы им было удобнее задавать вопросы. Мне предъявили два экземпляра официальных таможенных бланков. Имя, фамилия, профессия, марка автомобиля, номер двигателя, где куплен, через какую границу ввезен в страну и так далее. Напомню, что автомобиль был ввезен без пошлины, зарегистрирован в посольстве Франции и оплачен мною, а пункт, по которому они хотели обвинить меня, – это, вероятно, либо неоплата пошлины, либо, еще хуже, ввоз обманным путем. Когда я ответил на все вопросы, они попросили подписать документ. Я отказался, вызвав недоумение обоих агентов.

До этого момента мы беседовали в обычном тоне, теперь же я выразил раздражение и недоумение, показав им паспорт США, заявление об освобождении от налогов и исправленный техпаспорт автомобиля. Я спросил их, какие могут быть проблемы, если все документы в порядке. Я не только отказался подписывать бланки, но выразил энергичный протест, потребовав соединить меня с их начальником. Бедные таможенники оказались в затруднительном положении. Они взяли с собой опись моих документов и оставили неподписанные бланки; на следующий день они снова явились, чтобы принести извинения и снять пломбы с автомобиля, и по причине волнения у них это получилось недостаточно быстро. Планы Бюробина либо конфисковать мой автомобиль, либо поймать меня на мошенничестве с треском провалились.

Но Советы отомстили мне, надолго отказавшись выдавать мне норму бензина, у них ведь было еще достаточно «струн на арфе мелких неприятностей», как выразился тогдашний посол США.

Глава XXIX. Кремль меня просит

Благодаря – опять же – посольству Турции я получил из МИДа разрешение посетить мою бывшую квартиру в резиденции посла Франции, где уже не осталось никого из персонала, чтобы забрать часть моих вещей и перевезти их в Борисоглебский переулок, где я с риском для жизни прожил все время бомбардировок.

14 октября 1941 года, когда немецкая армия приближалась к Москве, мне позвонили из посольства США и велели упаковать вещи в две сумки и присоединиться к группе, которая собирается в Спасо-Хаусе для эвакуации в Куйбышев. Я пошел без сумок попрощаться с моими соотечественниками и пожелать им счастливого пути. На вопрос посла, где мои сумки, я ответил, что по-прежнему не хочу покидать свой приход. Он попросил меня написать заявление о моих намерениях, добавив, что не знает, как прореагируют на это Советы. Я напечатал и подписал все, что он просил, но заметил, что у Советов сейчас много других проблем. От людей я уже знал, что солдат Красной армии заставляют идти в бой под дулами пулеметов, направленных им в спину заградительными отрядами НКВД – НКГБ.

Поезд из пяти вагонов с отправляющимися в эвакуацию ушел из Москвы той же снежной ночью, и, возможно, поэтому его не бомбили. Я молил Бога сохранить их от всех бед. О панике в столице, продолжавшейся три дня, в прессе не было ни одной строчки, все иностранные корреспонденты тоже уехали в Куйбышев. Та первая военная зима была ужасно холодной, она остановила наступление вермахта в пятнадцати километрах от столицы. В 1812 году, сто двадцать девять лет назад, армию Наполеона также поймал в ловушку генерал Мороз. Я утверждаю, что значительная часть населения города надеялась избавиться от ненавистного режима. На единственной проходимой дороге, ведущей из города, убегающих комиссаров, не успевших вовремя покинуть город, разъяренная толпа жителей забила до смерти. Холод был такой, что в нашем доме замерзала вода, лопались трубы, и приходилось приносить воду в ведрах с улицы.

В апреле следующего года в Москву прибыла миссия «Свободной Франции». Ее руководитель уговаривал меня вернуться в мое прежнее жилище, но зловоние, распространявшееся по всей округе вследствие отсутствия гигиенических условий и накопившихся отходов во дворах, вынудило меня отказаться от этой мысли. У американцев не нашлось комнаты для меня, а британцы любезно приютили меня в особняке, в котором раньше жили мои дорогие друзья миссис и мистер Гарри Босток, мои прежние прихожане. Позже, когда в столицу стали частично возвращаться сотрудники дипломатического корпуса, пришлось освободить место в этом гостеприимном доме для законных обитателей.

С согласия турецкого посольства, все еще соблюдающего французские интересы, и при поддержке главы миссии Франции, настоящего советофила, я загрузил грузовик своими вещами и взял курс на французское посольство. Его охранял помощник дворецкого, на которого мне указали как на добровольного агента НКВД. Я выбрал квартиру в пристройке, отделенной от основного здания, так как ее было легче обогревать и там стояла самодельная печка из кирпичей и глины с трубой, выводившейся в окно. Так жили многие москвичи, в жилых домах практически не было центрального отопления. Я сам покупал дрова, которые сам же колол и пилил. Один раз мне помогли два красивых молодых человека, молодые летчики, которые были по ошибке откомандированы в Москву. Ожидая приказа о переводе в другое место, они жили в «Метрополе», где отбивались от нескольких «Мат Хари», которые набросились на них по приказу НКВД.

