Текст книги "В сложном полете"

Автор книги: Леонид Хомутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Все замолкли. Только сейчас в какой-то мере дошла до сознания каждого опасность положения.

– Может, кинем жребий? – предложил Митя. – Кому повезет, тот и выпрыгнет, спасется…

– А зачем его метать? – возразил Александр. – У меня парашют целый, мне и так повезло! Почему я должен от своего парашюта отказываться и кому-то его отдавать? Ты бы мне отдал, если бы у тебя был целый?..

Митька на секунду смешался, потом с вызовом ответил:

– А может, и отдал!

– Ну уж дудки! Каждый хочет жить и свою шкуру спасти.

– Почему ты так считаешь? – возмутился Володя. – Да, мы тоже жить хотим, но не за счет тебя.

– А за счет кого же? Да будь на моем месте вы – вели бы себя так же, как и я! Пока что своя рубашка ближе к телу, и этого еще никто не опроверг. Вам не повезло, так сразу начали рассуждать о высоких материях. Кстати, на нем все равно втроем не спуститесь. Пока не поздно, лучше связывайте лямки тросами. Подумаешь, в куполе дырок понаделало. Да несколько строп перерезало. Жить захотите, так и на этих прыгнете.

Передние замерзшие окна правого борта зарозовели дрожащим светом. Басовито завыла над головами сирена. Медведев звал к себе. Все бросились в пилотскую кабину…

Володя стоял в проходе за чьей-то спиной, слышал обрывки слов командира:

– Правый… невозможно… к прыжку!

– Есть приготовиться к прыжку!

– Командир! Нельзя прыгать! – закричали одновременно Митя, Коля и Володя.

– Почему нельзя? В чем дело?

– Парашютов нет! Три распороло осколками – два осталось на всех! – перебивая друг друга, торопливо отвечали борттехник и радист.

– Фу, черт! Одно за другим!..

«Гибнем! Гибнем! – стучало в голове Александра. – Спасаться, пока не поздно. Я что, хуже их?.. Внешностью и талантами бог не обидел. Наверняка, всемирно известным поэтом буду. Сколько пользы принесу! Не сравнить же с Митькой-деревенщиной. Весь интеллект в горлышке бутылки!.. Или с Петренко?.. Все равно Королевым не станет. Или с Ушаковым – ребенком! Брат и сестра есть, а у меня никого. Не справедливо же оставлять родителей одинокими?!. Ну нет, все равно выкарабкаюсь. Имею моральное право. Мой же парашют цел, а не их!.. Каждую секунду могут взорваться бензобаки! Скорей!..»

Он двинул к выходу.

– Ты куда? Стой! – выстрелом прозвучала команда.

Кто-то схватил его за руку.

– Не могу стоять, что-то тошнит, – хватаясь за живот, процедил Александр.

– А-а, к ведру захотелось! А там рядом дверь и парашют на тебе! – презрительно кричал Коля. – Нет, стой здесь! Держите его крепче!..

– Всем стоять! – загремел Медведев. – Без команды не прыгать!

«Вот и смерть наша пришла, – подумал Митя. – Вся надежда на командира… Эх, жаль, мало погулял, девок поцеловал, даже не женился. Хотя… сирот не оставлю. И родителей нет – убиваться некому. А Сашка – сволочь, хоть и интеллего. Подумаешь, балбесничал в художественном и музыкальном училищах, так из обоих же вышибли! А строит из себя гения… Ни за что не выпущу. Если что – так вместе».

Облачность внезапно кончилась, словно кто ее обрубил топором. Внизу показалась земля. Темная, пятнистая.

Володя, вглядываясь в нее, отыскивал для посадки площадку. «Жаль маму, Валю, Леню… Да и себя тоже. Да и ничего же не сделал, а так хотелось… И папку не разыскал…»

Желто-синее пламя горящего мотора слепило глаза, мешало наблюдению. Когда Медведев услышал неприятное известие о парашютах – решение принял мгновенно. «Если погибну невелика утрата. Они же мне сыновья. Вдвое моложе. Еще не жили, не любили. А им побеждать, Родину защищать, жизнь строить…»

– Вот что! – сказал Медведев. – Прицепите по карабину к парашютам и прыгайте по двое.

– А вы?..

– Попытаюсь посадить самолет.

– Митя! Скорей! – умоляюще твердил Александр, перецепляя парашют. – Да скорей же! Скорей!..

