Текст книги "«В тени Лубянки…»
О судьбах настоятелей церкви Святого Людовика Французского в Москве: воспоминания Леопольда Брауна и обзор материалов следственных дел"

Автор книги: Леопольд Браун

Соавторы: И. Осипова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава XV. Я слышу и вижу странные вещи

Московская подземка далеко не «первая» в мире. Пропаганду ее достоинств я оставляю другим, но нужно сказать, что метро функционирует прекрасно и оно современно во всех смыслах. Разнообразные по интерьеру станции содержатся в исключительной чистоте; Советы, безусловно, могут гордиться этим своим созданием. На каждой платформе постоянно дежурят два милиционера. В России всегда боролись с хулиганством, за разбрасывание бумаг и различного мусора сразу же взимается штраф на месте. Московская подземка – образец чистоты.

Вскоре после открытия метро в половине седьмого утра я стоял на станции «Крымский мост» в ожидании поезда, чтобы поехать в церковь. Кроме двух милиционеров, стоящих на разных концах станции, я увидел одного из неподражаемых русских мужиков. Его взгляд в крайнем восхищении скользил вверх и вниз по искусным мраморным украшениям: тогда интервалы между поездами достигали одиннадцати минут, и все это время крестьянин трогал гладкий мрамор, что-то бормоча. Я подошел к нему и, начав беседу, узнал, что он по ошибке приехал сюда, направляясь на арбатский рынок, но забыл сделать пересадку. Из деревни, находящейся почти за сорок километров от Москвы, он привез на продажу овощи в двух самодельных корзинах – этот человек являл собой типичный образ мудрого русского мужика.

Была поздняя осень, поэтому одет он был в тулуп ниже колен из невыделанной овечьей шкуры, перепоясанный ремнем; на голове была надета старая шапка-ушанка, концы которой в холод завязывают под подбородком; ноги были замотаны в опорки – это такие упрощенные «портянки», которые носят большинство крестьян, а поверх них были лапти. Но самой характерной чертой этого славного человека было добродушное, честное лицо, утопающее в обилии волос, с усами и бородой, из которой забавно торчал нос. Мы стояли в центре платформы, за пределами слышимости милиционеров. Вид этого человека резко контрастировал с полированными мраморными поверхностями вокруг нас. «Вот так чудо!» – воскликнул он, широким жестом обводя станцию. Но, судя по хитринке в его глазах, я понял, что он испытывает меня, чтобы узнать, что я думаю по поводу этой «показухи». Чтобы проверить его собственную реакцию, я решился сказать ему: «Иван Иванович, подождите еще. После нескольких пятилеток вы будете ездить без билета. А дальше все в стране будет бесплатно». Но он посмотрел на меня пронзительным взглядом из-под белесых ресниц и прошептал в ухо: «Черт их побери! Все это только пыль в глаза!» В это время подошел поезд, и наша беседа прервалась.

Некоторое время я был лишен своего автомобиля, находившегося в ремонте. Закончив свои дела в церкви, я ждал троллейбуса на остановке у Министерства иностранных дел. Рядом со мной стоял человек средних лет, привлекший мое внимание тем, что он был необычайно хорошо одет. Я заметил, что и он смотрел на меня с нескрываемым любопытством, и я разговорился с ним. Как всегда, я держал в руках большую черную кожаную сумку, поэтому он принял меня за врача; я подправил его впечатление, объяснив, что я – духовный врач. Мои слова, казалось, озадачили его, но меньше, чем мой белый воротничок: указав на него, он хотел узнать, почему я ношу его задом наперед. Он оказался необычайно разговорчив и был совершенно потрясен, когда я сказал, что являюсь священником.

Дальше я услышал его искреннюю и авторитетную оценку государственного планирования коммунистов, но сначала он представился инженером и спросил, ходит ли кто-нибудь в мою церковь. Ответив утвердительно, я пригласил его прийти и посмотреть самому. Он с энтузиазмом ответил: «С удовольствием. Где ваша церковь?» Я назвал ему три слова, заранее зная впечатление, которое они произведут на него: «На Малой Лубянке». Услышав это, мой знакомец нахмурился, и его энтузиазм по поводу визита на эту злополучную улицу сразу пропал. Он сказал решительно: «Вы меня там никогда не увидите». Но наша беседа на этом не прервалась, потому что подошел троллейбус и мы оба сели в него. Он стал рассказывать о себе и своей профессии, объяснив, что работает в центральном Госплане, он сказал: «У меня хорошая работа».

