Текст книги "В сложном полете"

Автор книги: Леонид Хомутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

2

Я ждал Засыпкина в летной гостинице. Силился его вспомнить, но так и не смог. Зато отчетливо вспомнил рассказы отца о дяде Володе и его друзьях. Про жизнь до войны и после.

ЛЕОНИД УШАКОВ

В 1936 году мы жили в деревне Ключи, в Никитинской МТС, где папка работал заместителем директора по политчасти. Целыми днями, если не сутками, пропадал он на работе. Такое уж, видно, было тогда время, и, самое главное, такая у него была работа.

Но иногда долгими зимними вечерами, собрав всю семью за столом в кружок, при свете пятилинейной лампы он читал нам вслух газеты. Мы внимательно слушали, но почти ничего не понимали. Запоминались только незнакомые слова: «Испания, Мадрид, Теруэль, Картахена, фашисты, коммунисты, мятежники, республиканцы».

Когда он кончал читать, мама всегда говорила:

– Ну, теперь расскажи по-русски, чё там написано?

И отец начинал пересказывать прочитанное. Раскрыв рты, мы слушали и удивлялись… Оказывается, на Земле живет много разных народов. У каждого народа своя страна. Есть народы сильные, есть слабые. Сильные подчиняют себе слабых и командуют ими, заставляя на себя работать. Поэтому сильные живут богато, хотя и мало работают. А слабые – бедно, хотя трудятся с утра до вечера. Если слабый чем-нибудь не понравится сильному, то сильный может убить его.

В каждой стране, исключая нашу, люди, в свою очередь, тоже делятся на богатых – сильных, господ – и бедных – слабых, подчиненных. Наша страна – Советский Союз – самая справедливая. В ней нет ни бедных, ни богатых. 20 лет назад народ в России восстал, поднялся на борьбу с господами. И впервые в мире уничтожил и выгнал их. За это богатые всех остальных стран ненавидят нашу страну и ждут удобного случая, чтобы напасть на нас и превратить в своих рабов. Поэтому мы должны быть готовыми дать отпор, разгромить и уничтожить их, как в гражданскую войну.

А в Испании – есть такое государство далеко от нас – бедные, как и мы, сбросили власть господ. Поэтому богатые-мятежники во главе с генералом Франко напали на бедных, на республиканцев. Хотят их снова превратить в рабов. И вот там сейчас идет война. Люди убивают друг друга.

От этих слов я испуганно глядел на темневшую неподалеку дверь, темные углы и окна, откуда могли вылезти убийцы, и теснее прижимался к маме, у которой сидел на коленях…

Там же, в Ключиках, я увидел первый в своей жизни кинофильм. И тоже про войну, про Испанию…

В заброшенной, пустовавшей церкви – самом большом здании – собралась вся деревня. Разместились кто как мог. И сидя на скамейках, и стоя у стен. На стене натянули белое полотно. Посредине поставили какой-то аппарат с чудными колесами. Когда закрыли двери, в темноте застрекотало что-то, вспыхнул луч и осветил полотно. По нему задвигались какие-то фигуры. Потом изображение стало четким и было видно людей, как днем на улице.

Показывали огромный город с большими зданиями. На улицах и площадях – черно народу. И вдруг показались бомбовозы. Похожие на коршунов, они закрыли небо. Люди в страхе побежали, падали, вскакивали и снова бежали. От бомбовозов черными репками оторвались бомбы. Одно за другим, будто вздрогнув, большущими скалами начали рушиться многоэтажные дома. Они падали поперек улиц, на другие дома поменьше, давили людей.

Жуть охватила смотревших, в том числе и меня. Как всегда, я жался к матери, закрыв глаза, но все равно хоть краем глаза, да смотрел кино.

Послышались плач, стоны, выкрики. Все были в Испании, в Мадриде, вместе с испанцами переживали боль, горе, страдания…

Весной в посевную и в конце лета в уборочную папка с мамой по неделям жили в поле. Нам часто приходилось домовничать одним. В холодную погоду мы забирались на широкую русскую печь и, положив под головы валенки, рассказывали друг другу сказки и страшные истории. Часто уезжали наши родители в райком партии – на собрания, заседания, бюро, пленумы, конференции, переклички – на сутки-двое в Синарск…

Непонятное было время. В деревне, производившей хлеб, не было и негде было купить его. Отец с матерью всегда привозили хлеба и разной еды. Мы с нетерпением и радостью ждали их приезда, который превращался для нас в праздник.

