Текст книги "В сложном полете"

Автор книги: Леонид Хомутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Событие! – бросали гранаты. И не какие-нибудь учебные болванки, а самые настоящие, боевые РГ-42! Потрясающая картина! Около полудня были в тире. Прошли по склону вала и очутились у его трапециевидного торца. Широченный же он. Метров 20, не меньше.

Умаркин показал мишень – котловинку и отвел в сторону к другой яме.

– Отсюда будем кидать, – ткнул пальцем. – По двое будете приходить с места расположения отделения.

Отведя в сторону еще метров на пятьдесят, приказал:

– Ложись!

И вот видим, как летит, кувыркаясь, граната. Шмякается о землю и вдруг в том месте возникает косматый черный веер с желто-красно-коричневой сердцевиной. Сухой, громкий треск, похожий на треск разрываемой ткани, бьет по ушам.

Привстав на локтях, поднимаем головы. Глаза блестят, рты растянуты в улыбке.

Дымок курится над ложбинкой…

Стреляли. Выбил девятку, десятку и восьмерку! Мог бы лучше, если бы Митька не выстрелил на миг раньше в последний раз. Стеганул по уху так, что вздрогнул, рванул крючок и пуля ушла выше. Вот если бы чем-то уши закрыть, можно бы садить в яблочко! А так боишься соседа…

Вострик выбил две десятки и девятку. А Павел так целых три! Чемпион отделения и роты! Подвели только Середин с Казанцевым – «суворовцем». Колька неимоверно боится выстрела, дрожит, как заяц перед волком, и глаза закрывает.

– В самолете нет автоматов! – сходу оправдался. И что за привычка обманывать себя, замазывать свои недостатки?! Середин целится добросовестно и глаз не закрывает, а пули идут в белый свет.

– И чтой-та я так стреляю? – удивляется, разводя руками.

– Рвет спуск, – говорит Умаркин, но Женька не сознается.

КАРАУЛ

И вот наступил «караульный день». Занимались до 12-ти. Обед, краткий отдых, подготовка. Построение за построением. И наконец в походном строю – автоматы на ремне, скатки через плечо, противогазы на боку – двинулись со двора.

На строевом плацу развод караулов и нарядов училища. Как легко все же идется под марш мимо дежурного по училищу. Ноги сами так и шагают, будто летишь на крыльях. А какая гордость и радость распирают тебя!

Умные давно заметили опьяняющее воздействие музыки, ее свойство управлять массами, подчинять их себе. Поэтому с древнейших времен в войсках создали оркестры, под грохот которых воины бесстрашно бросались в бой. Не случайно и психические атаки всегда проходили под музыку…

Но вот смолк оркестр и сразу исчезли возвышенные чувства. И охватили самые будничные: до жжения трет шею скатка, оттягивает плечо автомат, бьет по боку противогаз. Да еще солнце жарит по-летнему – спина взмокла. Уж поскорей бы дойти до караула. Еще не приступили к охране, а уже устали и можно бы в казарму. Но чу! Хватит! Вовсе не так плоха жизнь. Что это за солдат, который не был в карауле?! Не выполнял боевой задачи?!

Быть лентяем, слабым, глупым человеком каждый может. Для этого никаких усилий не надо. А вот быть Человеком! – тяжело.

Именно из-за этого и хочется им быть… Так что караул – это прекрасно! Это испытание на прочность в мирное время. Этим можно гордиться и рассказывать. Даже в Среднегорск Любе написать. А как бы хотелось Лильке домой, но она против. Не ответила же Вострику!.. Жаль – нет любимой. А как хочется любить и быть любимым! Но это не для меня. Я не из тех, которых любят, в которых влюбляются. Намного легче и веселей служить, если бы она была и ждала, а то всегда один, всегда. Не с кем помечтать, поделиться радостями и горестями…

В оградке караульного домика – «старики». Улыбаются, глазея на нас. Не успели поставить оружие в пирамиды, осмотреть комнату отдыха с двухъярусными черными нарами, как новая команда вытолкнула меня во двор…

Зарядив оружие, направляемся на посты. После замены часового на техскладах идем на следующий, кажется, мой пост. И снова прием поста повторяется. Но теперь уже я с разводящим и старым часовым ходим по стоянке от самолета к самолету, внимательно проверяя их опечатку. Это почему-то не нравится старому часовому. Он презрительно-негодующе смотрит на меня, цедит сквозь зубы:

– Салажонок, мало служишь еще, а уж такой дотошный.