Он рассказал, что в Советском Союзе заранее планируется вся экономика страны. Воодушевившись этой темой, он далее продолжал говорить о том, что работа его является далеко не ординарной, что он инженер по планированию в главном отделе. По его словам, Госплан точно знает, что происходит и в РСФСР, и на Украине, и в любой части СССР. Они вычисляли нормы и процент производительности, графики и диаграммы его отдела указывали на рост производства, сельского хозяйства, образования, транспортных перевозок и так далее. Правительство, продолжал он, знало, сколько производится тонн стали, сколько строится домов и заводов. Все рождения и смерти сведены в таблицы; у них есть представление о количестве родившихся детей и числе вылупившихся цыплят.

Яркая картина, которую он нарисовал, действительно была необыкновенной, хотя сильно напоминала статьи из «Правды» и «Известий». Но после этих описаний, все еще звучащих в моих ушах, я не был готов к последующим откровениям. Расхвалив систему планирования, он всплеснул руками, пожал плечами и посмотрел на меня с видом неописуемой беспомощности: «Но почему-то из всего этого ничего не выходит!» Здесь можно провести параллель между оценкой инженера и упразднением Хрущевым шестой пятилетки в конце 50-х годов. Периодически русских людей вгоняют в неистовое производство, противодействуя, таким образом, нежеланию работать, порожденному бездушной коммунистической философией. Теперь русских людей заставляют выполнять семилетки вместо пятилеток, но я надеюсь, что Советы в конце концов поймут, что человек – не машина, а сложное соединение моральных и физических качеств, чуждых «планированию».

Я никогда не расставался с черной кожаной сумкой, идя в церковь. Обычно это ставило в затруднительное положение персонал американского посольства, куда я часто заходил по дороге. «Почему вы всегда носите ее с собой, отец Браун?» – спрашивали они шутливо, подразумевая, что это выглядит подозрительно. Конечно, я не носил в ней бомбы или секретных планов свержения режима: в ней было четыре больших ключа от церкви, елей для помазания, стола[155]155
  Главный предмет богослужебного облачения католического священника; то же, что епитрахиль в византийской церковной традиции. – Прим. сост.


[Закрыть] и требник; там же находился план улиц города с маршрутами трамваев и автобусов и картой метро для облегчения поездок. А еще засунутая в самый угол сумки маленькая бутылочка с бренди, которым я поил больного, когда температура в его комнате была ниже нуля.

Но большую часть сумки занимали баночки и пакеты с консервами, которые мне удавалось получить из-за границы. Вплоть до самой войны французское посольство всегда поддерживало меня в моей тайной благотворительности[156]156
  Об этом вспоминали сестры-монахини Абрикосовской доминиканской общины, прошедшие лагеря и ссылки. – Прим. сост.


[Закрыть]. Без всяких сомнений оно разрешало мне пользоваться благами беспошлинного импорта, хотя я не был в штате посольства. В то же время американское посольство стояло на твердой позиции корректности на протяжении всех моих одиннадцати лет в России. Под предлогом того, что я не был их сотрудником, они отлучили меня от привилегий, которые имели сотрудники посольства, исключая шесть месяцев до моего отъезда. Один раз мне было позволено сделать большую закупку в магазине американского посольства, когда оно собиралось эвакуироваться при продвижении немецкой армии к Москве. Другой раз во время войны добрый адмирал Уильям Стэндли, четвертый посол в Москве, в качестве благотворительности внес меня в список нуждающихся моряков торгового флота, благодаря чему я получил существенные запасы американских продуктов. Очень часто в этой сумке были продукты, которые давали мне некоторые американские сотрудники, догадываясь, что мне приходилось подкармливать и других. Сумка сопровождала меня повсюду.

Русские часто принимали меня за врача; порой это приводило к непростым ситуациям. Однажды я с трудом освободился от одного отчаявшегося мужа, который умолял меня осмотреть его больную жену. У него было мало надежды на официальную социалистическую медицину, и он готов был заплатить любые деньги, только бы я осмотрел его жену! Я попадал в такие ситуации довольно часто. Когда я входил в советские квартиры, чтобы причастить умирающего или совершить помазание, каждая семья, живущая на этаже, знала об этом через пять минут. Частная жизнь практически отсутствует в коммунальных квартирах. Когда я шел обратно, эти славные люди, ошибочно принявшие меня за доктора (но не их районного), просили, чтобы я осмотрел их больных.

