Текст книги "«В тени Лубянки…»
О судьбах настоятелей церкви Святого Людовика Французского в Москве: воспоминания Леопольда Брауна и обзор материалов следственных дел"

Автор книги: Леопольд Браун

Соавторы: И. Осипова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Глава XIV. Я имею дело с НКВД

Шестицилиндровый «рено», унаследованный мною от епископа Пия Неве, облегчал мне поездки по городу на срочные вызовы. Чтобы сберечь время, завтрак мне приносила в церковь старая преданная горничная, появлявшаяся каждое утро с кофе или его заменителем в термосе. Кофе с куском хлеба поддерживали мое тело и душу до обеда, таким образом, я экономил время и шесть километров пути в день.

Каждое утро я выезжал из дома очень рано, чтобы быть в церкви к семи часам. Я сам вел машину и обычно ставил ее у церкви напротив главного здания КГБ, где она простаивала по несколько часов и зимой, и летом. Когда было холодно, я заливал в радиатор воду с 60-процентным раствором глицерина; примерно раз в час я выходил на несколько минут, чтобы прогреть двигатель, так что, за исключением военных лет, которые я провел в Москве, у меня не было серьезных проблем с двигателем зимой. До 1941 года я пользовался теплым гаражом французского посольства; если мой «рено» замерзал на морозе, то за ночь он отогревался в гараже; из предосторожности я прикрепил на радиатор теплую прокладку, защищающую двигатель. Когда мне приходилось выезжать на дальние вызовы, езда на загородных дорогах по снегу и льду не всегда доставляла удовольствие, но глицериновая смесь всегда верно служила мне все те незабываемые зимы.

Я расскажу, забегая вперед, одну забавную историю, связанную с моим допотопным антифризом. До войны французское посольство обеспечивало меня этой драгоценной жидкостью; позднее дипломатический корпус последовал за советским правительством, бежавшим во временную столицу Куйбышев, и оставался там почти до самого окончания войны. В это критическое время я унаследовал кое-какие вещи от дипломатов, срочно покидавших столицу: кто-то оставил мне еду, одежду и некоторые вещи, которые было трудно достать, среди прочего было три бутылки настоящего шотландского виски и пара новых брюк в полоску! Эти брюки я вскоре передал одному бедному русскому, бывшему церковному сторожу одной из теперь закрытых католических церквей, этот человек был и похоронен в них во время осады Москвы.

Я знал, что шотландский виски в то время был бесценным приобретением, и хранил его для особых оказий. И скоро возникла надобность в нем. Необычно холодная зима 1941 года уже сковала землю, и у меня начались проблемы с антифризом для моего «рено». Тогда я пошел к своему другу Джеку Моргану, ставшему администратором обезлюдевшего посольства, и попросил его помочь мне достать галлонов шесть глицерина, с возмещением расходов, конечно, ведь мне, как «паразиту», было бесполезно посылать запрос в Бюробин или куда-либо еще. Через пару дней он сообщил мне, что его попытки не увенчались успехом, он все перепробовал, глицерин нельзя достать ни за какие деньги. Тогда я сказал ему: «Джек, так случилось, что я стал обладателем трех бутылок отменного шотландского виски. И мне придется вылить его в радиатор вместо антифриза». На него сразу стало жалко смотреть, его вид выражал полное отчаяние, он стал умолять меня не делать этого, обещал, что постарается предотвратить такую непоправимую катастрофу. Я не знаю, что он стал делать, с кем разговаривал и где раздобыл глицерин, но на следующий день он с торжествующим видом принес мне три галлона глицерина: так я конвертировал мой запас виски в антифриз.

Итак, каждое утро я ездил на епископском «рено» в церковь. Улица Малая Лубянка, на которой она располагалась, не была автомобильной магистралью, ее длина всего пятьсот-шестьсот метров. Тем не менее она охранялась почти как подходы к Кремлю из-за зданий Министерства госбезопасности, окруживших церковь после революции. Церковь наблюдалась из здания напротив от чердака до подвальных окон. Из-за моего постоянного общения с русскими людьми за ней следили и снаружи, и внутри: прямо напротив внутреннего двора постоянно дежурил милиционер. На улице только дипломаты парковали принадлежащие им машины. Многие годы не было никаких возражений против того, чтобы и я оставлял свой автомобиль прямо на улице.