Но не всегда было так. Однажды ночью я проснулся от лая Шарика – здоровенной овчарки, привезенной еще из Синарска. Он бегал из комнаты в комнату и злобно, угрожающе рычал, порываясь выскочить на улицу.

– Вовка!.. Валька!.. Чё тако? – боязливо проговорил я, расталкивая, спавших по бокам брата и сестру.

– А-а, – спросонья замычал Владимир. – Не знаю…

– Ой! Ой! Ой! – захныкала Валя. – Опять воры лезут?!. И что за напасть така!..

Она была права. Только на моем коротком шестилетнем веку они пытались залезть к нам уже дважды. В прошлом и позапрошлом годах, когда мы жили еще в Синарске. Но все кончалось пока благополучно, благодаря этому же Шарику и маме, которой нет сейчас дома… Проклятые воры! И всегда-то они лезут, когда нет папки. Будто нарочно следят за ним. Уж он бы им показал!.. Отучил воровать-то!..

– Ой! Ей! Ей! – стонала Валя. – Если залезут – убьют нас! Убьют!..

Неистово с рычанием лаяла собака. В комнатах и за окнами густая, как вар, темнотища. В промежутки между взрывами лая из маленькой комнатки, окно которой с одной плохонькой рамой выходит в черемуховый сад, доносится какой-то скрип и срежет.

Я лежал ни жив, ни мертв между братом и сестрой, готовый в любую секунду заорать до беспамятства. Ужас и страх сильнее «испанских» сдавили меня, не давая пошевелиться.

Наш дом стоит на косогоре, на отшибе деревни. К соседям не добежишь. Да и у дверей, может, караулят… Страшно выйти.

– Вовка! Ленька! – шептала Валя. – Айдате в подполье!.. Может, там не найдут и не убьют!..

– И здесь не убьют! – уверенно ответил Вовка. Он тихонько встал с кровати и скрылся на кухне. Потом, сопя, вернулся назад, неся что-то тяжелое.

– Вовка! Вовка! – звеняще шептала Валя. – Чё ты удумал, торопыга, говори!..

– А вот! – шепотком отвечал он. – Топором как трахну! Башку расколю!

– Не ходи туда! Не ходи! Полезем в подполье!?.

– Ну тебя! Лезь сама! – и он на цыпочках, крадучись, пошел в маленькую комнатку.

Тихо ругаясь, встала с кровати Валя.

– Куда ты? – пискнул я.

– Взгляну, чё он делает. Да ухват возьму.

Она тоже скрылась в кухне, потом прокралась в комнатку.

Лежать не было сил. Я встал, с трудом в темноте нашарил штаны и рубаху. Оделся. Прокрался к комнатке, заглянул. Владимир стоял в углу у окна с поднятым над головой топором. Валя – у круглой печки с выставленным вперед ухватом. Шарик, встав лапами на подоконник, оглушительно лаял в окно.

Неожиданно комнату осветили лучи фар. Послышался шум подъехавшей машины. Затрещали кусты. Раздался ружейный выстрел. В ответ защелкали сухие пистолетные. Послышались знакомые голоса.

– Папка приехал! – обрадовалась Валя.

– Мама тоже! – сказал в полный голос Владимир.

– И папка, и мама, – добавил я.

Мы пошли к двери в сенки.

– Вова! Валя! Не бойтесь! Открывайте! – слышалось с улицы. – Это мы!..

Папка вошел в кухню, прихрамывая, опираясь на мамино плечо.

– Не бойтесь! Не бойтесь, детки! – успокаивал он нас. – Мне немного ногу поцарапало.

Он проболел с неделю. Каждый день подолгу беседовал с нами, рассказывал про свое детство, про жизнь до революции, про гражданскую войну в Среднегорье, про своего отца Ивана Григорьевича, который был начальником уездной милиции в 1919 году в городе Угорске.

Мы, затаив дыхание, слушали его рассказы.