Я вспыхиваю, не знаю, что и сказать в свою защиту. Да и не люблю ругаться, лучше смолчу. «Старших надо уважать», – но как уважать и что делать, если они оскорбляют и не нуждаются в твоем уважении?..

Все уходят, остаюсь один. Уж постараюсь, отстою как положено. Не зря же мечтал столько лет, с первого класса, считай. Всегда завидовал по-хорошему героям-афганцам да пограничникам, когда слышал и читал о их подвигах. Мечтал совершить большие…

Иду по середине стоянки, всматриваюсь по сторонам, не ползет ли кто к самолетам… Ну раз все в порядке теперь можно посмотреть вблизи, что за самолет… Да-а, весь металлический, прошитый рядами заклепок. Моторы закрыты чехлами. Одни винты, словно мечи, торчат. Чем темнее, тем беспокойнее на душе. Приседаю, смотрю снизу – не затаился ли кто у фюзеляжей, шасси, хвостов. Не замечаю, как становлюсь настороженней. Автомат с плеча снял, держу наперевес. Пройду несколько шагов, замру. Но кругом никого. Лишь самолеты чернеют, да издали доносятся приглушенные звуки городка…

Сколько простоял?.. Жаль, часов нет. Страшно медленно тянется время. Пора менять. Но ни огоньков, ни шагов. Часа четыре стою. Чаще и чаще всматриваюсь в сторону, откуда должна появиться смена. Когда уже вконец извелся, вдали – чей-то голос. Я замер. Что-то блеснуло, фигуры. Кинулся навстречу.

– Стой! Кто идет? – закричал сам не свой.

– Разводящий со сменой! – донеслось, но чей голос, не разобрал.

…В караульном, куда пришли, горел свет.

И почему в наряде, карауле всегда спать охота? А в воскресенье – не спится! Что за противоречивое существо человек!.. Вот и моя очередь залезать на нары. Но не тут-то было. Некоторые курсанты никак не проснутся. Стонут, что-то бормочут, дрыгают ногами и лезут дальше к стене, закутывая голову шинелью. Их приходится чуть ли не сбрасывать. На ноги-то встанут, так глаза закрыты – все еще спят.

Ослабив ремни, мы наконец-то забираемся на теплые с каким-то вонюче-кислым запахом нары. Противогазы под щеки, укрываемся с головой. Блаженство! Ничего не видеть и не слышать. Только отдых, отдых и отдых. Минута, другая и-и… проваливаемся куда-то.

– Смена, подъем! – слышится где-то. Кто-то трясет за ноги… И снова пост. Снова одного оставили наедине с темнотой, самолетами, полем и близким черным лесом. Как хочешь, но надо стоять самые тяжелые два часа. Вернее, не как хочешь, а как требует служба! Петь нельзя, говорить нельзя, сидеть нельзя, лежать нельзя, оружие выпускать из рук тоже нельзя, никого подпускать к объекту и к себе тоже нельзя. А что можно?.. Во все глаза смотреть во все стороны можно. И видеть все, хоть и непроглядная темнота кругом, тоже можно. Сохранить в целости все самолеты не только можно, но и нужно. И это будет моя защита Родины… Страшно?! А в Афганистане как? А на границе? Вот там действительно каждый миг жди пулю или удар ножа в спину. Или ракета прилетит, рванет мина. А здесь за 5 тысяч километров от них разве страшно? Но все равно нужно быть бдительным. Потому что и там и тут военный объект, который должен быть неприкосновенным…

Кому надо к самолетам подобраться, сейчас самая удобная пора. Ни звезд, ни светлой полоски на севере. Все облаками затянуло.

Примкнув штык, загнав патрон в патронник, хожу с автоматом наперевес из конца в конец стоянки. Иногда резко оборачиваюсь, когда блазнит, что кто-то подкрадывается и собирается прыгнуть на спину. Впереди что-то темнеет. Похоже, человек?! Откуда взялся?.. Не может быть! Крадусь осторожно, палец на спусковом крючке. Стоит нажать – грохнет выстрел. Совсем рядом что-то. Еще шаг вперед… Фу?! Ящик! А как напугал?! Аж сердце забилось…

Вот также когда-то стояли дедушка, отец и дядя Володя. И также боялись, но держали себя в руках. Теперь моя очередь.