Примерно в десяти метрах от этого места располагались большие железные ворота печально известной Лубянки – центральной политической тюрьмы. Еще во времена Ягоды и Ежова в эти ворота въезжали фургоны, нагруженные людьми, пойманными во время ночных арестов. При Берии интенсивность доставки фургонов увеличилась; в любое время дня и ночи агенты тайной полиции врывались в дома и хватали перепуганных людей. Я видел, как они делали свою грязную работу с холодным и бесстрастным спокойствием профессиональных палачей. Под покровом темноты полностью загруженные фургоны въезжали внутрь, и люди исчезали в зловещей тишине за железными воротами.

Я был свидетелем того, что не предназначалось для моих глаз: все это происходило рано утром. Когда нужен был «большой улов», узники прибывали постоянно – и днем, и ночью. Двойные ворота зловещей Лубянки открывались, как челюсти ненасытного чудовища, затем захлопывались; и снова на маленькой улице становилось тихо и спокойно. В эти закрытые фургоны попали многие мои знакомые и друзья, которых я больше никогда так и не увидел. Я никогда не видел всего, что происходило во дворе лубянской тюрьмы, хотя часто находился напротив ворот, когда въезжали фургоны. Внутри часовые в фуражках с синим верхом быстро закрывали ворота в тот момент, когда туда въезжал «черный ворон». Когда узники выходили по одному из фургона, заложив руки за спину, взвод НКВД стоял неподвижно, держа ружья наизготовку. Кроме случаев массовых арестов, все арестованные помещались в одиночные камеры: я знал об этом от людей, которым удалось освободиться.

Однажды утром милиционеры сообщили, что мне запрещено оставлять свой автомобиль на улице. Ну что ж, я стал ставить его во дворе церкви. Открытое пространство между церковью и главным зданием позволяло им фотографировать и просматривать церковь от самого основания. В этом районе меня хорошо знали и всегда здоровались со мной. Вскоре после приказа убрать автомобиль с улицы воскресным зимним днем я собирался домой из церкви, где провел подряд восемь часов. И тут я обнаружил, что машина не заводится: стартер был в полном порядке, бензина был полный бак, а в радиаторе – глицериновая смесь. Я поднял капот и увидел, что внутри все было разгромлено, как будто кто-то поработал кувалдой: все разъемы и электрические провода вырваны, карбюратор вдавлен внутрь.

Я подошел к милиционеру, стоявшему неподалеку, и спросил его, не видел ли он кого-либо, кто подходил к моему автомобилю. Он ответил утвердительно. «Почему же вы не остановили его?!» – «А может быть, он чинил вашу машину», – ответил тот. Стало совершенно очевидно, что это была заранее спланированная акция. И мне ничего не оставалось делать, как позвонить во французское посольство и вызвать грузовик, чтобы меня отбуксировали домой. Было бы глупо подавать жалобу явным авторам злодеяния, так как я ничем бы не смог «подтвердить» эту жалобу.

Добрый Александр, личный шофер французского посла, починил моего железного коня, который прослужил мне еще много лет. Постепенно восстановленный по частям «рено» продолжал служить мне верно, пока не испустил свой механический дух. Я часто попадал на нем в снежные бураны и в сугробы далеко от расчищенных от снега улиц столицы. Когда это случалось за городом, из своих домов сразу же выходили крестьяне, чтобы помочь мне. В поездках по обледенелым и заснеженным дорогам я часто застревал в канавах; когда же доброжелательные мужики узнавали, что я – батюшка, они запрягали пять-шесть лаек и вытаскивали из канавы мой автомобиль вместе со мной на дорогу.

Как-то раз после полудня из французского посольства мне передали, что меня вызывают к больному. Это был редкий случай, когда по телефону говорили по-русски. Я должен был совершить помазание почтенной француженки 94 лет. Она прожила в России более пятидесяти лет, даже после революции она продолжала жить с добрыми людьми, к которым приехала работать молодой девушкой. Все, что мне передали, – это имена и фамилии умирающей дамы и семьи, в которой она жила, а также название деревни, в которую мне предстояло ехать. Но каким образом туда добраться, было сообщено лишь в общих чертах; однако, несмотря на это и на значительное расстояние до них, я должен был исполнить свой долг.