По воскресеньям и церковным праздникам в церковь Святого Людовика приходила молодая женщина, шпионка, и демонстративно садилась в центре, записывая все, что я говорил по-английски, по-французски или по-русски; конечно, она и ее шефы из НКВД особенно интересовались моими проповедями. Она начала появляться после того, как я стал обращаться на русском языке к толпам людей, чьи прежние места богослужения в столице были закрыты. Такой особой привилегии церковь Святого Людовика Французского удостоилась не случайно, не было другой церкви, мечети, молельного дома ни в Москве, ни в Советском Союзе, которые пользовались бы подобным вниманием стенографистки секретной полиции. В середине 30-х годов проповеди не произносились нигде в столице, в том числе и в некоторых еще открытых православных церквях. И все это время, благодарение Богу, я действительно свободно проповедовал истины христианской доктрины. Никогда я не предоставлял на рассмотрение местных властей тезисы своих проповедей, а насколько они одобряли мои чтения из Священного Писания и мои проповеди – это другой вопрос.

И иностранцы, и русские часто выражали удивление не по поводу того, что я сказал, а что я вообще осмелился это сказать. На эти слова я просто цитировал Святого Павла: «Для слова Божьего нет уз» (II, Посл. Тим. 2, 9). О недовольстве Советов тем, что я говорил с кафедры, мне было хорошо известно. Русским прихожанам никогда физически не препятствовали посещать церковь, но был введен советский календарь, заменивший воскресенье на рабочий день. Были и другие методы, которые отбивали охоту посещать церковь: если молодой человек или девушка появлялись в церкви, у них начинались различные осложнения в жизни; группам молодежи всегда уделялось особое внимание. Если человек заходил в церковь мимоходом, на это не обращали внимания; если он приходил два раза в год или после долгого интервала, НКВД почти не придавал этому значения. Но совсем другое дело, если молодой прихожанин был замечен службами два раза в месяц, с этого момента что-то начинало происходить.

Некоторые думают, что Советы физически препятствовали богослужению, – это совершенно неверно. Например, никто не бил прихожан дубинками. В современной России методы религиозного преследования значительно модернизированы. Религиозная жизнь, в том числе и посещение церкви, становится невозможной вследствие серии административных препятствий, которые внешне незаметны. Прежде чем публичный акт богослужения может быть совершен группой прихожан, должны быть соблюдены 78 статей закона. Их соблюдение ложится на плечи церковного совета. Совет несет ответственность перед законом за выполнение всех условий, которые постоянно проверяются государством. Когда требования этого сложного религиозного законодательства соблюдены, это не значит, что с этого времени все пойдет как по маслу.

Когда молодой человек или девушка приходили в церковь Святого Людовика дважды за короткое время, они немедленно ставились на учет в НКВД. Как правило, пожилым прихожанам никогда не мешали ходить на богослужение, но если в церкви появлялось молодое лицо, все менялось. Никто не бросался на него, никто его не трогал, никто не пытался открыто отговаривать его от продолжения посещения. Это делалось позднее. Вначале НКВД должен был установить личность этого посетителя церкви; адрес и место работы определялись легко благодаря системе паспортизации; за молодым прихожанином устанавливалась слежка, при этом не имело значения, откуда приехала жертва. Я знаю русских людей, за которыми после их выхода из церкви Святого Людовика следовали на весьма далекое расстояние от Москвы, почти через всю страну. Когда устанавливали место их проживания, из домовой книги получали всю необходимую информацию. Все это проделывалось в тайне. Сама жертва тоже ни о чем не догадывалась.

Агенты безопасности имели доступ к политической биографии любого человека; с этого времени и в течение следующих недель устанавливалось наблюдение за людьми, с которыми общался преследуемый. Кем были друзья прихожанина? Кто приходил к нему или к ней в гости? Каковы реакции и мнения этой личности во время регулярных политических собраний в конторе, в цеху или в школе? И здесь снова неприкосновенность личности, переписки и личных отношений таковы, что все ответы становятся известны секретной полиции за очень короткое время. Затем наступает время плести сеть, она будет наброшена на многих; из-за одного человека, которого видели посещающим церковь, в ловушку попадают десять-пятнадцать человек.