Дедушка тоже романтик. Всегда стремился быть там, где труднее. В 39 году вызвали в военкомат, сообщили – по возрасту переводят в техники-интенданты. Так он на это лишь рассмеялся: «Я же обстрелянный на границе командир. Сколько за бандами гонялся! Зачем делать из меня тыловика?..» А дядя Володя, чтобы попасть на фронт, год себе прибавил…

Вдруг издали донеслись щелчки-выстрелы. Что такое? Неужели напали?.. Заметался по стоянке, «завглядывался»… Но никого не видно и не слышно… Так кто же это отличился?.. Или со страху?..

Послышался чей-то говор. Идут?.. Но кто? Окрикнул. Павел отозвался. Его голос теперь всегда узнаю. После вторичного окрика Павел подходил один. И все же я всматривался в фигуру.

– Как у тебя, все в порядке? – подошел Магонин.

– Да, а кто стрелял?

– Вострик на пятом посту бандита убил.

– Как?!

– Тот выстрелил в него из кустов. Промахнулся. Вострик выстрелил – попал!.. Мы с комроты по тревоге примчались. Все кусты облазили. И уж когда пошли обратно – на труп наткнулись… Молодой парень из кавказцев. Чернявый, с усиками. Пистолет рядом. Лежит на боку, а во лбу дырка и кровь струится. И надо же так?! Днем обязательно бы промазал! – восхищенно-сожалеюще закончил Павел.

– И что теперь Вострику будет?

– Разберутся…

– Но он же правильно поступил?!

– Конечно.

Сдав пост, довольный плелся за Павлом.

Вот и свершилось! Что тяжелее – наряд или караул?… И то и другое тяжело. Конечно, караул почетнее, но и тяжелее. Не в игрушки играешь, ставка – жизнь. Будь бандит метче – Вострика бы завтра хоронили.

Через день вечером разбор. Оказывается, помимо нападения, не все было гладко. Известного Черновидского около получаса искали на территории поста. Звали, кричали, свистели, махали фонариком. Едва нашли… в куче самолетных чехлов. То ли со страху, то ли от невыносимого желания спать, забрался туда и уснул, как сурок. Разводящего со сменой чуть не перепугал до заикания, когда неожиданно вылез из кучи и взревел: «И-и-я-я!»

Ну что ж, арест обеспечен.

В конце разбора Умаркин сказал:

– Хоть и правильно действовал Вострик, но все же мог, вероятно, выстрелить вверх. Вызвать подмогу – дежурную смену и захватить бандита живьем. А то сейчас командованию училища приходится объясняться с вышестоящим начальством, прокуратурой. И доказывать, доказывать…

Рота недовольно загудела:

«В таком случае в караул нам лучше не ходить!..»

Вострик покраснел, губы поджал, глаза горят. Только головенкой ворочает по-грачиному. Ясно, неприятно ему. Действовал, как положено, а получается черт знает что. Ну, если такое случится – сразу пойду к секретарю партбюро Толстову или к комбату… Мне комбат кажется добрым. Правда, немного шумноват, но это, на мой взгляд, больше напускное, прикрывающее доброту. Старшим штурманом полка был, много и долго летал. Возрастом в отцы годится. По здоровью с летной работы списан…

«Ну и везет нам?! Был Патяш стал Помаш!» – «шутят» злословы-остряки. Никого не щадят, всем прозвища дают. Патяша прозвали «помаш» за привычку так говорить «понимаешь». Сухопутный моряк Аттик Пекольский так вообще стыд потерял. Здорово копирует комбата в речи и жестах на потеху зубоскалам. А те ржут, как кони, лишь бы поржать…

О караульной службе и нападении говорили и на комсомольском собрании. Все еще неясно, что ждет Вострика. Всякие слухи ходят. Вострик, поеживаясь, сидит точно на иголках, но стойко молчит. Только слушает внимательно, да разглядывает выступающих, будто говорят совсем не о нем.

Я и не собирался выступать, но неожиданно для самого себя поднял руку и громко сказал:

– Прошу слова.

Председатель кивнул – пожалуйста.