Я взял столу, требник, елей для помазания и отправился в авантюрное путешествие. Была ранняя весна, но даже в столице было еще много снега, не говоря уже о сельской местности. Меня уверили, что дороги за городом вполне проходимы; однако к этому времени у меня уже был опыт общения с деревенскими людьми. Я знал, что мужик может называть «дорогой»; по их понятиям, «дорога» – это где могли проехать телега или сани, запряженные лошадью; она могла быть вся в ямах, выбоинах, рытвинах или поваленных деревьях. Я надел свое длинное меховое пальто, заехал на бензоколонку, единственную, где мне разрешалось заправляться, и отправился в отдаленную деревню – было чуть больше трех часов пополудни. Московские улицы, как всегда, были очищены от снега; но в области очень мало дорожных указателей, и поэтому я часто останавливался, чтобы узнать дорогу.

Где бы я ни останавливался, возле машины сразу собирались маленькие дети; они удивленно водили своими ручонками в варежках по полированной поверхности автомобиля. Появление машины вызывало восторг у малышей; для наивных, ни о чем не подозревающих детей это была настоящая радость; они видели что-то новое и необычное, судя по тому, как они прыгали, хлопали в ладоши и кричали от удовольствия. У взрослых людей прибытие странного автомобиля вызывало чувства другого рода. В таких автомобилях ездили исключительно государственные официальные лица; чаще всего это были люди из НКВД, а появление агентов НКВД, безусловно, означало, что кого-то в деревне должны были забрать.

Взрослые сторонились меня, никто не хотел, чтобы его видели разговаривающим со мной. Маленькие дети этого еще не знали, но стереотип мышления отражался даже на них. И меня, приехавшего с духовной миссией, невинные детские голоса спрашивали: «Дядя, кого вы будете арестовывать сегодня?» Они искренне принимали меня за офицера НКВД! Но были слишком малы, чтобы понимать, что это значит, однако для них было естественным реагировать именно таким образом. Искажение человеческих чувств – только один из результатов воздействия материализма советского образца. Русские люди не хотели быть его частью, но у них не было выбора.

Я ехал, полагаясь на советы местных, которые подчас были весьма противоречивыми. Уже совсем стемнело, и больше не было детей, играющих на улице. Опустели дороги; единственным признаком жизни был дымок над избами. Время от времени раздавался побрякивающий звук колокольчика, когда по дороге ехали большие прочные сани, запряженные одной-двумя лошадьми, везущие сено или дрова. В темноте они двигались по обочине дороги, оставляя среднюю часть для редкого в этих местах механического транспорта; крестьянин обычно шел рядом с лошадью, в основном чтобы согреться. Географические познания большинства из них, за исключением тех, кто ездит в город на рынок, ограничиваются восемью-десятью километрами округи; по этой причине очень трудно узнать, как добраться куда-либо.

И тут я обнаружил, что еду не в том направлении. Возвращаясь по длинному мосту, который я не должен был переезжать, я оказался на берегу канала, откуда мне было необходимо перебраться на другую сторону на пароме. Пришлось дожидаться парома с той стороны; он приводился в движение лебедками и двумя тросами. После пересечения канала я продолжил движение. Но настоящие проблемы начались, когда я выехал на дорогу, идущую краем леса; отсюда начиналась «дорога» в крестьянском понимании, которая вела через лес к другой деревне. Изба, которую я искал, находилась дальше места, до которого я доехал. Я снова застрял в сугробе, но, к счастью, неподалеку было несколько домов, и крестьяне помогли мне выбраться.

В конце концов я добрался до избы, которую искал, исполнил требуемый обряд над доброй женщиной и совершил помазание. Ввиду позднего времени я не стал медлить с отъездом. Я проехал всего шестьдесят километров от Москвы, но сжег много топлива, гоняя машину взад и вперед, чтобы выбраться из заснеженных ям на лесной дороге. Было около восьми часов вечера, все покрыла ночная тьма. Меня проводили до автомобиля и указали обратную проезжую дорогу к парому. Когда я въехал на него, паромщик крикнул напарнику на противоположный берег. Заработала лебедка, и мы начали движение, но прямо посредине канала паром остановился из-за отключения электричества.