– Не трясись, стихоплет! Хотел друзей бросить!.. Наверно, линию фронта еще не перелетели…

– Привязывайтесь к нам, Иван Семенович! Выпрыгнем вместе! – предложил Володя.

– Нет! Троих он не выдержит. Да прыгайте скорей! Черт бы вас побрал!

– Отец! Я останусь! Ты прыгай! Я же умею пилотировать!..

– Ты что? Обалдел! Марш из самолета!

– Отец! Прошу! Я не выпрыгну без тебя! Что я скажу матери?!

– Марш из самолета! – с яростью закричал Иван Семенович. – Приказываю – прыгать! Ждете, чтобы я вас выкинул? Прыгайте! Прыгайте! Высота падает!..

– Прощай, отец! – Коля ткнулся лицом в щеку командира.

– Пошел вон! Не хорони раньше времени!

– Прощайте, Иван Семенович! – прошептал Владимир…

Полуобнявшись, грудь в грудь, радист со штурманом шли к двери. Что-то мокрое, теплое почувствовал Владимир на щеке, прижавшись к Коле.

– Не забудьте моих! – долетели слова.

Ухватившись правой рукой за кольцо парашюта, а левой за подвесную систему Петренко, Владимир, как ныряльщик, бросился головой вниз в темноту, холод, увлекая за собой Колю.

Что-то упругое подхватило, закрутило, понесло. Засвистело в ушах.

С силой рванул кольцо Владимир. Вихрь куда-то исчез. Оборвался рокот двигателя… Удар! И сразу тишина, тишина…

Владимир открыл глаза, посмотрел вверх. Там покачивался, закрыв почти все небо, темный купол парашюта.

– Вон он! Вон! – оглушительно кричал прямо в ухо Коля, указывая рукой куда-то вверх и в сторону. – Тянет! Тянет!..

Владимир увидел вдали багровый пульсирующий шар, медленно плывший к горизонту среди звезд, как огромная комета.

– Может, успеет посадить?! Должен посадить! Он же первоклассный летчик! – захлебывался в крике Коля.

Неожиданно шар раздулся, ослепительно вспыхнул, осветил небо и землю, разогнал мрак ночи. Потом сжался и разлетелся на разноцветные осколки, которые падающими звездами исчезали за горизонтом. Но долго еще в той стороне светилось небо…

Я, Павел Засыпкин, пытаясь догнать друга, тоже закончил Шантарское авиаучилище по ускоренной программе, только годом позже Владимира. Ох и злился же я на него, когда неожиданно узнал, что он тайком от меня (да и от всех) ушел в армию. Сожалел и горевал, что даже проводить его не сумел. А то бы, наверняка, поехали вместе… Не получилось. И все из-за моей поездки в то время, в середине марта 42-го, к раненому отцу в госпиталь в Куйбышев.

Когда осенью 43-го я прибыл к Владимиру в полк, тот был уже асом. Легенды ходили про его полеты. И одна другой удивительней. Слава его гремела по всей АДД^[14] особенно после полета в Восточную Пруссию. А началась она с первого полета на стратегическую разведку с… «отцом».

10

ВЛАДИМИР УШАКОВ

В начале нового года в полк пригнали пару новейших современных бомбардировщиков. Комполка и его замы первыми освоили и вылетели на них.

Вместе с ними и мне посчастливилось освоить новейший самолет, и даже больше – испытать его в бою…

…Вылетели утром, когда было еще темно. Рассчитывали только над целью застать рассвет. Так больше надежд добраться до нее. Линию фронта прошли «на потолке» самолета за облаками.

Я «бился в поту», без конца определяя по РПК местонахождение, курс и время прибытия. Такова уж штурманская судьба. Знал, что если не выведу машину на цель, то никто этого не сделает и задание не будет выполнено. Я был настолько поглощен расчетами и прокладкой пеленгов на карте, что если бы кто-нибудь крикнул: «Истребители!» – то ответил бы: «Не мешайте работать!».

Из-за облаков вывалились минут за десять до города. Шли, буквально прижимаясь к ним, по нижней кромке; так меньше заметно, да и в случае чего в любую секунду можно нырнуть в них…

Город стоял на окраине большущего лесного массива, тянувшегося с юга на север через весь лист карты.

Я – на коленках в самом носу машины «нюхал землю» – сличал карту с местностью.