– Я не вижу никакой вины Вострика. Наоборот, его выстрел законный. Кому-то нужно, чтобы нас убивали, а мы не смели защищаться. Не понимаю, что это за дружба народов, когда меньшинство с окраин убивает большинство и где? В сердце России, в Среднегорье! Вот до чего довыслуживались перед Западом! Вострик действовал по уставу! Защитил военный объект, свою жизнь. Проявил бдительность, воинскую выучку! Дал отпор налетчику! Если бы все так действовали, то в стране не было бы ни одного бандита. Честь и хвала ему за это!..

– Правильно-о! – загудела рота.

После собрания, когда повскакивали с табуретов и ринулись в туалет перекурить, кто-то, стиснув мои плечи, прямо в ухо негромко сказал:

– Спасибо, Борька! Хороший ты парень!

Получил от Николая Суткина письмо. И каких только неожиданных поворотов, изгибов, петель и кругов не делает жизнь?! Кто бы мог подумать – в прошлом году не пустили по медицине в Ленинградское высшее мореходное, а сейчас едет поступать с Петькой Дегтяревым во Владивосток в Тихоокеанское высшее!.. Гримасы судьбы не иначе, которая не захотела, чтобы друзья были вместе. А ведь мечтали всю жизнь пройти рядом… Жизнь! Пусть Колька с Петькой поступят наконец в высшее военно-морское! Пусть будут счастливее нас с Рашидом!.. Мне, честно признаться, неудобно перед Николаем и его матерью. Сорвал из института, в училище КГБ увлек и тот вместо того, чтобы помогать, сел матери на шею. А я – зачинщик, словно, бросив друга, убежал… Да, жизнь есть жизнь – сводит и разводит.

«Дорогой! Рашид уже месяц, как курсант училища тыла где-то в Средней Азии… Теперь моя очередь быть курсантом!..»

Вот так Шидик?! Такое событие и лень сообщить! Втравил меня сюда и написать не желает… Ну попадись на глаза! Но попадется ли? Разве в Синарске в отпуске?..

«УКРОЩЕННЫЙ МУСТАНГ»

На занятиях по физподготовке появился «камень преткновения» – не можем одолеть коня. Полроты пасует, в том числе я. И разбегаюсь сильно, и отталкиваюсь, а руки кидаю на середину. В результате, сажусь на край.

Преподаватель подсказывает:

– Пока не преодолеете страх и не будете бросать руки на дальний конец – коня не перепрыгнете, – и кладет руку на место, которого должны коснуться. Но сделать это трудно. Нужно с размаху прыгнуть вдаль, распластаться, как при прыжке в воду, а духу не хватает. Когда прыгаешь – боишься, что грудью ударишься о передний торец, поэтому руками упираешься поближе. Так что перед нами задача – преодолеть страх, превозмочь себя. Но как быть, если не преодолевается?..

Смешно наблюдать, как «храбрец» втыкается в «седло» и потом елозит по коню, пытаясь слезть. До пола – ноги не достают, назад – неудобно раком пятиться. Ну и ползет на ягодицах попеременно лихой наездник вперед. А догадаться свесить ноги на одну сторону, да спрыгнуть – от конфуза ума не достает.

Умаркин недоволен, что рота «споткнулась о коня». Стыдит на построении, угрожает:

– Я прикажу ставить снаряд перед входом в столовую и на обед попадет тот, кто через него перепрыгнет… Чего смеетесь? Это испытанный способ. Спросите старых курсантов…

Мы недоверчиво переглядываемся: кто его знает – в армии все может быть. Легенду или быль о находчивом ротном слышим не впервые. Видно, был такой. Долгую память оставил…

Правда, с каждым занятием по физо ряды «всадников-лихачей» неуклонно редеют. Да и пора! Сколько можно бояться?..

Вот и я решился: будь, что будет. Посмотрел за умелыми и неумелыми со стороны, подметил разницу в технике выполнения прыжка и пошел в конец зала разбегаться.

Издали ближний торец снаряда кажется еще острее.

– Гляди на дальний конец! Только на него! – командует преподаватель. – Пошел!

Помчался…

– Руки кинешь на полную длину и достанешь пятно!

Прыжок!.. Торпедой лечу над конем, выбрасываю руки, тянусь к меловому пятну, которое нанес преподаватель. Толчок!.. И приземляюсь на мат, лежащий за снарядом. Еще не очухавшись, слышу:

– Ура-а! Комсорг прыгнул! Теперь все отделение перемахнет!