Похожая краткая авария случилась в тот момент, когда Хрущев находился в лифте отеля «Вальдорф-Астория» в Нью-Йорке, но это было ничто по сравнению с тем, что я испытал тогда в Советском Союзе, который считается технически высокоразвитым. Мой автомобиль был единственным на этой барже. Оператор на другой стороне выкрикивал инструкции паромщику. К счастью, мы не дрейфовали, но ситуация была плачевная. «Не беспокойтесь, – сказал паромщик. – Сейчас все поправим». Я слышал это выражение тысячу раз прежде и знал, что это означает. Дул ветер, а в автомобиле не работал обогреватель. В баке почти не оставалось топлива, и я все равно не мог бы позволить себе согреваться от двигателя, так как индикатор показывал, что в баке осталось чуть больше четырех литров. Задержка на пароме продлилась два часа; я успел множество раз прочитать «Аве Мария» и «Отче наш».

Когда паром наконец тронулся в путь, я забеспокоился, хватит ли у меня бензина доехать до ближайшей деревни. Было больше десяти часов вечера, когда я заметил свет вдалеке наверху холма, подъехав, я увидел что-то похожее на диспетчерский пункт для грузовиков. Я зашел в будку и увидел человека, сидящего возле ярко горевшей печки, поздоровался с ним, и он кивнул мне в ответ. После беглого знакомства я спросил, не может ли он продать мне немного бензина. Я знал, что мои ваучеры не действительны нигде, кроме единственной бензозаправочной станции в столице, но подумал, что ввиду исключительных обстоятельств мне продадут немного в качестве помощи.

Не отвечая на мой вопрос, человек подошел поближе и спросил: «Знаете ли вы, кто я?» Я не видел этого парня никогда в жизни. Затем он добавил: «Я – осужденный». Потом он рассказал, каким образом был приговорен к этой работе; он был одним из тех, кого приговорили к «исправительным работам», о которых упоминалось выше. Он вышел посмотреть мой автомобиль. Это было зрелище: он был весь покрыт комьями грязи и снега, но все же можно было разобрать, что это иностранный автомобиль. Когда он понял это, его охватили подозрение и страх. Мы вернулись в будку, и я предложил ему сигарету, от которой он не отказался.

Он объяснил мне, что бензина у них полно, но он очень строго контролируется, поэтому он не может предоставить его без официального разрешения. Наказание будет суровым, а он уже и так осужден. Понимая мое печальное положение, он очень хотел помочь мне вернуться в Москву. Однако его смущали две вещи. Почему на номере моей машины буква «D» и кто я? Я показал ему паспорт автомобиля, из которого он обнаружил, что «рено» был зарегистрирован на посольство Франции. Он ошибочно заключил из этого, что я француз. Но самым важным открытием для него было, во-первых, то, что я иностранец, а во-вторых, что я оказался на автомобиле так далеко от Москвы.

Этот человек был со мной откровенен, и я полностью понимал его положение: «Я должен сообщить о вас в НКВД, иначе мне попадет». Я согласился с ним. Он позвонил по телефону, и через четверть часа приехал офицер НКВД, держа небольшую кожаную сумку размером 15x25 см, которую носили на кожаном ремне через плечо все советские чиновники. Служащим Красной армии очень редко разрешалось носить оружие; и наоборот, офицеры НКВД были всегда вооружены. Этот носил, как и все, оружие на боку, пристегнутым на ремне. Сразу же, как офицер вошел в будку, он внимательно посмотрел на меня и стал немедленно задавать вопросы. Куда я ехал? Как долго находился в этом месте? С кем?

Это был бесконечный допрос. Затем он спросил, кто я. Но вместо того, чтобы показать ему мой национальный паспорт и разрешение на проживание, я протянул ему документы на автомобиль, которые он не без труда прочел. Слова французское посольство он произнес громко, и его реакция была такой, как будто ему вкололи внутривенно дозу морфия. Он бросился к телефону… У него была длинная беседа с начальством в Москве. Все, что я хотел, – это немного горючего для автомобиля, ведь было около одиннадцати часов вечера, а я отправился в дорогу в три часа дня. Начальство НКВД на другом конце линии потребовало повторить все, что офицер узнал про меня; от них зависело, можно ли мне налить топливо в бензобак. И конечно, когда был назван номер моего автомобиля, Москва поняла, кому он принадлежал.