Вина в соучастии – это первое обвинение, которое может быть предъявлено без доказательств. С этого времени начинаются ужасные допросы, которые могут продолжаться неделями, обвинение всегда одно – контрреволюционная деятельность. Теоретически посещение церкви не является преступлением. «Обвинительное заключение», если оно и предъявляется, причем за закрытыми дверями, сводится к тому, что человек придерживается идей, противоречащих политике государственного атеизма. За время моего служения настоятелем этой церкви исчезли из вида многие десятки русских людей, и в каждом случае обвинение было по статье 58 УК РСФСР – «контрреволюция». Все знают, что безбожие и воинствующий атеизм являются краеугольным камнем коммунистической философии и социальной доктрины.

Теоретически русские могут верить или не верить в Бога, могут принадлежать или не принадлежать к религиозной организации или приходу, по закону они имеют право образовывать религиозные сообщества; и все религии имеют равные права – но это только в теории. На самом деле Советы хотели бы покончить со всеми религиями. Будет несправедливым считать, что советское безбожие осталось в прошлом и якобы теперь все изменилось. Не позднее чем в августе 1960 года газета «Правда» опубликовала передовицу, явно нападающую на принципы религиозной веры. В «Правде» было написано: «Коммунистическое воспитание предполагает непримиримую борьбу против пережитков старого режима, таких как суеверие и религиозные предрассудки, все еще живущие в сознании людей». Газета Коммунистической партии невольно признала жизнеспособность веры в Бога, все еще существующей в России, задаваясь вопросом: «Почему эти суеверия (предполагается религия) так долго живут в сознании части нашего народа?!»

Такое же невольное признание было сделано Калининым во время войны и повторено Хрущевым в 1954 году. Кремль был бессилен победить веру в Бога, но продолжал заявлять о своей решимости бороться против нее. Афоризм Карла Маркса «Религия – это опиум для народа» с самого начала был взят на вооружение советскими лидерами. Он не был отвергнут, хотя его и сняли со стен музея Ленина, он постоянно публикуется и упоминается во всех школьных и университетских учебниках. «Нейтралитет» правительства по отношению к религии постоянно провозглашается в бесчисленных брошюрах и различных публикациях советского посольства и консульских «культурных» бюллетенях, предназначенных для иностранного потребления. Этот странный «нейтралитет» внутри России с дьявольской цепкостью захватил священную неприкосновенность сердец и умов народа. Однако перед лицом бешеной атаки на религиозные традиции страны вера в Бога окрепла до такой степени, что Советы уже не могли замалчивать это.

Когда у меня было время вывести на прогулку Флипа, мою эскимосскую лайку, я любил пройтись по рынкам и понаблюдать за добропорядочными крестьянами. В таких местах есть много поучительного для глаз и ушей: интересно наблюдать, как происходит обмен. В своей среде крестьянам не нужны были рубли ни до, ни после девальвации, они предпочитали обменивать свою продукцию на поношенные брюки или платья, чем получать за них деньги. Они вели себя одинаково по отношению к горожанам, особенно обеспеченным, словно сговорившись.

Во время войны, в период жесткого нормирования продуктов, я, как и все остальные, кто не получал продуктовых пайков из-за границы, часто испытывал чувство голода. Однажды я взял машину и отправился за город в поисках продуктов. После долгих блужданий и бесплодных переговоров я подъехал к большому деревянному сараю, в котором хранился корм для колхозного скота. Был ранний вечер, мужчины и женщины собрались в ожидании, когда заведующий запишет каждому трудодень: в конце сезона каждому колхознику выдавали справку по количеству отработанных им рабочих дней. Это давало им право на получение товаров в государственном магазине, но это была насмешка над тяжким трудом крестьянина: в магазинах никогда не было в достаточном количестве обуви, рубашек, платьев, посуды, кастрюль. Москва – это большая сцена, которая должна производить хорошее впечатление на постоянно живущих в ней иностранцев и приезжающие делегации. Но даже в Москве невозможно было скрыть отсутствие самых элементарных бытовых товаров: легкая и тяжелая промышленность выпускали почти исключительно продукцию для военных нужд.