– Почему мы так живем? – любил говорить он. – Потому что не все люди одинаково работают. А если будут работать все вместе, да добросовестно, без обмана, без лени, помогая друг другу, да выручая, как родные братья, то жизнь будет совсем другой, для всех счастливой и богатой!.. И будет та жизнь называться коммунизмом…

Особенно запало нам в головы событие, когда папка мальчишкой был мобилизован колчаковцами в обоз, из которого в одну из ночей убежал, уведя с мужиками почти всех лошадей.

– И не страшно тебе было, когда за вами погнались? – спросил Владимир. – Ведь могли догнать и убить?..

Папка улыбнулся.

– А тебе не страшно было стоять с топором у окна?.. И ждать бандита?

– Страшно…

– И мне было страшно. Но не мог же я служить белым, когда отец воевал против них.

– Мы тоже будем тебе помогать, – заверил я.

Осенью 1937 года отца перевели работать снова в Синарск. И наша семья переехала туда.

3

Жара. Темно-голубое небо словно сдавило землю со всех сторон. Ослепительный шар солнца висит на нем, точно прибитый. Ни ветерка.

В дорожной пыли, лежащей толстым слоем, купаются, раскрыв клювики, нахохлившиеся воробьи. Деревья, будто разомлев, не шелохнут ни веткой, ни листиком.

Мы сидим на горячущих каменных плитах террасы. Мы – это я – девятилетний белоголовый пухляк. Мой старший брат Владимир. И приятель брата – смуглолицый, чернявый Пашка Засыпкин.

Вовку знают в городе как отчаянного драчуна с хулиганами. Сам Мишка Мирон – главарь городских ребячьих шаек и главный авторитет среди них называет брата уважительно и ласково Вовочка, а чаще Адмирал.

Я, конечно, безмерно горжусь братом. Но никогда не прошу у него помощи в стычках. Мне стыдно просить его заступиться, хотя большинство мальчишек даже хвастаются своими покровителями и защитниками. Ребята нашего класса с восторгом рассказывали мне про Вовку, его бои и победы, не подозревая, кто он для меня. Был даже случай, когда один мальчишка пригрозил мне Вовкой Ушаковым, который за него «восстает». Однофамильцем считают…

Перед нами на песке играет пацан. Он рыжеволос, конопат и черен от загара. А может, от грязи. В одних трусах, не обращая внимания на нещадно палящее солнце, он поглощен строительством какой-то крепости. Ползает на коленках, сгребает песок. На вид ему лег семь, не больше.

Глядя на него, я тоже начинаю выкладывать на плите «ограду» из камешков. В поисках их спускаюсь по ступенькам, приближаюсь к мальчишке.

– Не бери здесь камни, мои, – недовольно бурчит пацан, повернув голову и меряя меня взглядом.

– Ты их купил, что ли? – возмущаюсь я и, набрав полные горсти, возвращаюсь назад.

– Чё ты его не стукнул? – говорит Пашка. – Дал бы пару раз, пусть не вякает.

– Зачем? – удивляюсь я.

– Ты что, боишься его? – вмешивается брат. – Я слышал – ты никогда не дерешься. Верно?..

Мне стыдно сознаться, я краснею.

– Не-ет, – мотаю головой.

– Ну если нет, так иди и надавай «подсаненку», – подзуживает Пашка.

– Зачем? Он ведь ко мне не лезет?

– Что, дрефишь?.. Не дрефь! Мы поможем, – не унимается Пашка. Видно, ему очень хочется поглядеть на драку.

– Я не дрефю. Из-за чего драться-то? – и, повернувшись к брату: – Ты ведь сам говорил – драться надо тогда, когда обижают слабого или защищаешь его.

– И сейчас это скажу. Но бояться драки не надо.

Я победно гляжу на Пашку. Тот замолкает.

Откровенно говоря, я по-настоящему ни разу не дрался и драка мне противна. С неприязнью смотрю на мальчишку, роющегося в пыли. Черт послал его на мою голову! А он продолжает строить крепость, точно не слышит нас.

Откуда-то из кустов выныривает Гришка Терентьев. Заметив мальчугана, направляется к нему. Гришка синеглаз, широкоплеч. Намного шире меня и ростом выше. Первый забияка в нашем классе. Для него с кем-нибудь подраться – пустяк! Драться он любит и умеет. Когда его ругают за это, он всегда говорит в свое оправдание: «А что, я ему уступать должен? Не уступал и не уступлю!..»