Шли над лесом, но ни окраин его, ни города не было видно. Наконец левее показалось чистое поле. Довернули туда. Затем в морозной рассветной мгле проступило черное округлое пятно, похожее на воронье гнездо.

– Впереди цель! – закричал я.

– Вижу, – неторопливо ответил Вадов. – Скроемся пока в облаках, а потом выскочим над узлом.

И потянул штурвал к груди.

– Давай! Засекаю время!

Минуты через три бомбардировщик снова вынырнул из облаков. И точно над железнодорожным узлом.

– Боевой!

– Есть боевой! – Вадов повел самолет, словно по нитке.

Казалось, фашисты не обнаружат самолет, а если и обнаружат, то не успеют сделать ни одного выстрела. Но в тот момент, когда замигала сигнальная лампочка фотоаппарата, когда шли последние секунды строго по прямой, бомбардировщик все же был обстрелян.

– Не спят, сволочи! – выругался Вадов. – Раньше, бывало, не успевали орудия расчехлить…

Вблизи вспух грязно-белый взрыв снаряда и осколками сыпанул по самолету. Треснуло остекление в моей кабине. В лицо больно хлестнула морозная струя воздуха. Запахло сгоревшей взрывчаткой. В уши ударил свист и вой. Меня толчком оторвало от прицела и прижало к стенке кабины.

В наушниках прозвучал сдавленный голос радиста:

– Товарищ командир! Правый горит!..

– Будем тушить, – спокойно ответил Вадов.

Я скосил глаза. Из-под капота мотора вырывались длинные черные струи дыма, а потом, точно взрыв, блеснули и желто-синие зубцы пламени.

«Прыгать! Скорей к люку!» – я бросился в лаз… Как рассказывал потом командир, он рывком до предела отжал штурвал от себя и с нарастающей скоростью повел самолет к земле. Нужно сбить пламя встречным потоком воздуха и поскорее выйти из зоны зенитного огня.

– Перекрой пожарный кран! – сказал он второму пилоту, дергая за рукоятку противопожарного устройства. Пилот не шевельнулся.

– Ты что? – начал было Вадов, но осекся. Его лицо, красное от натуги и возбуждения, потемнело, когда он увидел, что правая щека летчика залита кровью с серыми сгустками…

Земля приближалась. Вадов перевел машину в горизонтальный полет. Было проделано множество горок, кренов, виражей, давно сработало противопожарное устройство, винт переведен во флюгер, а мотор выключен, но пламя по-прежнему не сбито…

«Успеть! Успеть!» Еще одно усилие – и я в навигаторской кабине, добрался до спасительного люка. Лицо обжег холод. Внизу озеро. «А успеет ли парашют раскрыться?» Повернул голову. Летчики сидели на местах…

«Что делать?? – мучительно думал Вадов. – Тянуть на одном моторе к своим – каждую секунду могут взорваться бензобаки. Значит, надо немедленно производить посадку. А где?»

Кругом, до самого горизонта, беспрерывно тянулся густой хвойный лес. И уж готов был отдать приказ: «Всем прыгать!», – когда позади себя услышал:

– Под нами озеро!

– Где? Где? – привстал Вадов. Занятый пилотированием и борьбой с огнем, он не заметил, что очутился над озером.

Круглое, как блюдце, километра три в диаметре, оно было покрыто вроде бы тонким слоем снега. Местами на середине виднелись «окна» чистого льда, блестевшие стекляшками в лучах солнца, которое за минуту до этого робко выглянуло в разрыв облачности.

– Идем на посадку! – обрадованно крикнул он. – Приготовить огнетушители! Стремянку!..

– Есть приготовить огнетушители! – откликнулся я.

Заметив пилота с разбитой головой, осел, ухватился за что-то – я впервые видел убитого товарища… Вадов резко повернул штурвал. Сдвинулась земля, поползла вверх и в сторону. Закрыла небо, покачалась, выровнялась, уперлась в нос самолета.

Пламя лизало обшивку крыла, и она белела на глазах – сгорала краска. «Только не взорвись! Ну, погори еще чуточку!» – заклинал я самолет. Ведь глупо взорваться сейчас, когда почти сели. Вздыбленная и лохматая, закрыв горизонт, приближалась земля. Казалось, самолет стоит на месте, а она сама бежит навстречу. Деревья набегали на самолет стволами, вершинами и быстро скрывались под плоскости и фюзеляж. Им не было счету.