Именно по этой причине крестьяне были вынуждены прибегать к обмену излишков масла, яиц, мяса на любую старую одежду. Группа, с которой я встретился в тот вечер, принадлежала к огромной категории бывших землевладельцев, втянутых в водоворот всеобщего планирования. Они мучились, изворачивались, проклинали систему, но ничего не могли поделать, для них было легче работать с рассвета до заката, чем быть сосланными в лагеря. Все они были одеты по-разному, но у всех женщин головы вместо платков были покрыты кусками старой материи, до самых заморозков в деревнях ходили босиком. Во время уборки урожая, будь то сбор ягод, уборка картофеля или зерновых, работали и взрослые, и подростки. План обязывал сначала выполнять норму по государственным поставкам. В большинстве деревень на период уборки урожая закрывались школы, хотя образовательные нормы всегда выполнялись – на бумаге.

В этой группе несколько мужчин курили что-то среднее между сигаретой и трубкой. Это была самокрутка, свернутая из газетной бумаги, часто из той же газеты «Правда», и наполненная смесью из заменителя табака, называемого махоркой. Крепкий запах махорки был известен еще в дореволюционной России, только такое курево могут позволить себе крестьяне. Эта табачная смесь больше всего напоминает птичий корм, а запах похож на горящий носок, однако крестьяне, курящие махорку, с годами приобретали невосприимчивость к этому запаху. При всем при этом Россия всегда выращивала на Кавказе тонкие сорта табака, на рынке есть замечательные русские сигареты, но они недоступны мало зарабатывающим людям. Много русского табака идет на экспорт за иностранную валюту.

Я начал торговаться с этими людьми, чтобы приобрести у них овощи. Не видя пользы в советских рублях, они предложили мне два мешка картошки, если я отдам им ветровку, в которую я был одет. Другой посмотрел на мои черные брюки и был готов отдать за них щедрый запас моркови и капусты, мои туфли понравились еще одному человеку. Но в это холодное время года меня вовсе не привлекало ехать обратно раздетым; еще дальше по дороге мне удалось доехать до жителей другой избы, где я раздобыл немного капусты, турнепса и картошки за рубли, на которые они нехотя согласились. Эти овощи мне взвесили на примитивных чашечных весах, двигая маркер по размеченной рейке. Мужик на свой манер подсчитал общую сумму, я не только приобрел овощи, но и остался при своей одежде, преисполненный чувством благодарности.

Глава XVI. «Ленин ведь был великим человеком?»

Все больше русских людей приходили в церковь Святого Людовика. В то время как в ней могли свободно разместиться пятьсот человек, на Рождество, Пятидесятницу и Пасху в ней собиралось в два раза больше верующих. В здание набивалось столько народа, что стены церкви становились влажными от дыхания людей. Нимало не преувеличивая, могу сказать, что мое присутствие как священника и к тому же иностранца мешало Советам провозгласить свою полную победу в жесткой антикатолической кампании. В других частях страны они добились большого успеха. 1937 год стал поворотным моментом в окончательном искоренении религии.

Однако толпы русских продолжали приходить в нашу церковь, и вызовы к изголовью больных и умирающих никогда не прекращались. Те, кто не осмеливался публично получать благословение на брак, просили меня совершить венчание тайно. Если надо было совершить отпевание при погребении, я был единственным, к кому можно было обратиться. Стойкость русских прихожан во всех труднейших ситуациях их жизни известна только Богу. Хорошо зная, что их будут преследовать, они все равно приходили ко мне. По выходным дням, пока была пятидневка, приносили крестить маленьких детей: их привозили из Саратова, Киева, Курска, Тулы и других отдаленных мест. Церковь Святого Людовика была центром духовной активности. То, что, кроме всего прочего, я говорил с кафедры по-русски, обратило на меня внимание секретной полиции и высших эшелонов режима.

Однажды в воскресенье после утренней мессы я разбирал бумаги в ризнице. Ко мне стояла большая очередь из русских, которые заходили по одному, каждый со своими проблемами: в одних семьях были больные, в других – тяжелая утрата или большая нужда. Было два часа, когда ушел последний из этих славных людей, кроме меня в ризнице был еще один человек. Это преданная, готовая пожертвовать собой женщина, которая следила за церковными облачениями, алтарными покровами и делала еще сотни мелких дел. Пока я был занят моими записями, она раскладывала все по местам. В это время раздался стук в дверь ризницы, на который я ответил, как принято: «Можно». Но стук повторился снова.

