Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Однако, помимо приверженцев «сегрегации» в сфере образования, в правительственных кругах подавали голос сторонники совместного обучения. Эта дилемма вставала и в местах ссылки поляков, о чем свидетельствует обмен мнениями между оренбургским генерал–губернатором Н. А. Крыжановским и министром внутренних дел А. Е.Тимашевым в 1869–1870 гг. Крыжановский был полон решимости не допускать на общих основаниях в учебные заведения детей польских ссыльных, «так как они под влиянием своих родителей и родственников неминуемо будут проводит вредные идеи между русским юношеством». Министр полагал иначе. «Сообщество русских детей, наблюдение и руководство русских наставников в заведениях, – писал он, – должно иметь благотворное влияние на польское юношество в смысле обрусения его». Обиженный, но не переубежденный генерал–губернатор отвечал достаточно резко, давая, между прочим, понять, что Петербург не осознает масштабов польского присутствия в Оренбургском крае 64.

При разных обстоятельствах и в различных вариациях два указанных подхода еще не единожды будут сталкиваться между собой в правительственных кругах. С 1873/1874 учебного года Министерство пошло на либерализацию предельных норм, допустив прием во все университеты до 20 % поляков. В 1905 г., когда закрылись высшие учебные заведения в Царстве Польском и ставился вопрос об их упразднении, вновь вспомнили об угрозе, связанной с притоком польских студентов во внутреннюю Россию. Всерьез, с высылкой экспертов на места, обсуждалось предложение основать университет в губернском городе Северо – Западного края – Вильне, Минске или Витебске 65. Рассуждая об ограничении доступа поляков в русскую высшую школу, П. А.Кулаковский заметил, что «эта мера была испробована в 60‑х годах прошлого столетия и ни к чему не привела». «Каждая мера, – писал он, – оправдывается предвидением ее исполнения и возможности применения»⁶⁶.

Дело заключалось в следующем. Не без влияния политики правительства, претерпевали изменения образовательные приоритеты польской молодежи. Наблюдения современников о том, что поляки, в отличие от евреев, не выбирали сполна отведенной им в университетах квоты 67, находят подтверждение в исследовательской литературе. По данным 3. Лукавского, во второй половине 80‑х гг. лишь в Киевском университете их число достигало предельно допустимой нормы. Зато поистине огромным был наплыв поляков в высшую техническую, медицинскую и в целом профессионально ориентированную школу: в обеих столицах, а также в Риге и Дерпте их удельный вес колебался от 1/6 до почти 1/3 общего контингента учащихся 68. Из дневника А. А.Половцова узнаем о том, как в конце 1883 г. на обеде в Адмиралтействе два министра – путей сообщения К. Н.Посьет и государственных имуществ М. Н.Островский – «рассказывают о придуманной ими мере – принятии в подведомственные им заведения евреев, поляков лишь в процентном отношении, соответствующем цифре всего их населения»⁶⁹. Полякам это грозило введением 6–7-процентной ограничительной черты, тогда как в подчинявшемся Островскому петербургском Технологическом институте на их долю приходилось свыше 30 % мест 70. Вследствие русификации прибалтийских губерний их учебные заведения утрачивали для поляков былую притягательность центров немецкой культуры. Для Риги А. Карбовяк считал переломным 1889 г.: тогда город начали покидать зажиточные польские семьи, обучавшие там своих детей, и, напротив, в него стали прибывать поляки, рассчитывавшие с помощью русского образования получить доступ к казенным должностям 71.

Не успели все польские ссыльные воспользоваться амнистией 1856 г., как вместе с очередной волной национального движения возобновилась высылка неблагонадежных элементов. Адреса их водворения определялись центральными властями. Из Юго – Западного края, например, в начале 60‑х гг. «неблагонадежных в политическом отношении» предписывалось направлять в Тамбовскую и Вятскую губернии 72. В результате репрессий, последовавших за подавлением восстания, в России оказалось несколько десятков тысяч поляков. Родные места покидали не только уличенные в совершении антигосударственных деяний, но и подозреваемые, а также те, чье удаление производилось превентивно. Наряду с исполнением приговоров суда, широко практиковалась высылка административным порядком. Именно высылка в глубь страны особенно импонировала облеченным проконсульскими полномочиями М. Н.Муравьеву и Ф. Ф.Бергу. Но если, с точки зрения местных властей, выведение из–под их юрисдикции самых беспокойных и подозрительных элементов решало все проблемы, то на уровне центральных ведомств непрерывный поток репрессированных поляков вызвал самую серьезную озабоченность. Целый комплекс соображений – политических, экономических, правовых и гуманитарных – побудил правительство уже весной 1863 г. рассмотреть вопрос о размещении ссыльных в пределах Российской империи.

