Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

В первое десятилетие царствования Александра II вопрос о смешанных браках многократно поднимался в связи с необходимостью урегулирования отношений России с Ватиканом. Как минимум четыре комитета – под председательством К. В.Нессельроде в 1856 г., Комитет министров в 1859–1860 гг., руководимой Д. Н.Блудовым в 1862 г. и Комитет по делам Царства Польского в 1864 г. – один за другим обсуждали возможности его новой постановки. За образец бралось заключение браков в присутствии священнослужителей обоих исповеданий, допускавшееся апостольским престолом в ряде поликонфессиональных регионов Европы – Баварии, Венгрии, Рейнской провинции. Высшие петербургские сановники и сам император определенно склонялись к отмене ограничительных норм николаевского законодательства 34. Зная, по всей видимости, о веяниях в верхах, польская сторона также проявляла в этот период повышенную активность. В 1859 г. подольское дворянство включило в свой всеподданнейший адрес просьбу об уравнении католиков в правах с православными. Конфессиональную принадлежность потомков «разноверных» пар предлагалось определять в соответствии с правилами 1768 г.³⁵. В последние дни 1861 г. на заседании Совета министров обсуждалась записка П. А.Валуева о смешанных браках. Автор был уверен в успехе и просчитался. «Решили, – записал великий князь Константин Николаевич в своем дневнике, – в теперешнюю минуту вопроса о смешанных браках не трогать ради польских дел и чтоб не возбудить неудовольствия в нашем духовенстве и подавать теперь же разные другие более мелкие облегчения церквам» ³⁶. Таким образом, целый комплекс обстоятельств («польские дела», однако, на первом месте) препятствовал отказу от законодательства 30–40‑х гг.

Следует отметить, что церковные реформы 60‑х гг. были начаты и протекали под прямым воздействием положения на западных окраинах 37. Сторонники ревизии правовой системы пытались подготовить ее мерами частного характера. Став наместником Царства Польского, Константин Николаевич в конце 1862 – начале 1863 гг. по меньшей мере дважды обращался к Александру II с просьбой о позволении, в нарушение буквы закона, не требовать со вступающей в брак православно–католической пары подписки о воспитании будущего потомства в лоне государственной религии. Свои ходатайства великий князь аргументировал тем, что, «по местным обстоятельствам, весьма желательно, чтобы в случае намерения лица римско–католического вероисповедания вступить в брак с лицом, принадлежащим к православной вере, не были делаемы никакие затруднения». Иными словами, Константин стремился обратить смешанные браки в инструмент русско–польского сближения. Александр II шел навстречу пожеланиям брата и, наконец, уполномочил его решать подобные вопросы самостоятельно. Однако, когда весной 1864 г. сменивший великого князя Ф. Ф.Берг попытался получить те же полномочия, из Петербурга последовал отрицательный ответ. На западных рубежах Империи догорало польское восстание. В условиях ухудшения отношений с Ватиканом любые уступки могли быть истолкованы как проявление слабости России 38. В столице «обстоятельства постоянно отбрасывали дело назад» вплоть до весны 1865 г., когда, несмотря на отчаянное сопротивление обер–прокурора Синода, все же состоялось решение об отмене подписок для Остзейского края, сохранявшее силу в течение двух десятилетий. «Вне этих губерний оказалось невозможным», – писал Валуев А. Г.Тройницкому 39. Реальный шанс общего пересмотра законодательства был упущен, и притом очень надолго.

Более того, предпринимались шаги по расширению сферы его применения. В начале 70‑х гг., когда в Царстве Польском, по инициативе православного духовенства, был поднят вопрос о дополнении закона 1836 г. регламентацией браков католиков с униатами, выбор делался между правовыми моделями католически–протестантских и православно–католических союзов. «Определенно неясно, – гласит документ того времени, – в каком отношении в деле смешанных браков должно находиться греко–униатское исповедание к римско–католическому и следует ли разуметь… под другими христианскими исповеданиями и униатов или исключать их отсюда». Ввиду общей предрешенности судьбы униатства окончательный вердикт законодателя был очевиден. Еще в начале 60‑х гг. Александр II распорядился считать, что «гре–ко–униаты только признают верховную власть папы, а все прочие догматы и обряды остались те же, что в православной церкви». Смешанные браки прямо назывались главной причиной «совращения» униатов в католичество: «русская народность и греко–униатское исповедание… много от смешанных браков потеряли»⁴⁰.