Я открыл дверь и увидел высокого человека около шестидесяти лет. Он представился: «Комиссар N., ответственный по культовым учреждениям района». Я пригласил его войти. Он посмотрел на меня с удивлением и подозрением, очевидно, он ожидал, что я растеряюсь или испугаюсь, узнав, кто он такой. Но я был спокоен. Желая удостовериться, что пришел по адресу, он спросил меня: «Это здесь церковь Святого Людовика?» Я ответил утвердительно и снова пригласил его войти и чувствовать себя как дома. Он вошел неуверенно, но продолжал стоять. Я почувствовал, что он ведет к тому, что называется вопрос на засыпку, но он был осторожен, избегая с самого начала объявить о настоящей цели своего визита.

Сначала он спросил: «У вас есть записи о рождении?» Я сразу понял, за какой информацией он пришел, и немедленно ответил ему: «Господин комиссар, вы не туда пришли. Я только что сказал вам, что это церковь. Это не ЗАГС. У нас нет записей о рождении». Я сказал это тоном, показывающим, что я его не боюсь. Затем он вежливо спросил: «Не будете ли вы добры показать мне записи о том, что вы называете крещением?» Я взял пустой лист бумаги и написал вопросы, которые мы задаем во время церемонии крещения: имя отца и матери, место рождения и так далее. Человек прервал меня: «Я спрашивал вас не об этом. Я хочу видеть ваши метрические книги». Но это уже совсем другое дело. Я был не намерен показывать ему настоящие церковные записи, которые он хотел видеть, и сказал ему об этом. И тогда комиссар сменил тон на командирский: «Вы знаете, кто я?» – «Да, – ответил я, – вы только что сказали, что являетесь местным комиссаром по делам культов, представителем Моссовета». – «Все церкви в городе, – добавил он, – передали мне свои книги записей. Если вы не сделаете то же самое, вы подвергнетесь суровому наказанию». Он явно закипал: «Собираюсь ли я передать ему фамилии людей, которые крестили своих детей в церкви Святого Людовика?» Он думает, что я напуган его угрозами.

У меня и так постоянно бывали проблемы с администрацией просто потому, что я священник; одной проблемой больше или меньше – не имеет слишком большого значения для человека, абсолютно уверенного в правильности своей позиции. Я знаю, что государство позволяло мне вести записи чисто духовного характера. Я решительно сказал комиссару, что происходящее в других церквях меня не касается: «Меня назначили настоятелем этой церкви, и я заявляю, что вы не увидите церковных записей». Я был официально признан в отделе культов не только в качестве капеллана американских католиков, но также законным настоятелем этой церкви. Эта уникальная ситуация, против которой они пытаются так высокомерно выступать, является их собственной инициативой. Кто виноват, что католические прихожане вынуждены приезжать за сотни километров в эту единственную оставшуюся церковь?

К этому времени комиссар уже кипел от ярости, было очевидно, что запас его терпения иссяк. У меня были серьезные основания придерживаться такой позиции – это был не просто категорический отказ показать церковные архивы, я полагался на советский закон и донес это до сведения разъяренного комиссара. «Я не только отказываюсь показать вам книги, – сказал я, – но и скажу вам почему». Чиновники этого калибра не привыкли встречать отказы, и, глядя ему прямо в глаза, я задал ему свой вопрос: «Ленин ведь был великим человеком?» Услышав имя Ленина, комиссар навострил уши, заморгал и сказал: «Да, конечно, Ленин был великим человеком». Это именно то, что я ожидал от него услышать. Тогда я добавил: «23 января 1918 года советский закон провозгласил отделение Церкви от государства. Этот закон, среди других, подписал Владимир Ильич Ленин (Ульянов). А книги, которые вы приказали мне предъявить, не содержат ничего, кроме записей священных церемоний, в которые вы официально не верите. Вы не имеете права на эти книги в соответствии с положениями этого закона, поэтому их не увидите». При этих словах лицо комиссара приняло мертвенный оттенок. Не добавив ни единого слова, он быстро повернулся и пулей выскочил из церкви.

Ситуация была неприятной, хотя я был абсолютно уверен в своей правоте не только морально, но и с точки зрения советского закона. Я знал также, что еще услышу об этом деле. Комиссар, конечно, был связан прямой связью с главным зданием, его доклад не будет слишком длинным. Я ждал взрыва, и это ожидание было недолгим: расплата наступила через двадцать один час после столкновения. На следующий день, в понедельник я возвращался во французское посольство. Читателю следует знать, что наш церковный совет, признанный и зарегистрированный в Моссовете, возглавлял французский консул. Я был уверен, что уж он-то не усугубит мои трудности. Все это время французское посольство морально поддерживало церковь Святого Людовика, и я не ожидал неприятностей с этой стороны.