Наконец, белым, необъятным полем надвинулся лед. Озеро качнулось, ушло вниз. Откуда-то из-за головы скатилось небо, заняв обычное свое место спереди и сверху. Вспышками замелькали окна льда.

Я поглядел на Вадова: как-то он посадит самолет? Тот сидел спокойно. Только пальцы его, сжимавшие штурвал, побелели, да с волос на затылке стекали капли пота на ворот мехового комбинезона. А на шее, под ухом, учащенно пульсировала темная жилка.

Вцепившись одной рукой в спинку сиденья, я в другой держал огнетушитель, веса которого не чувствовал. Время остановилось. Виделся взрыв – огромное пламя окутало самолет. Разлетаются горящие куски. С шипеньем врезаются в снег. Окутанные паром, катятся по льду. В неестественных позах в лужах маслянистой воды – обгоревшие тлеющие трупы.

– Командир, зачем гасить?

– Гасить! – резко ответил Вадов.

– Но он же взорвется? И мы…

– Отставить разговоры!

– Ну, почему? Спасем самолет – какая польза? Все равно уничтожать! Не оставлять же фашистам?..

– Молчать! И не вздумай бежать, когда посадим машину! А то пристрелю!

Вадов убрал газ. Мотор мягко, ворчливо зарокотал, потом захрапел, постреливая выхлопами газов.

Я с нетерпением ждал неприятного провала самолета, толчка об лед. И вот увидел, как из-под колес брызнули струи снега, застучали по крыльям. Пробежав несколько сот метров, машина остановилась…

Вывалившись из кабины, Вадов разглядел в огне и клубах дыма на крыле только одного штурмана. Что-то стряслось с радистом.

– Где Молчанов? – крикнул он, сбивая огонь с нижней части мотора пенистой шипящей струей огнетушителя.

– Ранен! В кабине!

В разгар борьбы с огнем один за другим опустели огнетушители. Я скатился с плоскости. Бросился бежать к хвосту самолета.

– Куда? Назад! – закричал Вадов.

– К радисту! – остановился.

– Снимай капот с того мотора! – Вадов торопливо раздевался.

– Зачем?!

– Снег! Снег таскать!

– Неужели затушим?

– Выполняй приказ!

– Командир! Я…

– Выполняй приказ!

Перевязав рукава и штанины комбинезона ремнями, снятыми с пояса и планшетки, Вадов быстро нагреб в него снег, действуя планшеткой, как лопатой, и потащил «мешок» на крыло. Вытряхнул снег на мотор.

– Принимай! – кричал ему сзади я, заталкивая на плоскость капот со снегом. И когда Владов перехватил его, кинулся ко второму.

Так, чередуясь у мотора, мы таскали снег, пока не затушили пожар.

Колеблющиеся нити дыма, перемешанные с паром, поднимались над мотором и растворялись в вышине.

Обгоревшие, дымящиеся, черные от копоти, мы катались в снегу.

– Бежим к радисту! – вскочил на ноги Вадов, выплевывая попавший в рот снег. От него шел пар, словно он только что вышел из парной.

Помчались. Один за другим влезли в хвостовую кабину. В ней посредине лежал Молчанов. Худой, бледный, светловолосый юноша, почти мальчик, с родинкой на верхней губе. В откинутой руке зажат индивидуальный пакет. Вадов, расстегнув его комбинезон, припал ухом к груди.

– Жив! Скорей аптечку и термос!

От горячего чая, влитого в рот, Молчанов очнулся. Открыл глаза и долго смотрел невидящим безучастным взором. Узнав нас, чуть улыбнулся. Сказал виновато:

– Немного ранило… Вот здесь, в бедро, – пошевелил рукой.

– Лежи смирно, Женя. Видим, – ответил Вадов, перевязывая ногу радиста.

– Мотор затушили?

– Затушили, дорогой, затушили. Принеси-ка НЗ, – сказал Вадов и, когда я вернулся с коробкой, достал из нее плитку шоколада. Разломив пополам, протянул половинку Молчанову, другую спрятал к себе в карман.

– На, поешь, легче будет…

Радист медленно жевал шоколад. Я наблюдал за каждым движением его губ. Завязав коробку НЗ, Вадов пожал Молчанову руку.