Установлением «законного» вероисповедания в восточных губерниях Царства Польского занимались специальные комиссии, в составе которых преобладал русско–православный элемент. «Если любой из супругов был униатского обряда, – свидетельствует современник, – детей считают православными, вопреки очевидной правовой норме, так как закон 1836 года о смешанных браках… никогда не применялся по отношению к бракам между латинянами и униатами». Православными также объявлялись все некогда крещенные униатскими священниками лица, даже в том случае, если оба их родителя принадлежали к римско–католической конфессии. «Воссоединение униатов с православием, – писал О. Елен–ский, – дало право православному духовенству требовать, чтобы дети тех католических родителей, которые были крещены униатскими священниками, хотя бы даже задолго до акта воссоединения, числились бы православными, а таких было очень много… Я знавал много таких польских семей, где все дети были католики и только один, потому что его крестил униатский священник, должен быть, волею–неволею, православным… Вследствие этого, выходила в семьях путаница и религиозная, и национальная, тем более неприятная, что давала право вмешиваться в дело семьи и духовенству, и полиции… Очень часто бывали случаи, что родители уклонялись исполнять требования духовенства и полиции, и за сим следовала ссылка или тюрьма»⁴¹.

Ограничения в отношении конфессионально неоднородных супружеских пар касались не только вероисповедания детей. Например, в середине 60‑х гг. в Комитете министров обсуждался вопрос о том, могут ли православные и лютеране, состоящие в браке с католиками, приобретать землю в Западном крае. Как утверждали сторонники новой запретительной меры, «русские, женатые на польках, подчинялись их влиянию до такой степени, что даже политическая благонадежность их становилась сомнительною»⁴². Брак государственного служащего с католичкой открывал простор для всякого рода инсинуаций, приобретавших в периоды обострения русско–польского противостояния подлинно маниакальный характер. Так, пропольское якобы направление министра внутренних дел П. А.Валуева некоторые современники склонны были связывать с его женой–полькой 43. Рассказ лично знавшей последнюю М. А.Милютиной позволяет серьезно усомниться в этом мнении. «После смерти первой жены (рожденной Вяземской), будучи губернатором в Митаве, он, – пишет о Валуеве Милютина, – пленил дочь местного полицмейстера Вакульского (католика и поляка) и женился на этой девице… М-me Валуева оказалась… совершенно немецкого свойства (она по матери немка–лютеранка, хотя ее сестра и брат католики)»⁴⁴. В распространении смешанных браков виделась одна из причин недееспособности русских чиновников Царства Польского и Западного края. В «Наставлении русскому своему сыну перед отправлением его на службу в западные русские области» (см. Приложение № 5) А. Востоков буквально заклинал молодых чиновников сторониться опасных полек 45. В бумагах варшавского генерал–губернатора И. В.Гурко, относящихся к середине 80‑х гг., находим тревожное сообщение о том, что польские жены русских должностных лиц «конверты распечатывают»⁴⁶. П. А.Шувалов не получил в 1889 г. высокого назначения в Киев из–за польского происхождения своей матери. Публикуемая нами в Приложении № 2 армейская сводка ограничений по национально–религиозному признаку (1888) ставила знак равенства между католиками и состоящими в браке с католичками. Как писал в своем дневнике А. А. Половцов, Александр III «запретил назначать батальонных и чуть ли не ротных командиров из женатых на католичках офицеров» ⁴⁷. Любопытно, что ужесточение «брачно–служебных обычаев» в этот период происходило на фоне затяжного скандала, разразившегося в самой императорской фамилии вокруг сочетания ее членов с неправославными.

Отдавая дань очарованию польских женщин, русское общественное мнение отводило им совершенно определенную роль в противоборстве двух народов. «В польских семьях, – формулировал это поистине всеобщее убеждение Ю. Ф. Самарин, – ежедневно повторяется в своеобразной форме библейское сказание…: злой дух Польши в образе ксендза–духовника запускает свое жало в сердце жены, а жена, в свою очередь, мутит воображение и совесть мужа». Эта схема была воспринята и представителями власти 48. Сходное наблюдение, в иной, разумеется, тональности и уже прямо относящееся к смешанным бракам, находим у польского мемуариста. «Мы были как бы орудием в руках женщины, черпавшей свою моральную силу… в учении церкви, – писал Ю. Довбор – Мусницкий. – Если нам известны… люди польского происхождения, отрицающие свою национальную принадлежность, то только потому, что их матери не были польками. Роль мужчин в этой борьбе с утратой национальности в определенной степени бы/;а второстепенной»⁴⁹.