Меня он зовет пренебрежительно «книжка-малышка» и относится с насмешкой. Считает безвредной букашкой.

Лихо насвистывая «Легко на сердце», Гришка останавливается напротив. Из-за густой листвы деревьев нас не видит.

Мальчуган опасливо косится на него, но продолжает свое строительство.

Гришка, прищурив глаз, оглядывает его сооружение и вдруг, громко свистнув, идет по нему, как слон, тяжело топая. Рушит все на своем пути.

– Не надо! Не надо! – взвизгивает пацан. – Зачем сломал?

Он вскакивает и, плача, в отчаянии бросается на Гришку с кулаками.

Ну и ну! Вот так пацан! Крошка, а не боится!

– Ах ты, гнида чумазая! На кого руку поднял?

Гришка размахивает и громко шлепает мальчишку по лицу. Тот, не устояв, падает в песок. Гришка подскакивает к нему и, схватив крепко за уши, поднимает на ноги. Бьет по щекам ладошкой и приговаривает:

– Старших надо уважать! Старших надо уважать!

Мне больно за мальчишку. Я поворачиваюсь к Вовке. С ожиданием гляжу. Неужели не заступится? Ведь слабого бьют!..

Но Вовка сидит, не шелохнется, будто не видит и не слышит ничего. Щелкает семечки да сплевывает шелуху. Что это он? Я не узнаю его. А еще торопыга, защитник слабых…

– Вовка, – не выдерживаю я и укоризненно гляжу на брата. Он, повернувшись, смотрит на меня как-то странно, насмешливо. Небрежно говорит:

– Твой одноклассник. Я с карапетами не дерусь, – и отворачивается.

Вот так здорово? Но я же не умею!..

Словно подслушав мои мысли, добавляет:

– Выручи мальчишку, надо уметь постоять за слабого.

Я растерянно смотрю на него. Легко сказать «выручи». Но как это сделать?.. Гришка силен. А если и мне перепадет, как пацаненку?.. Вот будет позору. Да еще при родном брате. Уж лучше бы не было его. В крайнем случае всегда можно сослаться, что упал. А сейчас, если что – не сошлешься.

Я чувствую, как тело колотит непонятная зудящая дрожь. А кулаки сжимаются сами собой.

– Что, трусишь? – слышится словно издалека Вовкин голос. – Не трусь. Сперва только страшно.

Мальчишка визжит по-поросячьи, точно недорезанный. Гришка его повалил, оседлал, схватил за волосы и тычет лицом в землю, заставляя ее есть.

Гришка такой… Любит поиздеваться. Раз бил меня вичкой с полчаса, не меньше. И все со смешком, с прибауткой, будто шалил дружески. Знал бы кто, как мои пальцы распухли тогда. Точно вареные морковки были. А-а, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Налететь внезапно и одним ударом свалить! И хлестать, не давая опомниться. Хоть лежачего не бьют, все равно бить. Он-то бьет пацаненка.

Я смело встаю, напружиненный, дрожащий. Даже голос пропал от волнения. Хочу резво сбежать вниз, но ноги едва слушаются. Шаркающей старческой походкой спускаюсь по ступенькам. И чем ниже, тем медленней. Зато сейчас ударю. Даже руку заношу, но вместо удара почему-то чужим, хриплым голосом говорю:

– Оставь его. Оставь…

Гришка, вжав голову парнишки в песок, удивленно поднимает свою.

– А-а, книжка-малышка, чё надо?

Еще не поздно. Как раз самый момент. Если вмазать в приподнятый подбородок – Грибан свалится на спину. И вряд ли поднимется. Но вместо удара снова несмело говорю:

– Не бей. Пусти его…

– Чё-чё, – презрительно кривится Гришка. – Тебе-то что надо? Тоже мне защитничек выискался. Иль сам захотел горяченьких по роже? Так я могу дать!

Он вскакивает с парня и с ходу обжигает мне лицо ударом ладони. Она у него тяжелая, широкая, жилистая. Не то что у меня, узкая… Голова идет кругом. Уши наполняются звоном. Злость охватывает. Откуда-то изнутри неожиданно появляется сила. Тело становится легким, послушным. Я бросаюсь вперед и изо всех сил бью Гришку по щеке. Не помня себя, в каком-то тумане колочу левой и правой по мелькающему лицу. Только шлепают и горят ладошки, как горит лицо от ответных ударов. Кто-то что-то кричит, не разберу, некогда. Прыжок вперед, прыжок назад. Машу руками, словно плыву быстро-быстро, наперегонки. Бью до тех пор, пока не чувствую, что молочу воздух.