Как только я появился во французском посольстве, ко мне вбежал консул, махая большим листом бумаги. Этот человек был вне себя. Мы всегда были добрыми друзьями, но в тот момент он стал жертвой своих эмоций. Его первыми словами было: «В какое неприятное положение вы поставили нас!» И он указал на лист бумаги, который держал в руках, без лишних рассуждений добавив: «Отдайте им эти книги!» Таков был результат доклада комиссара. Чем же было вызвано такое странное поведение консула? Вскоре он показал мне бумагу, которую держал в руках. Это было официальное сообщение, выпущенное не Моссоветом, а Наркоматом иностранных дел. Обычно тяжелая и медленно прокручивающаяся машина государственной бюрократии в этот раз действовала с невиданной скоростью. Коротко говоря, в официальном письме было сказано следующее: «Браун, Леопольд, священнослужитель церкви Святого Людовика не уполномочен интерпретировать советский закон. Если книги не будут предоставлены, вас ждет преследование в судебном порядке». Моей первой реакцией было желание рассмеяться, но в этих обстоятельствах я не мог позволить себе такую роскошь. Немного остыв, мой друг спросил, уверен ли я, что имею право держать у себя эти книги? Я показал и перевел ему текст советского закона в русском издании: из него было ясно, что я только настаивал на своих законных правах. При таком объяснении проблема предстала перед ним в совершенно ином, менее пугающем свете.

В тот период главой посольства США был Джозеф Дэвис, к которому я и отправился, чтобы объяснить свою точку зрения и попросить его помощи не только потому, что я был американцем, но и потому, что среди прихожан было много американцев. Прежде я бывал у посла только в тех случаях, когда он передавал мне щедрые пожертвования для моих бедных прихожан. Я сказал ему, что, если Советы вынудят меня силой передать им эти записи, мне придется последовать за ними, может быть, даже в тюрьму, если дойдет дело до открытой борьбы. Я был полон решимости так и поступить, отстаивая те моральные принципы, которые я считал своим правом и долгом защищать. В официальном письме к М. М. Литвинову, министру иностранных дел, посланник США пояснил, что это дело моей совести, и было бы лучше, если бы советское правительство не настаивало на этом. Французский посол Поль-Эмиль Наггьяр также проявил большую мудрость, глядя на это дело философски, и поддержал мою позицию. Советы отступили. Было много других способов сделать мою жизнь «интересной», так что забота советского правительства о моем благосостоянии и комфорте никогда не прекращалась.

Я продолжал служить капелланом американских католиков, но обстоятельства вынуждали меня уделять большую часть моего времени удовлетворению духовных запросов многочисленных русских людей. Прихожане из других регионов страны не имели официальной информации о нашей церкви, тем не менее они находили дорогу к ней, приезжая со всех уголков страны. Было замечательно видеть, как сведения о церкви Святого Людовика передавались из уст в уста, из одного города в другой. Раз в год на праздник Пятидесятницы я публично проводил таинство конфирмации для всех, молодых и пожилых, кто обращался ко мне. Обряд происходил в просторном пресвитерии перед главным алтарем при огромном стечении народа. Такие события напоминали раннюю историю христианства, когда собирались люди многих национальностей. Каждый возносил молитвы на своем языке: там были русские, украинцы, белорусы, немцы Поволжья, а иногда армяне с Кавказа.

Во время этих церемоний в другом конце церкви я видел шпионов, которые цинично смотрели на происходящее, высматривая, за кем из прихожан они будут следить. В глазах Советов и особенно «Общества воинствующих атеистов» все шло слишком хорошо для церкви Святого Людовика и особенно для меня. С их точки зрения, надо было что-то сделать, чтобы показать, кто здесь хозяин. Комментарии к Священному Писанию, одухотворение от размышлений о вечных истинах, проповеди на темы религиозной морали – все произнесенное с кафедры наполняло богоненавистников негодованием и гневом. В следующей главе будет рассказано, как Советы выражали свою ярость через серию кощунственных нападений на церковь, в которой я был настоятелем.