Национально–культурный климат в семьях, основанных на смешанных браках, отличался большим разнообразием. В каждом конкретном случае для ассимиляции требовался сугубо индивидуальный, иногда продолжительностью в несколько поколений, срок. В этом отношении показательна история семьи, поведанная в воспоминаниях В. А.Соллогуба. Его дед в числе прочих польских магнатов прибыл ко двору Екатерины II и впоследствии женился на русской. Также женатый на русской, отец мемуариста был католиком, причем человеком весьма религиозным, но лишь «немного» говорил по–польски. «Отец мой, – резюмировал рассказчик, – от одного берега отстал, а к другому не пристал». Сам В. А.Соллогуб известен уже как русский литератор пушкинского круга 50.

Иная ситуация описана в «литовских» воспоминаниях С. В.Ковалевской, дочери генерала В. В.Корвин – Круковского и Е. Шуберт. Ее бабка по отцу была русской, и «сам он по своим склонностям был наполовину русским, тем более что… большую часть своей жизни провел в России и с ранней молодости служил в царской армии». Несмотря на то, что оба родителя старались соблюдать нейтралитет в национальных вопросах, в семье, вырастившей выдающегося математика, «как… в большинстве семейств, живущих у границы, существовали две противоположные и враждебные партии – русская и польская». Горячей приверженкой «польской партии» стала воспитанная в греко–католической вере С. В. Ковалевская ⁵¹.

Еще один пример – жившая в Минской губернии семья В. Д. Спа–совича: отец – православный поляк, полностью сохранивший национальное самосознание («психологические черты первых неофитов николаевского православия, типичные, всеобщие» ⁵²), мать – полька–католичка. «Этот бедный человек, – писал об обосновавшемся в Петербурге В. Д. Спасовиче ксендз Т. Остоя, – сын бывшего униата, православный по закону, а в душе настоящий поляк, не мог найти выхода из внутреннего разлада иначе как в объятиях религиозного безразличия…, утратил связь с верой предков». Женись он, на русской, уже следующее поколение, по прогнозам Остои, окончательно оторвалось бы от национальной почвы 53. Сестра Спасовича, согласно свидетельству Н. И.Костомарова, «даже не знала ни слова по–русски, несмотря на то, что крещена в православной вере»⁵⁴.

Громкую известность получила история примкнувшей к польским повстанцам 1863 г. Анны Пустовойтовой, но лишь недавно, благодаря изысканиям Р. Бендера, документально раскрыты некоторые ее правовые аспекты. Усвоенная историографией традиция прошлого столетия гласила, что дочь православного офицера и польки–католички была крещена в православии и лишь много позднее, чтобы избежать заключения в православный монастырь, объявила себя католичкой, указав неверную дату рождения (1832 г. вместо 1838) ⁵⁵ На самом деле и сама Анна Хенрыка, и ее младший брат (вероятнее всего также младшая сестра Юлия, подобно матери, вышедшая замуж за русского офицера) приняли крещение в католическом храме. На нарушавшем закон обряде в деревенском костеле под Люблином присутствовал отец 56. Такие сельские крестины, впрочем, не были единичным случаем 57. Надо полагать, что противоправное действие сохранялось в тайне, хотя Анну воспитывала ревностная в делах веры бабка по матери, а начальное образование она получила у люблинских визиток.