– Перестаньте! – оглушает кто-то. Потом тянет меня назад. Осматриваюсь, приходя в себя. Какой-то незнакомый дядька – высокий, черный – трясет перед носом мохнатым кулаком, говорит:

– Ишь петухи! Сцепились! Вот дам по оплеухе – сразу перестанете.

Гришка, полуоткрыв рот, красный, взъерошенный, стоит в стороне, зырит округлыми, удивленными глазами и дышит, тяжело двигая грудью.

Дядька уходит, изредка оборачиваясь. Проверяет – не деремся ли снова.

– Ну что, отлупил меня? – говорю насмешливо, с издевкой. – Может, еще хочешь?

– И отлуплю еще! Скажи спасибо – дядька помешал! А то бы сморкался красными соплями! – грозит Гришка, но подойти боится.

– Запомни! – кричу я. – Если еще раз… я тебе набью рожу!..

Да?! А где малыш-то?!. Я оглядываюсь и не нахожу. Убежал…

Гришка в ответ нехорошо ругается, но с места не двигается. Видно, ошеломил его мой отпор, сделал осторожным. Потом потихоньку уходит.

– Катись! Катись! Проваливай!

Гришка то и дело оборачивается, боясь нападения с тыла.

Я иду к ступенькам. Навстречу с довольной улыбкой спускается Вовка. Вот ведь совсем забыл про него…

Я останавливаюсь, улыбаюсь. Радость, гордость переполняют меня. Вовка обнимает за талию.

– Молодец! Не обращай внимания на синяки и шишки. Пройдут!

– Хвалю за храбрость! – добавляет важно Павел Засыпкин.

– Что же ты не помог? – говорю ему с укором. – А ведь обещал, когда натравливал.

Пашка, согнав улыбку, хлопает глазами. Потом чистосердечно тянет:

– Да я хотел было, да Вовка не дал. Пусть, говорит, сам себя испытает, закаляет характер…

– Зато приятно ведь чувствовать себя человеком?!.

4

Я не знал, что этот день запомнится на всю жизнь.

В то утро я проснулся часов в восемь от нестерпимой жары – рядом спал Вовка, – а может, от негромкого голоса отца, склонившегося над нами.

– Мамка, посмотри, как спят в обнимку сыночки.

Открыв глаза, я увидел улыбающегося папку.

– Доброе утро, маленький сынок!..

– Доброе утро-о-о, – отзываюсь я, зевая и высвобождаясь от раскаленной руки брата, давившей мне шею.

Вот Вовка! Точно печка! Чем дольше спит, тем больше раскаляется. Удивительно, сегодня разоспался! А то всегда встает ранехонько вместе с мамой. И бежит к своим друзьям-приятелям. К своей команде! А она у него большая – двадцать с лишним человек! Недавно вступили в духовой оркестр и теперь с утра и до вечера пропадают в клубе…

Я выгибаюсь, потягиваюсь.

– Ой, какой ты большой стал! – гладит меня по груди и животу отец. – Ну-ка, смерим, наскоко ты за ночь вырос?

Он разводит пальцы и начинает с кончиков ног до самой макушки мерить меня вершками. И каждый раз, окончив измерение, говорит:

– Вот видишь, на целый вершок подрос. – Показывает пальцами его. Прикосновения папки приятны и щекотны. Я хохочу и взвизгиваю от удовольствия, да так громко, что мама, гремя на кухне кастрюлями, шумит на нас:

– Чё вас там взяло? Дайте остальным выспаться!

Папка прикладывает палец к губам. Тс-с! Но я вижу, что он смеется, и продолжаю повизгивать. Так мы играем каждое утро, когда он не спешит на работу. В другие утра я обычно просыпаюсь сам и, не успев открыть глаза, пою:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля…

Люблю воскресные утра! Не только потому, что не надо никуда спешить и можно подольше поваляться. А главное вся наша семья в сборе! И завтракать, и обедать, и ужинать мы будем все вместе. Вместе с папкой и мамой! Разве это не здорово?!.