Отбегаю в сторону, с радостным удивлением гляжу на длинное-предлинное блестящее черное тулово укрощенного «мустанга». Неужели одолел? А ну-ка еще!.. Бегу на старт. И снова лечу. Вижу лишь задний край. Его достать во что бы то ни стало!.. Толчок!.. И опять перелетаю. Ура-а! – ликую в душе. Победа! Такая важная, долгожданная! А сам, наверняка красный, улыбаюсь во весь рот…

Вечером на самоподготовке прыгнул для закрепления еще дважды.

К сожалению, не все в отделении перепрыгнули. Малыши: Женька Середин и Колька-«суворовец» упрямо «садились в седло».

– У нас руки и ноги ко́ротки, а мерин такой длинно́й, поэтому не перелета́м! – объяснял свою неудачу Середин. А Колька поддакивал, да изредка глубокомысленно изрекал:

– В самолете и в полете лошадей нет!..

Но не только малыши не справились с «жеребцом». Лавровский и Герка Ромаровский тоже позорно плюхались «на вершину». Игорь, видимо, из-за своего роста в силу не вошел, а Герка – широкоплечий, здоровый парень по прозвищу «паникер» и «уй-уй-уй», то ли из-за своей неуклюжести, то ли от страха. Непонятный он человек. По виду богатырь, а при малейшей трудности, не стесняясь окружающих, начинает громко стонать:

– Уй, уй, уй! Как я с этим справлюсь? Что делать? Что делать?..

Сколько ни рассказывал им я, ни показывал, как научиться прыгать, ничего не помогало. Дальше середины не улетали. Остается лишь надеяться – со временем «укротят»…

* * *

«Хороша ты жизнь у нас на флоте

не то что в этой обаной пехоте,

нас фартово одевают и на берег не пускают,

гоп со смыком это буду я-я…»

– Не дает покоя Пекольский.

– Дежурный по роте…

– Что? Что? Есть! Бухают сапоги.

– Слышь, секлетарь! А секлетарь! – издевается Аттик. – И что сегодня тебя требуют начальники!.. То дежурный по училищу! То помаш! А теперь вот сам начальник УЛО вызывает к девятнадцати ноль-ноль! Что ты натворил, сознайся! – злорадным смешком заливается «моряк». – Я ведь никому не, говори! И что только тебе будет!?

Мне неохота с ним разговаривать. 25 кил скажу ометров бега и бессонная ночь дают себя знать. Я с трудом разлепляю веки. Но Аттик уже испарился.

– Кто это говорит?.. Девушка?!.. С утра он здесь в казарме!.. А как вас звать?! Давайте познакомимся!..

Я улыбаюсь. Не выдержала все-таки, позвонила, заботливая…

ИДУ НА ВЫ!..

От Любы ежемесячно получаю письма. И все теплее и теплее.

«Здравствуйте!

Я уже привыкла к вашим письмам. Красочно вы описали свой первый караул. Точно сама в нем побывала. Пишите о своей жизни подробнее и чаще. Я же ее не знаю, а она меня заинтриговала…»

Вострик, когда прочитал эти строки, округлил глаза.

– Ну ты даешь?! С пятого письма расположил к себе. Мне бы так.

Я тоже немножко жду ее писем. Радостно становится, когда их читаю. Внимание всегда согревает…

Успеваемость в роте немного повысилась. Отчислили группу «аргентинцев» во главе с Палко – «железных» двоечников, не вылезавших из санчасти. Но отстающих по-прежнему много.

Совсем недавно начальник УЛО подполковник Пауксон провел строевое собрание с активом батальона: командирами отделений и групкомсоргами.

Собрание проходило в его кабинете – большой угловой комнате.

Пауксон кратко ознакомил с успеваемостью батальона.

– Командование училища и меня, как начальника отдела, крайне интересует, в чем причина такой учебы? Что мешает лучше учиться?.. Хотелось бы знать ваше мнение по этому вопросу. Снизу порой бывает виднее. Прошу высказаться…

Один за другим говорили старшекурсники. Толково говорили. И лишь – «пятиротники» молчали.