Найденные нами архивные данные вносят ряд существенных уточнений в историю Пустовойтовой, позволяющих понять логику поведения властей. Первоначально Анну действительно считали православной, и монастырь ей грозил как мера пресечения антиправительственных демаршей. Православными значились все дети подполковника Т. П.Пустовойтова в его послужном списке за 1851 г. ⁵⁸ . Очень скоро, однако, у властей появились сведения о переходе девушки в католичество, и тогда заключение в обитель, в соответствии с Уложением о наказаниях, стало трактоваться как способ «увещания к возвращению к православию». Тем временем, по просьбе матери Анны, епископ луцко–житомирский К. Боровский представил копию метрического акта, подтверждавшего изначальную принадлежность подозреваемой к католической церкви. Согласно объяснению прелата, брак родителей Анны был заключен до введения новых правил 1832 г., под действие которых Пустовойтов–отец подпадал, не являясь коренным жителем Царства Польского. В этом же духе дело излагалось и в прошении матери Анны на имя императрицы. «Она (дочь. – Л. Г.), – говорилось в прошении, – быв окрещена по обряду римско–католической церкви, хранила только твердо веру, данную ей святым крещением, и ни в каком случае отступницею от православной церкви почитаема быть не может».

Однако, лично изучив представленный епископом документ, киевский генерал–губернатор И. И.Васильчиков обнаружил вопиющее противоречие: запись в нем гласила, что в 1838 г., когда родилась Анна, ее матери было 17 лет. «Останавливаясь вниманием на летах последней, – делился Васильчиков своим открытием с шефом жандармов, – трудно предположить, чтобы она вступила в брак прежде издания закона 1832 года о браках… Следовало бы в таком случае считать…, что она вступила в брак имея 11‑ть лет от роду, но брак в таком возрасте не мог быть допущен ни по законам гражданским, ни церковным. Поэтому я думаю, что мать Анны Пустовойтовой вступила в брак позднее издания закона 1832 года, и дочь ее, о которой идет дело, по закону, должна принадлежать к православной пастве». Дальнейший ход расследования прервал побег Анны весной 1862 г. за границу 59.

Таким образом, реконструкция Р. Бен дера нуждается в нескольких коррективах. Фальсифицировалась не дата рождения девушки, а время вступления в брак ее родителей (в действительности они поженились в 1837 г.), т. е. надежды возлагались на известное нам разъяснение 1834 г. Спасительным рубежом был не 1836, а 1832 г. Это, собственно, и сделало обман слишком явным. Подложные же метрики в архивном деле не упоминаются вообще.

Оригинальный выход избрал для себя получивший русское воспитание и не знавший с детства польского языка шестидесятник П. И. Огородников. «Я не поляк (мой отец был русским), я не русский (моя мать – полька), – читаем в его дневнике. – Я славянин (в моих жилах течет славянская кровь)»⁶⁰. В конце 60‑х гг. в качестве эмиссара польской эмиграции был выслан в Россию А. Крыловский, отец которого являлся православным, а мать – католичкой 61.

Показателен пример В. Г. Короленко, детство которого, проведенное на Волыни, пришлось на драматические для тех мест 60‑е гг., когда игра ребят «в поляков и русских» заменила все другие, когда обнаружились разногласия в семье (отец – русский, мать – полька), когда встал мучительный вопрос: «кто я?». В житомирский период в душе будущего писателя возобладали «те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний родины… матери». Это тем более примечательный факт, что с оживлением польского национального движения общение внутри семьи, по настоянию отца, перешло с польского языка на русский. Вопрос о «национальности» Короленко оставался в «неопределенном положении» до тех пор, пока его не разрешили привязанность к русской литературе и приобщение к «общерусскому освободительному движению» ⁶².

На рубеже 80–90‑х гг. в своих «Записках отшельника» К. Н.Леонтьев рассказал о выпускнике Московского университета, избравшем для себя стезю православного священника. «В семье его были этому серьезные препятствия: отец его православный, но мать – католичка, и она приходила в ужас от мысли, что сын ее будет схизматическим священником. Она тревожила совесть религиозного сына угрозой, что ей перед смертью ксендзы не дадут причастия». Молодой человек все же своей цели добился, став священником в одном из значительных городов Западного края, откуда, видимо, и сам был родом 63.

Выходцем из русско–польской семьи был А. И.Деникин, детство которого прошло в Царстве Польском. «Отец, – вспоминал он, – прослужив в Польше 43 года, относясь к полякам и к языку их без всякого предубеждения, все понимал, но не говорил вовсе по–польски. Мать впоследствии старалась изучить русский язык, много читала русских авторов, но до конца своей жизни говорила по–русски плохо… В доме у нас отец говорил всегда по–русски, мать – по–польски, я же – не по чьему–либо внушению, а по собственной интуиции – с отцом – по–русски, с матерью – по–польски»⁶⁴.