А если еще за окном стоит сверкающее солнечное утро, как сегодня, то это еще здоровее!..

Я вскакиваю с кровати и бегу к окошку. Погода не подвела! Как по заказу! А ведь сегодня праздник! Открытие городского парка культуры и отдыха в нашем бору на берегу Каменки.

…Небо чистое, чистое. Голубое и бездонное, словно его вымыли, вычистили и покрасили с утра… Народищу соберется в парке!.. Весь город!..

Из кухни доносятся знакомые с раннего детства щелчки, треск, «выстрелы» – топится печь. Слышатся глухие чавкающие звуки, шлепки теста, шум передвигаемой посуды, скрежет ложки или ножа о сковородку. Мерное, однообразное постукивание сечки о дно корытца – рубят мясо. Изредка громыхнет передвигаемая печная заслонка или по ней ударят невзначай деревянной лопатой, ухватом или сковородником. А то раздастся очередь ударов чугунной клюкой о догорающие дрова – головёшки. Или скрежет ее о под печи при загребании «жара» – углей в угол – «загнето». То неожиданно обрушится шип или треск брошенного на раскаленную сковороду сала или масла.

– Владимир! Леонид! – слышится из кухни мамин голос. – Вставайте! Завтракать пора! Самовар скипел!

Быстро умывшись, пересмеиваясь, усаживаемся за стол. По воскресеньям у нас всегда пир. Один возле другого разлеглись великаны пироги. На тарелках – горы шанег и пирожков, прозрачно-желтых кралек, бронзовых лепешек. Свернутые жгутики сахаристых булочек. И наконец, упругие калачи-кольца мучнисто-рыжеватого запашистого хлеба. Сожмешь его руками, а он, словно пружина, разожмется, расправится, будто его и не давили. Умеет мама стряпать!..

Папка во всем белом – в рубашке без воротничка, в парусиновых брюках и штиблетах сидит в простенке у золотисто-медного самовара. Отец среднего роста, худощав, с узким клинообразным лицом, с густыми русыми волосами, зачесанными назад. Под ними – широкий прямой лоб, лохматые брови, под которыми серые «колючие» глаза.

Напротив него, по другую сторону стола – Валя, восемнадцатилетняя выпускница школы, точная копия отца. Только волосы золотисто-пшеничные, да губы свежие, яркие.

Папка в хорошем настроении, как это всегда бывает в выходные. Часто шутит с Валей, называя ее уменьшительно-ласково Котей.

Валя на это возмущается. Мы с Вовкой поддерживаем папку.

– Да хватит вам! Что вас взяло? – шумит на нас мама, отрываясь от блюдца. – Будто нет другого разговора.

Мамочка у меня красивая. Нет! Нет! В самом деле! У нее длинные вьющиеся волосы, прямой нос, большие серо-зеленые глаза.

Справа от меня – Владимир. «Самый красивый в семье», – говорит Валя. Он походит на маму и получил от нее все самое лучшее. Стройный, даже худощавый, он от этого кажется выше ростом, чем есть на самом деле. Подстриженный под полубокс, он свою челку всегда зачесывает набок, так что она образует дугообразный валик над лбом. Яркие, алые четкого рисунка губы.

– Они у тебя бантиком! – часто говорит Валя. – Отдай их мне! Ты же не девчонка! Зачем парню такие красивые губы?!.

И наконец, я, сидящий между папкой и братом. Круглолицый, узкоглазый, с короткой шеей пухлячок. К моему великому огорчению, ни на папку, ни на маму не похож.

– В дедушку Якова! – всегда говорит мама, когда речь заходит о моей внешности. – Такой же широконькой и невысоконькой…

После завтрака мы с Владимиром отправились на открытие парка. Хоть и жарко, но Вовка в широких суконных брюках, заправленных с напуском в собранные гармошкой хромовые сапоги. Так одеваются все парни нашего города. По моде!..

На улицах группы празднично одетых, улыбающихся людей. И все идут в сторону парка. Женщины, особенно девушки – словно цветы. В ярких, пестрых платьях, цветастых кофточках видны издалека. Мужчины и парни, как и мы, в белых рубашках и темных или серых брюках.

Еще издали я увидел белый, тесовый забор, отгородивший лес от улицы. Забор был высоким, добротным, из массивных островерхих досок.