Я ждал, когда выступят авторитеты – Желтов, Апрыкин, Хромов, Шмелев или комсорги. Но они почему-то отмалчивались?.. Вероятно, ждали моего выступления.

Пауксон хмуро взглянул на нас.

– Не понимаю, почему пятая рота воды в рот набрала? По успеваемости в батальоне занимает последнее место и упорно не хочет раскрыть своих секретов. Ваше слово, пятая рота…

Я заерзал на стуле, поглядел на своих. Кое-кто, покраснев, еще ниже опустил голову… Что же делать? Кто-то должен выручить роту. Неужели честно не выскажемся? Разве нечего сказать? Так почему молчим?

Пауксон остановил взгляд на мне. А-а! Будь что будет! Не хочу краснеть и отворачиваться. Да и зачем?..

– Разрешите…

Пауксон одобрительно кивнул.

– Курсант Ушаков – групкомсорг двадцать третьего классного отделения. По-моему, причина в одном – в нежелании всерьез учиться. В роте нет рвения к учебе. Наоборот, над теми, кто учится отлично, подсмеиваются. И в этом виноваты мы – актив: командиры и комсорги. Вот неопровержимый пример, знаю, многим он не понравится, ни один из командиров не учится на «отлично» и «хорошо». Отсюда и большинство троечников в отделениях. Без примера командира и его борьбы за отличную успеваемость дело не сдвинется с места. Пока мы сами не проникнемся этим – тон в отделениях по-прежнему будут задавать троечники…

Выпалив все, облегченный, словно сбросив невыносимую поклажу, сел с разрешения Пауксона на место. И черт с ним, что кому-то не понравится. Должно же командование знать правду, как бы она ни была горька. А наши пусть взглянут на себя со стороны. Узнают неподслащенное мнение о себе.

Я чувствовал пристальные взгляды, слышал шепот то ли одобрения, то ли возмущения за спиной и по бокам. С румянцем на щеках, но радостный, веселый сидел, опустив голову. Не испугался, высказал, что наболело на душе, а ведь не думал выступать. Если бы не требовательно-поощрительный взгляд Пауксона тоже, возможно, промолчал. Но не надо робеть, учиться надо говорить правду. В жизни и службе все пригодится.

После меня желающих выступить не было. Выступил только начальник.

– Я целиком согласен с курсантом Ушаковым. Скажу больше, я предчувствовал и ждал такого объяснения низкой успеваемости. И считаю это объективной причиной…

От такого заключения-похвалы я вспыхнул и сидел не шевелясь, уставясь немигающим взором в одну точку. Конечно, приятно, что мыслишь верно и солидные люди отмечают это. Еще раз убеждаешься, что не дурак. Даже теперь, когда более полугода отличник, и то нет окончательной уверенности, что не тупой и не хуже других.

По тихому шепотку и бросаемым отовсюду взглядам я понял, что мой авторитет заметно вырос. Но никак не мог предположить, что это приведет к неожиданным последствиям.

Примерно через неделю, на лестнице – рота спускалась на вечернюю прогулку – я был внезапно окружен группой желтовцев (курсантов 21-го отделения).

– Так ты считаешь, что у нас в роте командуют троечники? – спросил кто-то. – И командиры отделений не борются с ними, так как сами троечники?

Я, беспечно насвистывающий какую-то мелодию, удивленно оглянулся. Ни одного курсанта нашего отделения, да и… какая разница.

– Это ты говорил на совещании у начальника УЛО?

– Ну говорил, а вам-то что?

– Как это что, когда ты суешься не в свои дела?! – возмутился кто-то.

– Как это не в свои? – возразил я. – Я что, не курсант и меня что, не касается успеваемость роты?

– А с чего бы она тебя касалась? Ты командир роты или комбат? Ты почему охаиваешь командиров отделений? Нам гадишь? – неслось отовсюду. Злые возмущенные лица окружали меня.

– Что вам от меня надо? – посуровел я. – Если собрались бить, бейте!

– Да зачем нам руки марать о тебя?! На черта ты нам сдался!

– Тогда зачем пристаете ко мне? Угрожаете?

– Чтоб не болтал лишнего и не мешал людям жить!.. Пошли, ребя, что вы ему – фанатику доказываете. Бесполезно ведь…

И желтовцы растворились в толпе.