После оплаты и получения талона на несколько кубических метров дров я все еще не мог получить их, так как необходимо было еще проставить на документы печать официальной организации. А так как советский закон запрещал мне, служителю культа, иметь такую печать, я обратился в американское посольство, где получил отказ. Спешу заметить, что многое изменилось в лучшую сторону с тех пор, как послом США стал адмирал Уильям Х. Стэндли. Тогда мне наконец-то поставили печать, я добыл рабочую одежду и грузовик и отправился за дровами вдоль берега реки при двадцатипятиградусном морозе. Чтобы ускорить погрузку, я привез с собой два фунта сахара, который я купил у эвакуированных сотрудников посольства США. Когда заведующий складом увидел это, он сказал, что с таким пакетом в следующий раз можно загрузить целый грузовик дров без всякого разрешения! Таким же образом делалось многое. Я, конечно, не мог согласиться на такое предложение.

В то время когда я жил в пристройке, приехал новый посол. Но прежде, чем, к огромной радости многих, адмирал Стэндли вступил в должность, Бюробин снова выказал мне свое недружелюбное внимание. В это время секретаря американского посольства вынудили сказать мне, что, если меня принимали как гостя в посольстве Франции, пока оно было в Москве, вряд ли Советы будут терпеть это, когда хозяев больше нет здесь! Он добавил, что Советы хотели использовать это помещение для военного госпиталя (чисто надуманный предлог). И он строго порекомендовал мне покинуть это место, так как я мешаю Советам реализовать их проект.

Я пришел в замешательство, увидев, как американское официальное лицо выступает посредником в таком вопросе, хотя и знает, что французы хотели, чтобы я оставался там, так как правительство Виши через посольство Турции продолжало оплачивать аренду всей территории. Я знал об этом потому, что турки всегда сообщали мне, когда производилась оплата. Мне так и хотелось спросить секретаря, не принят ли он на работу в Кремль в качестве советника. Но вместо этого я ответил, что немедленно освобожу квартиру, если советское правительство вернет мне дом священника церкви Святого Людовика, конфискованный ЧК в 1921 году и ныне занятый НКВД. Это был тот самый сотрудник, который отказался поставить печать на разрешении на покупку дров и распространял слухи о том, что «я прибрал к рукам французский автомобиль». Я не знаю, передал ли он мой ответ в Бюробин так же скоро, как передал мне их сообщение, но я отказался сдвинуться с места.

И тогда наши «доблестные союзники» наказали меня, отключив мне воду, газ, электричество, отопление, телефон, а также отказали в бензине для автомобиля. Я влачил жалкое существование до тех пор, пока не приехал новый американский посол! который понимал, увидев мое положение, что мне, как и всем людям, тоже нужно как-то справляться с холодом и голодом. К моменту разрыва дипломатических отношений между Россией и Францией было две категории французов в Москве: персонал посольства, который был репатриирован, кроме жертвы упоминавшейся трагедии, и французские граждане, оставшиеся в стране после революции. Последние были депортированы, в основном в Челябинск, и жили в ужасных условиях, считаясь политически интернированными. Я считал своим долгом сообщить об этом вновь прибывшему французскому посланнику. Меня уверили, что им будет уделено особое внимание, а на самом деле в течение четырех лет треть этих людей погибла.

С самого начала мои отношения с посланником были достаточно дружескими, несмотря на то что он был антиамериканистом и антиклерикалом, но эти особенности скрывались под внешней вежливостью и обходительностью. Однажды он пригласил меня на ланч в гостиницу «Националь», где гостем был и советский писатель Илья Эренбург. Вскоре я понял истинную причину приглашения. Меня как католического священника попросили написать текст воззвания к бойцам католической словацкой дивизии, сражавшейся с Красной армией на юге Украины, призывая их сложить оружие и прекратить борьбу с братьями-славянами. Сделав это предложение, Эренбург чувствовал себя неловко, оказавшись посредником между Кремлем и мной. Но он сломал лед недоверия, сказав, что советское правительство не всегда правильно действовало в отношении меня. Ото ли не высшая степень недосказанности!