П. О. Добужинский, дед известного художника и потомок древнего польско–литовского рода, всю жизнь прослужил в Петербурге, сохраняя польское самосознание. «Хотя он, будучи католиком, был два раза женат на православных, и все дети по закону того времени были православными, – вспоминал Добужинский–внук, – в нашей семье по фамильной традиции держались некоторые польские обычаи… Со своими детьми он всегда говорил по–русски и лишь изредка с моим отцом говорил по–польски». Примечательно, что католические обычаи чтились и в семье православного отца художника 65. Роль в ассимиляции нерусских семей конфессионального начала вообще и смешанных браков в особенности отмечал в своих мемуарах другой корифей «Мира искусства» А. Н.Бенуа 66.

Обязательное обращение детей в православие многих вообще отталкивало от заключения «разноверного» союза. Отрицательно относились в 40‑е гг. к бракам с русскими поляки – студенты Московского университета 67. Сходных правил придерживался представитель военной среды Ю. Довбор – Мусницкий, считая, что, женившись на православных, его соотечественники «теряют свое имя для Польши»⁶⁸. Потомки же смешанных браков активно пополняли ряды так называемых «мнимо–православных», официальная принадлежность которых к государственной церкви скрывала либо их тайную приверженность католицизму, либо религиозную индифферентность. Весьма частое соединение брачными узами таких «мнимо–православных» с католиками приводило к созданию семей с определенно польским обликом 69. Так что вместо ожидаемого обрусения поляков могла наблюдаться реполониза–ция: православный супруг начинал говорить в семейном кругу по–польски и даже тайно переходил в католическую веру. Многочисленные примеры подобной эволюции дает московская Полония 80‑х гг., причем в большинстве выявленных В. Дзвонковским случаев это семьи, состоявшие из католиков–мужей и православных жен. Ограничимся ссылкой на биографию А. Ледницкого. Известный московский адвокат венчался с православной невестой в католическом храме по фальшивой метрике и, не без риска навлечь на себя судебное преследование, также в костеле крестил своего сына от этого брака. Примечательно, что оба раза обряд совершался за пределами Москвы: в первом случае в Нарве, во втором – в Твери 70.

В зонах компактного расселения поляков (Царство Польское и западные губернии) национально–политический кризис 60‑х тт. породил упорный бойкот всего русского. «В царствование Александра I, – пишет польский мемуарист, – отдавали руку русским польские аристократки, при Николае I – уже одни обедневшие шлях–тянки, порой убогие учительницы, видевшие в этом замужестве единственный способ обеспечить себе собственный угол и семейное тепло; после последнего перелома, за исключением немногочисленных «последних жертв», питавших заблуждение, что, выйдя за представителя русской власти, они смогут смягчить наносимые народу удары, браки заключали исключительно политически безответственные женщины»⁷¹. «Известно, – сообщает другой хорошо информированный современник, – что после польского восстания 1831 года в Литве много овдовевших полек повыходили замуж за молодых русских офицеров. Такого явления после восстания 1863 года в Вильне не было; напротив, оставались без замужества много польских барышень молодых и красивых». Аналогичную перемену зафиксировал на материале Юго – Западного края польский исследователь Т. Эпштейн 72. «Подрастающим барышням говорилось: «Помни, что существуют три категории мужчин, которые для тебя не должны быть мужчинами: женатый человек, ксендз… и, естественно, москаль»», – так образно описывает сложившуюся обстановку С. Кеневич 73.

В Западном крае и в еще большей степени – в Царстве Польском русское присутствие было персонифицировано прежде всего служилым военно–чиновничьим элементом. В демографическом плане это обстоятельство обеспечивало среди русских значительное численное преобладание мужчин над женщинами. Понятно, почему в 30–50‑е гг. свыше половины зарегистрированных в варшавских православных приходах браков относились к категории «разноверных». Хотя в дальнейшем диспропорция несколько сгладилась, даже в 1902–1911 гг. в Варшаве было заключено 1936 браков православных мужчин с католичками и всего лишь 109 браков католиков с женщинами православного исповедания 74. Частная жизнь военных и гражданских служащих, а также членов их семей в наибольшей степени зависела от воли правительства, с недоверием относившегося к породнению своих представителей с поляками.