– Ну, набирайся сил. Все будет хорошо. А мы пойдем осматривать самолет. Если что нужно, стучи в борт вот этим ключом…

На льду сказал негромко мне:

– Мишу положи в переднюю кабину. Его комбинезоном укрой Молчанова, да подстели парашют, а то холодно, как бы не замерз – крови много потерял. Да поглядывай по сторонам, если что – кричи меня. И – в башню, к пулеметам…

Я нехотя направился в кабину. Снимать с мертвого человека одежду неприятно, тем более, если приходится это делать впервые.

«Чертов дед! Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком я остановился, оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный».

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста обсудить положение и наметить план действий. Залезли в башню к пулеметам, откуда удобно было наблюдать за местностью.

Молчанов опять лежал с закрытыми глазами, видимо спал.

Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

– По-моему, у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим – перейдем линию фронта, – указывая карандашом голубую точку озера на карте, я вопросительно поглядел на Вадова.

– Неплохо! – согласно кивнул тот. – Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасали самолет, рисковали жизнью?

Вадов что-то взвешивал в уме.

– Есть у меня одна мысль, только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?..

– На одном моторе?

– Да, на одном.

– А потянет ли он?

– Думаю – потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать высоту. И потом мы поможем ему тянуть.

– Как?

– Выкинем броню – это сотни килограммов! Фотоаппарат, пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы, инструмент разный, стремянку – вот и взлетим.

– Я все же считаю – лучше искать партизан.

– Это второй вариант! Учти, взлетим – через два часа будем дома, а пешком – через два месяца, если доберемся. И самолет потеряем.

– Но неизвестно еще – взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим?!.

– Короче, ты отказываешься работать?

– Не отказываюсь, но не вижу смысла.

Вадов посуровел:

– Запомни! Здесь я командир, и ты обязан выполнять мои приказы!

– По-моему, товарищ командир, нас всего двое и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

– Что-о?! – У Вадова задергалось веко. – Хорошо! Не хочешь подчиняться, иди куда глаза глядят! Я буду работать один!

Он спрыгнул на пол, скрылся в люке. Я растерянно глядел вслед. Потом не спеша пошел к люку. «Нехорошо получилось. Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить… А может, я тяну к партизанам потому, что хочу разыскать отца?..»

Я нашел Вадова в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

– Послушайте, командир, ну, давайте я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

– За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

– Ну, почему не хотите согласиться со мной?

– Потому что через несколько часов мы, может, взлетим. Бомбардировщик-то у нас чудо! А партизан искать можно месяц. Не на берегу же они живут? А если живут – сами придут к нам…

Я помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

– Ну, как хотите. Говорите, что делать?..

– Давно бы так! – поднял голову Вадов. – Ох и упрямец же ты!

…Часа за три сняли связную и командную радиостанции, антенны, запасные блоки станции радиста, часы и другие менее нужные приборы. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетница с ракетами, инструментальная сумка – все было выброшено. Но и это не удовлетворяло Вадова. Осматривая самолет, он повторял:

– Учти, от одного-единственного лишнего грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь…

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, Вадов внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

– Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

…Опять работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. Ключи, как назло, часто срывались с гаек, и рука, потеряв опору, с силой ударялась о металл.

Лежа сверху на моторе вниз головой, я откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись рукой за одну из трубок и еле удерживаясь, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, я – с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

– Кости целы? – приблизилось лицо Вадова.

– Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По моему лицу крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

– Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет.

– Говорил – лучше искать партизан…

– Вставай! – Взяв за ворот комбинезона, Вадов легко поднял меня на ноги.

– Но у меня же мясо вместо рук?! – зло выкрикнул я, протягивая ладони к лицу Вадова.

– А у меня что? Не мясо?! – возмутился тот. – Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов – единственный сын стариков родителей – погиб!.. Погиб, как и моя семья, – тихо добавил он… – Ты подумал о своих родных? Они ждут тебя!.. Не могу работать!.. Молчанов умирает, а у него в детдоме – четверо маленьких братьев… Мы должны доставить фотопленку! А ты-ы!..

Вадов помолчал. Повернувшись ко мне, похлопал по плечу.

– Эх, парень, ты, парень! А еще комсомолец…

Достав из кармана полплитки шоколада, протянул:

– На, поешь…

Я покраснел:

– Вы тоже, – выдавил еле.

– Я не хочу, нет что-то аппетита. Да ты бери! Ешь!

Не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся» – ручного передвижного крана, с помощью которого снимают винты, – нет. Людей…

Оседлав двигатель – пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впряглись в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз, наверняка.