Через голубые арочные ворота мы прошли в лес… Да-а, наш лес был неузнаваем! На полянах и лужайках под раскидистыми шумящими кронами сосен и берез выросли павильоны, беседки, спортплощадки, веранды. Пешеходные дорожки, посыпанные красноватым песком, протянулись между ними.

Мы с Вовкой решили обойти весь парк, заглянуть во все его потаенные уголки.

В ларьках и палатках торгуют всякой всячиной. Всюду люди. Кое-где раздаются песни: «По военной дороге», «Легко на сердце», «По долинам и по взгорьям», «Дан приказ ему – на запад», «Если завтра война» и другие. Слышатся переливы двухрядок, бренчанье гитар, треньканье балалаек.

К нам подходят Мишка Мирон и Пашка Засыпкин. Оба тоже в сапогах «джими», в широких отглаженных брюках с напуском.

– Здорово, Квакин! – смеется Вовка. (Недавно смотрели фильм «Тимур и его команда»).

– Здорово, Адмирал, – недовольно бурчит Мишка. – Только ты не Тимур. Торопишься больно прозвища давать. Гляди не обожгись…

Оставив Вовку с парнями, я иду в глубь леса. На мой взгляд, парк прекрасен. Наконец-то появился он, достойный нашего города, старейшего в Среднегорье. Основанный в 1701 году по указу Петра I Синарский казенный завод лил пушки и ядра для русской армии два столетия.

Окруженный сосновыми и березовыми лесами, прорезанный двумя родниковыми жилами горно-лесистых рек, город расположен на крутых берегах.

На одном из них – знаменитые «три пещеры». Во времена Пугачева атаман Чир прятал свою ватагу в этих пещерах и в соседнем лесном логу, который теперь в память о нем называется Чировым.

…Мы с Вовкой отправились домой, чтобы привести папку с мамой. Обещались прийти, а самих почему-то до сих пор нет.

Во дворе у крыльца встретился отец. Лицо бледное, встревоженное, губы сжаты. Строго, вопросительно взглянул на нас.

– Вы ничего не слышали?..

– Нет, а что?

– Война началась! Германия напала! Только что по радио выступал Молотов!

– Ну! Наконец-то! Теперь мы им дадим! – с восторгом проговорил я и радостно заулыбался, словно услышал счастливейшую новость. – Теперь узнаем, кто сильней, мы или они?..

Из сенок, точно слепая, вышла мама. Одетая в пестрое, нарядное крепдешиновое платье, она тыкалась из стороны в сторону, словно запиналась. Вытирая носовым платком покрасневшие, подпухшие от слез глаза, протяжно говорила:

– Ой, да за что? За что свалилось тако горё на нас!? Зачем они напали? Что плохого мы им сделали?..

Папка тронул ее за локоть.

– Мамочка, иди лучше умойся, да пойдем в парк, а то ведь и не увидим его открытия.

Она отняла платок от глаз, увидела нас.

– Ребята, ведь папку-то обязательно на войну заберут!..

Я продолжал улыбаться. «Ну и что? Вот уж странная мама. Так и должно быть. Было бы несчастьем, если он не попадет туда. Не успеет отличиться. Подумаешь, съездит на несколько месяцев, поколотит фашистов. Разобьет их и вернется героем!.. А то в нашем городе почему-то ни одного героя, ни орденоносца?! Обидно даже!..

– Идите, сынки, в парк, – предложил отец. – Мы вас сейчас догоним.

Весть о войне выстрелом разнеслась по городу. Преобразила людей. Веселых, радостных, приветливых превратила в серьезных, суровых, задумчивых, возмущенных. Царившая в парке и на улицах праздничность, беззаботность сменились тревогой. Исчезли с лиц улыбки. Люди, сбившись в группы, обсуждали последние известия и выступление наркома иностранных дел Молотова. Кто думал, что такой день превратится в горестный?..

Мальчишки стайками, точно воробьи, носились от группы к группе. Прислушивались к разговорам старших и на все лады громкими голосами, размахивая руками, повторяли новости.

Пронесся слух – в летнем театре состоится митинг. Все направились туда. Действительно, там полно было народу. На сцене – стол.

Сдержанный гул, сливавшийся с шумом бора, плыл над толпой.