Вместе с тем три последние царствования были отмечены невиданным ранее проникновением поляков в русскую и русских в польскую среду. Рост численности поляков за пределами территории их исторического расселения имел двоякие последствия. С одной стороны, увеличилась возможность заключения браков внутри своей, польской, общины, с другой – неизбежно множились смешанные браки. Последняя тенденция усиливалась также возросшей в пореформенную эпоху мобильностью простолюдинов. Выходцы из нижних этажей польского общества, попадавшие в Россию как добровольно, так и не по своей воле, были гораздо более подвержены ассимиляции (в частности через смешанные браки), нежели их, благородные сородичи. Наконец, с середины века начало вступать в брачный возраст поколение, чья конфессиональная Принадлежность определялась на основании законодательства 30‑х гг.

С порождаемыми «разноверными» браками проблемами была хорошо знакома и русская провинция. Весомое тому подтверждение – воспоминания Л. М. Савелова о жизни в далекой от польских земель Воронежской губернии рубежа столетий, сочинение, в котором мемуарное начало удачно сочетается с профессиональными разысканиями по генеалогии. Один из Героев Савелова «женился, вопреки, конечно, воле родителей, бывших заядлыми поляками, хотя его мать была не полькой, а немкой». В другом «чувствовалось что–то фальшивое, полученное, видимо, от матери–польки». В третьем случае рассказывается о польском семействе врача, жена которого «много напортила мужу и детям своей нетерпимостью к русским», воспрепятствовав счастливому браку дочери, а мужа и сыновей послав на службу и учебу в Царство, где они так и не смогли прижиться (один из сыновей впоследствии женился на дочери русского купца)⁷⁵.

Особым укладом отличалась жизнь в местах ссылки польских повстанцев и конспираторов. Оторванность от национально–культурной среды вызывала как тягу к обособлению во имя сохранения собственного «я», так и потребность в приспособлении к новой реальности, в контактах с местным населением. Столь противоречивая ситуация, являясь источником присущего ссыльным душевного разлада, служила питательной почвой для диаметрально противоположных взглядов на браки с православными. «Одной из тяжких провинностей, оскорбляющих достоинство нашего положения, почти за политическое преступление, – писал в своих воспоминаниях В. Станишевский, приговоренный в 1849 г. к службе рядовым в отдельном Оренбургском корпусе, – почитали мы соединение узами брака с москевками. На самом деле такой подход не был излишне суровым. Женатый на москевке, втянутый в соответствующие имущественные и семейные отношения, привязывал себя к месту изгнания, забывал о возвращении на родную землю, практически отрекался и от своей прежней семьи, и от родного языка. До свадьбы не–веста–москевка обычно играла в польскую дудку; училась щебетать по–польски, ходила в наш костел, мечтала о Варшаве и т. п. После свадьбы все шло иначе. В доме такого отступника ты уже не услышишь польской речи; муж должен был сопровождать жену в церковь, а в свой костел ходил украдкой. А дети? Сыновья польской крови обращались в москалей, ненавидящих племя отца своего». За десятилетие, проведенное мемуаристом на чужбине, по его свидетельству, из нескольких сотен «соизгнанников» лишь единицы женились на русских. «Такого рода воздержанность, – заключал Ста–нишевский, – можно почитать за высшую добродетель»⁷⁶. Перед сложным выбором оказывались семейные ссыльные после амнистии. «Возвращаться, навлекая на себя, жену, а позднее детей остракизм… со стороны польского окружения, или остаться, решившись на медленную ассимиляцию», – так формулирует эту дилемму современный исследователь З. Опацкий 77. Вопрос о «разноверных» союзах сохранил свою остроту и после 1863 г., причем, как и прежде, преобладающим было отрицательное отношение к бракам с сибирячками 78.

Итак, определенно не права С. Ковальская – Гликман, полагая, что в местах ссылки смешанные браки «не вызывали никакого противодействия»⁷⁹. В то же время было бы ошибочным целиком полагаться на только что приведенное свидетельство Станишевского. Даже в сибирских условиях соединение поляков семейными узами с православными не вело однозначно к денационализации осужденных. Свое отношение к «отступникам» сообщество ссыльных определяло прежде всего по языку общения в их семьях, где нередко в обиходе был не русский, а польский 80. Давая правильную, на наш взгляд, оценку национальному изоляционизму, иркутский исследователь Б. С.Шостакович излишне прямолинейно связывает его со «сторонниками консервативных националистических взглядов»⁸¹. Не следует также забывать, что ссыльным зачастую были доступны только партии с женщинами более низкого общественного положения, а шляхтичам, даже после лишения их прав состояния, мезальянс мог казаться неприемлемым по соображениям сословного характера. С демократизацией социального состава и идейных позиций участников польского национального движения это предубеждение играло все меньшую роль.