Мда-а, вот и поживи с народом. Я им добра желаю, а они его не хотят. У них свое понятие о добре и зле, смысле жизни. Не такое, как у меня и командования. Об этом мне первым месяца три тому назад сказал Колька Казанцев, когда я готовил второе комсомольское собрание отделения.

– Меня устраивает, как и большинство, такая удовлетворительная учеба. Зачем нам из кожи лезть, зарабатывая пятерки. Тебе надо, ты и кожилься. А мне не надо.

– Я не кожилюсь. И вам не надо, всего лишь раз добросовестно читать заданный материал. Некоторым, максимум два.

– Да зачем это надо? В части никто не смотрит, как ты закончил училище. Там служба начинается с начала. И часто отличник училища не проявляет себя, а бывший троечник становится асом. Вот так-то! Будем летать в части, тогда себя покажем!..

Так я и не убедил его тогда, как не убедил сейчас желтовцев…

«Мда-а, никак не ожидал, что таким гусем-жалобщиком окажется Желтов. Врагом летного мастерства. Хотя этого нужно было ожидать по его поведению к окружающим. Строит из себя барина, с презрением относится ко всем. Только и слышно: «Подай то, принеси это». Ни одного курсанта не знает по фамилии, все путает или сознательно так себя ведет?.. Как-то нарвался на Аттика Пекольского.

– Слушай, Титовский, передай своему командиру, чтобы пришел ко мне.

Аттик не растерялся, не я же, ответил в том же духе:

– Хорошо, Апрыкин, только сам его найди, – и оставил Желтова с открытым ртом.

А дружбу, основанную на кулаке, насаждаемую им в отделении, уверен, ждет крах. Время покажет и подтвердит это. Сами же его подчиненные-желтовцы преподнесут ему сюрприз. А пока что Желтов свирепствует. Частенько, оставаясь за старшину, проводит вечерние проверки и сыплет высказываниями на них больше, чем сам Иршин. В роте уже идет ропот.

…Часто говорят – коллектив всегда прав и считают коллектив всегда хороший. Я сомневаюсь в этом. Как люди разные, так и коллективы, ибо они состоят из людей, всего лишь сумма их. Каковы люди, таковы и коллективы. Орда Чингисхана, полчища псов-рыцарей, фашисты, к сожалению, тоже коллективы, причем сильные!..

И еще говорят: нет плохих коллективов, есть плохие руководители. А жизнь, порой, доказывает обратное. И у плохих коллективов бывают хорошие руководители. Просто они не могут по определенным причинам, хотя бы из-за недостатка времени и малости, пока что переломить плохой коллектив, исправить его. Тем более это самое трудное в жизни – изменить взгляды и привычки людей, отношения их друг к другу и к работе.

Пусть я плохой групкомсорг, плохой руководитель, но как стать хорошим?.. Да и какой уж есть. Я не просился на эту должность, да и другие комсорги не лучше. Такой, видно, пока наш уровень…

Удивляюсь и Шамкову. Откуда такая злоба? Кто его обидел?.. Среднее образование получил, дядя – подполковник-генштабист – без конца хвалится и нигде ни в чем не видит хорошего… И вовсе он не «ярый сторонник перестройки», как выдает себя. Скорее враг. «Очередная болтовня, рассчитанная на обман легковерных дурачков!» – вот его слова. – «Где это видано, чтобы целых три-и!.. года болтали, но не делали ничего в жизни?! Да если бы Ленин при вводе НЭПа три года занимался говорильней (чтоб массы лучше поняли, как объясняют), то Россия трижды сдохла бы с голоду, революция погибла и не нужен был бы никакой НЭП или другая политика. Гениальность Ленина в том и заключается, что он на переломных, гибельных для страны этапах в кратчайшие сроки единственный в руководстве, как никто другой, находил верную политику и тут же, не мешкая ни дня, проводил ее в жизнь, спасая революцию и Россию. Так было в ноябре семнадцатого, марте восемнадцатого, весной двадцать первого…»

Недавно напечатали список делегатов на партконференцию в областной газете. Так кто они?.. Как и раньше: секретари, директора, ректора, бригадиры-поддакивалы, не имеющие своих мыслей и предложений. Боящиеся самостоятельно выступить. Один редактор газеты, что стоит. Как-то случайно столкнулся с ним: чинуша-очковтиратель, презирающий ниже стоящих, зато лебезящий перед верхами… А первый секретарь так и не принял. (Носил тому и другому свое предложение о пунктах сбора умных, ценных предложений по стране, для скорейшего вовлечения всего населения в перестройку и убыстрения ее… Так не опубликовали и даже не ответили).