– …Сейчас, в эти минуты, там, на рубежах, нашей Родины, идут жестокие бои, рвутся бомбы и снаряды, свистят пули и осколки, льется кровь, плачут и умирают дети!..

Дальше я не слышал оратора. Воображение унесло меня далеко. Я видел лавины танков с желтыми крестами, сплошной стеной от края и до края горизонта, двигающихся на нас. Тучи незнакомых самолетов, густые цепи пехоты. Зарева и дым пожаров…

После митинга большинство потянулось к выходу. И только мы продолжали шнырять по парку. Среди нас пронесся слух, будто немецкие диверсанты сегодня утром пытались взорвать железнодорожный мост через Каменку, но были пойманы. Я высказываю сомнение – уж больно далеко от нас Германия.

– Ну и что? Ну и что? – округляя глаза, доказывают мальчишки. – Знашь, как им важно сейчас взорвать все наши мосты? Знашь?!

Один за другим, один другого диковиннее несутся слухи. Наши войска перешли границу и наступают на Варшаву… 1000 тяжелых бомбовозов совершили налет на Берлин и не оставили от него камня на камне… Восстали рабочие Рурской области, узнав о нападении Гитлера на СССР. Только что совершено покушение на Гитлера. В машине, где он ехал, произошел взрыв бомбы, всех убило, а его… неизвестно. И каждый рассказчик уверяет, что это истинная правда, только что передали по радио…

Солнце, пройдя зенит, стало опускаться. Не знаю почему, видно уж так я устроен, но вторая половина дня мне всегда кажется грустной. Насколько утро приятно и радужно, настолько после полудня тоскливо и тягостно. Даже солнечные лучи утром розовые, веселые, а вечером коричневые, наводящие уныние. Хочется, чтобы всегда было солнечное, теплое, летнее утро. А потом уж сразу в положенное время наступала бы ночь, мрак. Или это, может, потому, что тяжело видеть человеку, как умирает что-то. Хотя бы день. Ведь умрет и больше никогда не вернется, не возродится таким, каким он был. Как и человек…

Из парка мы вернулись к вечеру.

Обедали молча, без шуток, без разговоров, словно пришли с похорон. Хотя действительно пришли с них – небывалых, грандиозных. Похоронили мир. Сегодня день раздвоился. И не только по солнцу. Утренняя половина была последними часами и днем мира, счастья, планов, желаний. Вечерняя – первыми часами войны, горя, несчастий…

А какие несчастья ждали нашу семью? Никто, разумеется, не знал. Только лишь представляли и предчувствовали. Конечно, папка с мамой и, может быть, Владимир с Валей. Но только не я…

Вечером пронесся слух. Из военкомата по домам командиров запаса разносят повестки. Началась мобилизация. Значит, и нам вот-вот принесут. Ведь отец – командир роты, старший лейтенант.

Следующим утром я проснулся от негромкого плача. Приподняв голову, увидел маму. Прикрыв глаза ладонью, она плетью опустила правую руку с зажатым между пальцами коричневым квадратиком бумаги.

– Сынок! Папку-то забирают, – сказала она, заметив, что я проснулся. – Повестку-то, оказывается, еще вчера принесли.

Этот день был первым по-настоящему тревожным, как и все последующие дни начала войны. На улицах и площадях угрюмо слушали люди раскатистый, будоражащий душу, торжественно-скорбный голос Левитана, несшийся из громкоговорителей.

«…После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями… На отдельных участках нашей границы, особенно на Юго-Западном направлении, – тут голос диктора приобрел особую радостно-волнующую торжественность, – наши войска отбили разбойничье нападение, вышвырнули гитлеровцев с нашей земли и, перейдя государственную границу, углубились на территорию противника на 10—15 километров!»

Ура-а! Наши наступают! – ликовал я. – Наконец-то началось! Пусть они на тех участках наступают, а мы на этих! Кто быстрей дойдет до столиц?.. Конечно, мы! До Берлина же меньше расстояние, чем до Москвы! Вот интересно, мы захватим Берлин, а они Москву. Что будет тогда? Кто победит?..

Такие мысли, вероятно, бродили не только в моей голове.

«А может, это провокация, а вовсе не война, как провокация япошек самураев в 38—39-м годах?» – бодро высказывались некоторые чудаки-оптимисты, но тут же конфузливо умолкали под укоризненными взглядами окружающих.