Я был виноват: по всем правилам я должен был заявить в НКВД о моем выезде из города и о том, что расстояние поездки было больше, чем тридцать пять километров, разрешенных в те годы для иностранцев. Но при этом вызове, как и при других вызовах к больным, моим долгом было ехать как можно быстрее. У меня не было даже мысли идти в НКВД, стоять в очереди и заполнять бланки, чтобы заявить о моем временном отсутствии в городе. После долгого разговора с Москвой агент повернулся ко мне и просто сказал: «Для вас, гражданин, горючего нет». В этот поздний час ночи я отказался от мысли позвонить во французское или американское посольство и попросить о помощи. Все шоферы к этому времени уже ушли домой, и никто бы все равно не знал, как до меня добраться.

Ни один из этих двоих не подумал спросить у меня паспорт. Их так поразило число печатей, штампов и подписей в техпаспорте автомобиля и особенно то, что это автомобиль посольства, что они оба были очень взволнованны. Я чувствовал себя более виноватым перед заключенным, чем перед агентом НКВД. Власти проявили великодушие, не арестовав меня, но меня приговорили к сомнительной возможности добраться до Москвы почти с пустым бензобаком. От политических осложнений меня спасло то, что я ехал исполнять свои пастырские обязанности по просьбе французского гражданина. Официально я считался настоятелем французской церкви. Тем не менее меня оставили всего с двумя литрами бензина. Уповая на Провидение и надеясь на лучшее, я сел в автомобиль и спустился с горки к главной дороге. Вскоре я услышал, что двигатель закашлял – это был сигнал проехать поворот и дотянуть до обочины дороги.

Я остановился, включил освещение и стал ждать, чтобы что-нибудь произошло, но вокруг была безмолвная тишина ночи. Время от времени со стороны Москвы проезжали советские ЗИСы. Я встал посреди дороги и стал голосовать: некоторые останавливались и спрашивали, что случилось. Темнота прорезалась только фарами проезжающих машин и подсветкой моего «рено». Так случилось, что в трех остановившихся автомобилях находились комиссары: когда эти люди узнавали, что у меня просто кончился бензин, они, приняв меня за шофера, приказывали своим водителям ехать дальше. После двух часов ночи из Москвы больше не было машин, за оставшееся до утра время по направлению к столице просвистели три лимузина, по звуку они напоминали «паккард» и «кадиллак».

Ночь я провел за чтением молитв, надеясь найти выход из создавшегося положения. Следующее утро было первой пятницей месяца, когда многие люди приезжали издалека на исповедь и причастие, – я волновался только из-за этого. В рассветной тишине я различил рычание мотора, шум нарастал. С новой надеждой я вышел из автомобиля и, увидев приближающийся грузовик, с середины дороги помахал водителю. Он остановился, и я спросил его, переходя на фамильярное единственное число: «У тебя есть горючее?» К моему облегчению, на этот раз ответ был положительным, но затем человек спросил: «Вы знаете, кто я?» – и, не дожидаясь ответа, добавил: «Я – осужденный». Видя мою беду, эта простая русская душа посочувствовала мне, как добрый самаритянин из Священного Писания. У меня не было приспособления, чтобы перекачать бензин из его бака, у него тоже. Но парень залез под свой грузовик, отсоединил бензиновый шланг, и горючее потекло в пустую банку из-под краски, которую я опустошил в свой бак. Я заплатил ему круглую сумму в рублях за неоценимую помощь. Чтобы доехать до дома, бензина было недостаточно, но это была огромная поддержка. Более того, чтобы сэкономить топливо, он тащил меня на прицепе почти десять километров до главной дороги, а затем уехал в другую сторону на колхозную ферму.

А я поехал так быстро, как только мог, чтобы успеть в церковь. Один раз меня остановил дорожный патруль. Мне посоветовали сбавить скорость, сказав при этом: «С такой скоростью вы расшибете голову». А топлива мне хватило только до Бутырской тюрьмы. Там я оставил машину и на трамвае добрался до гаража французского посольства. Я возвратился к моему «рено» с двумя галлонами бензина и нашел двигатель еще теплым. До церкви я добрался, когда было чуть больше семи часов утра, несколькими минутами позже, чем полагалось по расписанию, с искренней благодарной молитвой. Это было одно из самых драматичных происшествий, случившихся со мной; другие можно было бы назвать забавными, они научили меня, как избежать внимания официальных наблюдателей. О том, как это было, читатель узнает из следующей главы.