«Разноверные» союзы в кругу самих ссыльных порождали порой весьма оригинальные подходы к национальному воспитанию детей. Находясь в 80‑е гт. в Сибири, с одним из них имел случай познакомиться В. Г.Короленко. «Шиманские, – такую фамилию носило семейство, о котором поведал писатель, – развивали перед нами особенную систему воспитания, которую они намерены применять к своему ребенку. Она русская, он поляк. Обе национальности имеют одинаковые права на его душу… У него будет пока два отечества… Поэтому они будут жить… то в России, то в Польше. Таким образом мальчик будет подвергаться то польским, то русским влияниям. Затем, когда он вырастет, он сам выберет себе родину»⁸².

В том, что архаичное законодательство о смешанных браках отличалось необычайной долговечностью, велико участие русской православной церкви. Даже в 1916 г. изданный Харьковской епархией «Православный антикатолический катихизис» отрицал – совсем в допетровском духе, со ссылкой на VI Вселенский собор, – возможность брачных союзов православных с католиками, в том случае если «еретики» не согласятся на смену вероисповедания 83. Свое исключительное право на детей от смешанных браков православная церковь рассматривала в качестве компенсации за отступление от канонических предписаний 84.

Не меньшая жесткость, впрочем, была присуща позиции костела, также охотно апеллировавшего к букве канонического права. Когда в конце 80‑х гг. директор одной из петербургских гимназий попросил состоявшего в ее штате ксендза перевести пассажи канонического права, толкующие об отношении католиков к православию, тот предупредил, что в тексте будут фигурировать «схизматики» и «еретики». «Мы люди образованные, – звучал ответ директора, – я для вас, а вы для меня еретик»⁸⁵. Несмотря на суровые карательные санкции, достаточно распространенным явлением был отказ ксендза исповедовать своего состоящего в браке с православным прихожанина. В таком положении оказалась, например, мать А. И.Деникина. Вождь белого движения подробно рассказывает в своих воспоминаниях о том, как она пыталась сохранить в тайне решение ксендза, требовавшего воспитания сына «в католичестве и в польскости», как о конфликте стало известно отцу, русскому офицеру, как тот ходил объясняться к священнику, и, идя на попятную, последний умолял не предавать дело огласке 86. В 1891 г. католическое духовенство во всей Империи было практически отстранено от процедуры заключения браков с участием православных, и его место заняла… полиция, выдавая свидетельства о внебрачном состоянии и правоспособности католиков 87.

Нет ничего удивительного в том, что указ «Об укреплении начал веротерпимости», работа над которым развернулась в преддверии первой российской революции, стал полной неожиданностью для общества 88. Между тем принятие этого основополагающего документа не означало полного разрыва с прошлым. Допустив свободный переход из православия в другие христианские конфессии, указ 17 апреля 1905 г. лишь косвенным образом ослаблял действие старых юридических норм. Он не вводил новых правил, регулирующих порядок заключения «разноверных» браков и определения конфессиональной принадлежности рожденных в них детей. На стадии подготовки закона важной вновь оказалась позиция государственной церкви, представители которой утверждгши, что существующее законодательство воспринимается населением как должное, и запугивали министров опасными последствиями его отмены. По словам митрополита Санкт – Петербургского и Ладожского Антония, оно «обычно не вызывает на себя особых нареканий и признается на практике тягостным собственно в тех случаях, когда под действие… подпадают браки между иноверцами и мнимо–православными из упорствующих и отпавших». После отказа от законодательного регулирования вероисповедания детей «есть полное основание опасаться, что православное духовенство, подобно католическому в настоящее время, будет по мере сил противиться заключению смешанных браков». Не преминул архиерей предостеречь и от неизбежного, по его мнению, «семейного разлада». Товарищ обер–прокурора Синода