Он объяснил, что ситуация на фронте становится критической, ожидается крупное наступление немцев. А словаки причиняют множество проблем, и, возможно, воззвание, если оно тронет их разум и сердца, позволит вывести их из войны. Они пытались, сказал Оренбург, написать воззвание сами, но оно получилось пустым звуком, и не мог бы я согласиться сделать это для них. Более чем кто-либо из иностранцев я знал, что Советы, в отличие от простых русских людей, никогда не были нашими союзниками и никогда ими не будут! В невероятном искаженном восприятии некоторых моих соотечественников в Москве я представал человеком антисоветских (в смысле – антирусских) убеждений. Поскольку я не раз говорил высокопоставленным американским чиновникам, имевшим право знать реальное положение, что Советы никак не являются нашими союзниками, меня просто записали в противники военных действий. В этой связи у меня были неприятности, хотя это было совершенно несправедливым обвинением.

Немного поразмыслив, я сообщил Эренбургу, что согласен написать это воззвание при условии, что мой текст не будет подвергнут дополнениям и исправлениям. Это условие было принято в присутствии французского посланника, организовавшего нашу встречу. Вскоре я представил двухстраничный текст, основная мысль которого базировалась на том, что нацисты в специфической форме продолжают «Культуркампф»[185]185
  Kulturkampf (нем.) – борьба за культуру. Так официально называлась проводимая Бисмарком политика подавления Католической Церкви в Германии. – Прим. сост.


[Закрыть] Бисмарка. В письме не было низкопоклонства перед Сталиным и восхваления советских идеалов. Я проверил великолепно сделанный перевод с французского на словацкий, одобрил и подписал, как мы и договорились с Эренбургом.

Воззвание передавалось через фронтовые громкоговорители и разбрасывалось с самолетов над территорией, занятой словаками и немцами. Когда мне в конце концов передали отпечатанные копии воззвания, я был настолько занят борьбой за выживание и за то, чтобы приход оставался открытым для богослужения, что я прочитал его только через несколько дней. И с грустью обнаружил, что одобренный мною текст был изменен, но под ним стояла моя подпись! Я немедленно написал Эренбургу письмо протеста, но он мне, естественно, не ответил. Копия моего протеста, отправленная французскому посланнику, вызвала его протест, и с того момента между мной и французским посланником установились не слишком дружественные отношения.

Его просоветские настроения были настолько явными, что однажды он попросил меня разрешить установить кинокамеру в последней католической церкви России, чтобы записать прекрасное богослужение с многоголосным хором, который нам иногда удавалось приглашать. И хотя посланник ничего не сказал мне прямо, этот фильм был бы показан по всему миру при поддержке ВОКСа, Союзкино и даже Отдела культурных связей МИДа как доказательство свободы католической религии в СССР. И это в стране, в которой из восьмисот священников остался только один! Я, естественно, отказался участвовать в таком обмане, чем вызвал к себе еще более недружелюбное отношение. Это еще больше осложнило мои проблемы, так как вскоре турки должны были передать «Свободной Франции» здание и защиту интересов посольства.

Французская церковь Божией Матери в Ленинграде осталась без священника, но была открыта благодаря смотрительнице, объявившей себя сторонницей де Голля. Славная женщина и другие прихожане требовали, чтобы им предоставили священника для совершения Месс, исповедей и крещений. Несколько раз они писали мне, умоляя приехать к ним. Я стал готовиться к путешествию, заполнял бланки и анкеты, получал заверенные требования в миссии «Свободной Франции». Это была целая операция, так как и Москва, и Ленинград были на осадном военном положении. Я объездил несколько московских контор прежде, чем добился необходимого разрешения покинуть столицу и ехать в Ленинград. Положение там было настолько ужасным, что, как говорили, несколько русских женщин съели собственных детей. Умерших членов семей прятали в уборных и держали при температуре ниже нуля для того, чтобы пользоваться их продовольственными карточками.

Наконец я получил в горисполкоме необходимое разрешение, у меня было все: официальные печати, штампы и одобрения. Я собрал сумку, паспорт, разрешение на постоянное проживание, но вдруг раздался таинственный звонок из НКВД, меня предупредили, что все мои пропуски, автомобильные права и прочее были аннулированы. Я не мог противостоять такому административному препятствию и просто оставил мысль о поездке. Теперь мое время и энергия были направлены на увеличившийся поток русских прихожан, более свободно приходящих в церковь Святого Людовика благодаря «крестовому походу» Гитлера. Я продолжал жить во французском посольстве.

Открытие второго фронта англо-американскими войсками в Африке, Италии, Франции, Бельгии и, наконец, в Германии вынудило вермахт уйти из России для защиты фатерлянда. Последующие события вызвали приезд в Москву генерала де Голля для ведения переговоров между Кремлем и миссией «Свободной Франции». В следующей главе будут описаны любопытные последствия приезда де Голля в церковь Святого Людовика.