– Ну, давай последний раз дернем, – говорил Вадов, надевая стальную петлю на грудь. – Если не сбросим – запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил машину. Раз! Два! Взяли! Е-е-еще! Дружно! – и оба упали. Сзади послышался хруст, затем протяжный звон… Опять ползали по кабинам. Я предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Вадов, взглянув на меня, ответил:

– Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно… – А потом, секунду подумав, тихо добавил:

– Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем… Друзей и мертвыми не бросают…

…Вадов ушел осматривать озеро, изучать условия взлета. Я остался в башне у пулеметов. Вспомнился дом. Мама, Валя, Леня, 22 июня, митинг в парке, проводы отца. Вот уже с полгода прошло, как, попав на фронт, я по возможности встречал на стоянке возвращавшиеся со спецзаданий самолеты. Но никак не мог дождаться хоть какого-нибудь известия об отце.

Спускаясь из машины и, увидев меня, летчики иногда, в зависимости от успеха полета, приветливо махали руками и, счастливо улыбаясь, кричали:

– Здорово, Володя! Помним, помним о твоей просьбе!

Но, подойдя вплотную, негромко заканчивали:

– Порадовать нечем. Всех расспрашивали – безрезультатно. Сам понимаешь, ночь – долго не поговоришь, выгрузились, скорей загрузились и деру!..

Поблагодарив экипаж, я все же лез в кабину и сам расспрашивал раненых об отце до прибытия санитарных машин…

Ясно, если отец жив, то искать его надо за линией фронта, откуда невозможно дать весть. Конечно, наткнуться на следы человека на гигантском фронте протяженностью в пять тысяч километров, на котором воюют миллионы, почти нельзя. Ведь тот мог погибнуть бесследно от взрыва мины или снаряда, раздавлен в кровавую лепешку танком, попасть в плен, сожжен в печи крематория. Наконец, быть в любой оккупированной стране!..

И все же надо искать!.. Как же не искать, находясь в авиации дальнего действия, которая летает по всему фронту, к партизанам и даже в Германию!.. Это же лучшая из всех возможностей, которой никогда и нигде больше не станет… Пусть будет один шанс на миллион, что найду, но он все-таки есть, и использую его до конца!..

Иногда летчики прилетали хмурыми, еле живыми, с огромными рваными пробоинами-ранами на плоскостях и фюзеляже… Едва спустившись на землю, они лезли под самолет. Осматривали его снизу, с боков, сверху. Но и тогда, выбрав минутку, коротко, словно стесняясь, что не выполнили просьбы, отрывисто говорили:

– Понимаешь, некогда было. Лучше сам расспроси – полна кабина.

И опять я лез к раненым…

А иногда самолеты и вовсе не прилетали, хотя я их и ждал упрямо.

…Темнело. Небо придвинулось и казалось черным. По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал Вадов. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

– Иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой в кабину снять все лишнее, – и торопливо начал раздеваться. Сбросил унты, погладив по карманам кителя, сбросил и его.

Я раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил краешек какого-то документа, высунувшегося из кармана. Вытащив, увидел пожелтевшую от времени фотографию. Групповой снимок. В центре парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках. На обороте – полустертая надпись:

«…брь 1939 г. Комсомольский актив деревни Чуга – нашему вожаку перед отправкой на фронт:

Если ты комсомолец, так иди впереди,

Если ты комсомолец, не сбивайся с пути,

Если ты комсомолец, так вперед всех веди,

Если ты комсомолец, все преграды смети,

Если ты комсомолец, так умри, но иди!»

Где-то я видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Дома! В рамке под стеклом. Но там был отец, правда без знамени.

Рука дрожала, карточка прыгала. Сунул фотографию в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман…

Наверное, отец так же относился к подчиненным, вообще к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… А некоторые, может, стонали и хныкали, когда было тяжело… А он вел их вперед и вперед.

…В кабине отдал фотографию Вадову.

Тот пристально рассматривал ее, словно видел впервые.

Потом тихо сказал:

– Спасибо!

Спрятав фото на груди под свитер, решительно произнес:

– Ну, даешь Выборг! – и дал газ.

Будто боясь надсадить двигатель, медленно развернул бомбардировщик и также медленно порулил к берегу. Притормозив, развернулся, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале. Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление: работающий левый мотор всей силой тяги разворачивал самолет вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой…

60… 70… Выдержать направление! Выдержать!