Вот она связь с массами!.. Опять организовали собственные выборы на пленуме. А на собраниях у нас так и не обсуждали ни одного кандидата… А ведь Ленин писал XII съезду: три четверти членов ЦК и ЦКК должны быть рабочие от станка и крестьяне с поля от сохи…

И все-таки Митька – второй по учебе в отделении – ненавидит меня из-за нее тоже. Ловко маскируется под борца, под открытого, смелого человека… И тем не менее его уважают, пока не раскусили… Ну да это их дело. В настоящем коллективе, уверен, поддержали бы меня…

В обычных-то курсантских ротах, где учатся «высшники» четыре года, совсем не так. Там действительно настоящие коллективы, а не стая, как у нас. У них и мыслей-то нет таких – повышение успеваемости. Все учатся хорошо и отлично. Редко, кто на тройки. Сынки-балбесы разве. Совсем распоясались и обнаглели. Одному комроты сынок выдал: «Вы никогда не будете майором, хотя ходите в капитанах семь лет. Мой отец – начальник парткомиссии округа. Перед ним командиры полков – полковники трепещут!..»

Другому ротному другой сынок вмазал:

«Мой отец – генерал!.. Я тебя в упор не вижу!..»

ЕВГЕНИЙ ФЕДОРОВИЧ

Проходя мимо комнаты истории училища, я увидел в полуоткрытую дверь своего инструктора практического обучения Кузнецова Евгения Федоровича. В парадном мундире тот стоял в окружении пионеров и комсомольцев – учащихся 5—10 классов. Взволнованный голос его невольно привлек мое внимание. Я остановился, потом, спросив разрешение, вошел в комнату и выслушал рассказ Евгения Федоровича с таким же интересом, как и школьники.

…Произошло это в августе 42 года. Наш только что сформированный полк ночных бомбардировщиков прибыл на Воронежский фронт.

Аэродром – ровное свежескошенное поле, покрытое кое-где копнами сена. На опушке леса и в поле замаскированные под копны самолеты По-2.

Первые дни мы маскировали самолеты, рыли землянки, изучали район полетов, противника. Но вот однажды дня через три после прибытия вызвали моего друга Костю – худого длинного парня – в штаб, самую большую землянку в «хозяйстве». Приходит он туда со своим штурманом – белобрысым пареньком, ростиком чуть повыше этого стула. Докладывает, как полагается.

Командир полка здоровущий, краснолицый едва в землянке помещается. Голову склонил, чтобы не задеть потолок, стоит набычившись, слушает их. Рядом с ним двое незнакомых военных. По одежде видно – офицеры общевойсковики.

– Ну вот что, сынки, – сказал полковник басовито, пригласив экипаж к карте, расстеленной на столе. – Надо срочно найти одну нашу часть, затерявшуюся где-то здесь, в этом лесу. – Он ткнул карандашом в зеленое пятно на карте. – Нет с ней связи и командование не знает, что с ними. А заодно и разведку выполните…

Полковник помолчал.

– Итак, приказываю вам разыскать часть и передать вот с капитаном (кивнул на рядом стоящего низенького толстенького офицера) пакет командиру полковнику Виноградову…

Минут через тридцать По-2, попрыгав немного между копнами, точно курица, поднялся в воздух.

В передней кабине за рычагами управления – Костя, в задней – тесной для двоих – капитан, а у него на коленях штурманец.

Идут по маршруту, ветер свистит в ушах, хоть и защитные козырьки впереди. Скорость порядка 100—120 километров в час, как у теперешней «Волги» на хорошем шоссе. Высота тоже вроде бы ничего. И не большая и не маленькая. Где-то около ста метров. Выше подняться опасно. Там обычно «мессеры» ходят, прихватить могут. Ниже тоже опасно, из любого пистолета подстрелят. В общем, идут как положено. Сверху солнышко светит, пушинки облаков, как хлопья ваты, плывут. Внизу зелень разная: то поля, то кустарники, то перелески. А кое-где черные жирные квадраты и прямоугольники пахоты свежей.