80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеким, растет на глазах, стремительно надвигается… 100!.. Пора!

Еле уловимым плавным движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами.

Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Все внимание, все силы сосредоточены на взлете.

Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь!

105… 110… 115… 120!.. Надрывно гудит мотор, будто выбивается из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.

«Оторвись! Оторвись!» – твердил я, в такт прыжкам приподнимаясь на сиденье. Глаза немигающе застыли на береговой черте. Впереди – ровное снежное поле. За ним – стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонится вниз. Снег! 110! Вадов резко убирает газ. Обрывается звенящий рев. Тишина ударяет в уши. С подвывом, пронзительно скрипят тормоза. Стрелка валится на нуль.

– Что случилось?

– Не везет нам, Володя, – хрипло дыша, ответил Вадов. – Снег убирать придется… Полосу делать…

Я закрыл глаза: «Когда все это кончится?» Молча рулили назад.

– Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.

Чистили полосу шириной метров пятнадцать.

Толкая перед собой моторные капоты, сгребали снег от осевой линии в разные стороны. Вадов спешил. Взлетать ночью в темноте гораздо сложнее, чем днем. Первые сто метров работали вровень. Я изредка поглядывал на Вадова. Лицо округлое, нос небольшой, прямой, брови черные, глаза поблескивают, губы пухловатые…

– Что с тобой? Не видал меня, что ли?

– Да нет, просто вспомнил отца.

– Ну и что?

– Очень вы чем-то похожи…

– Да?! Не знал… Хотя многие сейчас одинаковы и похожи. В этом наша сила, что мы походим друг на друга…

Вадов стал понемногу обгонять. Я, чтобы не отстать – заедало самолюбие, работал со злостью. «Ведь не железный же он? Старше меня. С утра ничего не ел… До войны, говорят, работал в ГВФ^[15], летал в Заполярье… Больше сотни боевых вылетов… А роста он с отцом одного…»

И я напрягал все силы. Но разрыв между нами не сокращался, а увеличивался. Я с ожесточением наваливался на капот.

– Работать! Работать! – командовал себе. – Ты вовсе не устал. У тебя полно сил! Я верил, что если внушить себе эту мысль, подчиниться ей, то никакой усталости чувствовать не будешь. Работать!.. Но Вадов уходил все дальше. Я недобро поглядывал в его сторону.

«Понятно! У него меньше снега, поэтому вырвался…» Вадов, словно подслушав мысли, оглянулся, направился ко мне.

– Иди туда, Володя, я буду здесь…

Мороз и ветер усилились. Пропотевшая одежда скоробилась, заледенела, сковала. Ветер легко пронизывал ее, жгуче упирался в тело…

Пройдено около 500 метров, осталось примерно еще столько же. От дыхания и пота борода Вадова обмерзла, покрылась сосульками. Вадов догонял. Я не сдавался. Работал на пределе. Порой не видел снега. От усталости, закрыв глаза, машинально двигался…

Вадов сравнялся.

– Идем, передохнем, – предложил он.

Я вполз в кабину с помощью Вадова, да так и остался лежать на полу.

Вадов принес коробку НЗ, достал банку консервов, сок, ломоть хлеба. Найдя отвертку, открыл консервы.

– На, подкрепись.

– А вы? – заплетающимся языком едва смог выговорить.

Язык распух и не ворочался во рту. Губы тоже распухли, потрескались на морозе. Из них текла кровь.

Вадов, как говорил после, видел мои ввалившиеся щеки и запавшие глаза. Понимал, что силы на исходе.

– Я поработаю, пока ты ешь.

– Не буду я один есть, – забормотал. – Не буду.

Заморгал, отвернулся.

– Я привычный. В прошлый раз, когда меня сбили, неделю ни крошки не ел. Ешь быстрей, отдыхай – и работать…

Вадов спрятал банку сока в карман.

– Зайду к Жене. Покормлю…

Прошло с полчаса. Опустошив банку и разомлев от еды, я тяжело поднялся на ноги. Все тело ломило, ныла каждая косточка, особенно нижние ребра – до них нельзя дотронуться. Хотелось спать. Но надо идти. Пока брел, почувствовал, как откуда-то сверху, с плеч, окатывает жаром. Расстегнул ворот, еще жарче. «Неужели заболел?..» Шатаясь, подошел к Вадову.