В конце апреля глава администрации Северо – Западного края В. И.Назимов запросил шефа жандармов, считает ли тот «удобным в настоящее время водворение столь значительного числа лиц, проникнутых социальными идеями, в губернии восточной полосы Империи, где крестьянский вопрос находится еще в весьма колеблющемся положении, и не будет ли более соответственным высылать их на жительство в Оренбургский край либо же в ближайшие сибирские области?»⁷³. Тогда же, 26 апреля, высочайшим повелением была определена география польской ссылки. Однако уже в феврале следующего года преемник Назимова Муравьев сообщил об отсутствии мест в Архангельской, Новгородской, Олонецкой, Пермской и Тамбовской губерниях и малом количестве резервов в Казанской, Костромской, Оренбургской, Воронежской, Нижегородской и Пензенской губерниях. Со своей стороны, Министерство внутренних дел вошло в Комитет министров с мнением, что «рассылка по всему пространству Империи… равняется пропаганде, как бы распространяемой самим правительством в таких местностях, которые до того времени оставались ей чуждыми». Особое беспокойство вызывала восточная полоса Европейской России и средние губернии. Размещение ссыльных предлагалось производить с учетом всех возможных последствий. Эта общая установка министерства получила полную поддержку участников обсуждения, не исключая М. Н.Муравьева, заявившего, что, «подавляя мятеж в Западном крае, не должно жертвовать для того будущим спокойствием внутренних наших областей». Виленский проконсул настаивал на очищении Западного края от наиболее опасных элементов при одновременном ограничении притока поляков в центральные губернии 74.

Ряд регионов были признаны неудобными по политическим мотивам. Это, во–первых, Лифляндская и Эстляндская губернии, близость которых к Западному краю позволила бы обосновавшимся в них сохранять связь с родиной. Во–вторых, из числа желательных, с точки зрения властей, российских адресов поляков исключалась Саратовская губерния, поскольку в ней «проживает много католиков и существует католическая епархия»⁷⁵. Названные меры предосторожности нельзя считать необоснованными. Уже к концу 60‑х гг. Остзейский край сделался центром притяжения поляков – как возвратившихся из мест высылки, так и стремившихся получить высшее образование. Что касается Поволжья, то оно присутствовало в планах польских конспираторов 76 и порой даже становилось ареной их деятельности.

Возражения вызвали рекомендации Муравьева касательно пригодных для польской ссылки регионов. Особые надежды он возлагал на Печорский край, Вологодскую губернию, северные части Архангельской и Тобольской губерний, Туруханский край, Якутскую область, где в непосредственной близости к Полярному кругу предполагалось сосредоточить польские колонии. Обосновывая свою позицию, генерал–губернатор ссылался на пенитенциарную систему западных стран. «Ни Франция, ни Англия, – заявлял Муравьев, – не размещают политических преступников во внутренних своих провинциях, но отсылают их… в отдаленные колонии. Можно бы и у нас прибегнуть к подобным мерам и, за неимением заморских колоний, высылать польских агитаторов в места более отдаленные и безопасные для общественного спокойствия».

«Местности, указанные генералом от инфантерии Муравьевым для водворения польских поселенцев, – отмечал П. А.Валуев, – принадлежат к самым безлюдным, суровым и неспособным к какой–либо прочной оседлости». Министр внутренних дел решительно выступил против муравьевской апелляции к зарубежным аналогам. «В настоящем деле, – полагал он, – надлежит прежде всего дать себе ясный и точный отчет в том, с какой целью производится то выселение разного звания лиц из западных губерний и Царства, которое привело к предположению об устройстве колоний на Печоре и до Туруханска или Якутска. Если эта цель заключается в разряжении враждебного нам элемента местного населения…, то она очевидно не может быть достигнута, потому что для желательного ослабления этого элемента в несколько ощутительной степени надлежало бы предпринять переселение в таких размерах, которые на практике невозможны». В качестве разумной альтернативы МВД рекомендовало направлять поляков в Западную Сибирь и Енисейскую губернию. При всей вескости доводов Валуева предложения Муравьева получили поддержку А. А. Зеленого и В. А. Долгорукова, последнего – с оговоркой об «устранении последствий, противных человечеству». Большинство государственных мужей смущали главным образом значительные затраты, сопряженные с колонизацией безлюдных территорий. В процессе дискуссии возобладало мнение о нецелесообразности массового выдворения из Царства Польского. Сходного взгляда на высылку с этнически польских территорий – «мера ненужная и не ведущая ни к какой цели» – придерживался Ю. Ф.Самарин 77.

С новыми, отчасти непредвиденными проблемами властям предстояло столкнуться по мере поступления осужденных в места отбывания наказания 78. Официально политическая ссылка в России не преследовала целей хозяйственного освоения и тем более культурного развития азиатских владений. Однако, испытывая острую нехватку в образованных людях, местная администрация сплошь и рядом позволяла ссыльным полякам учительствовать, заниматься врачебной практикой, вести научную деятельность и даже выполнять некоторые чиновничьи обязанности. Широко обратились они и к ремеслам. Всегда были способы обойти «запреты на профессии», в том числе самый жесткий из них, введенный в 1864 г. Причина такого попустительства очевидна: главным потребителем разнообразных услуг политических ссыльных являлись сами военные и гражданские чины. Заслуги поляков в развитии Зауралья* получили признание современников 79.

Известны и более широкие «проекты местной администрации, задавшейся мыслью – как в интересах края наилучшим образом использовать польскую ссылку». К их числу относилась инициатива иркутского генерал–губернатора М. С.Корсакова по созданию польских земледельческих колоний в малолюдных деревнях Кан–ского и Минусинского округов. В пореформенное время с подобными предложениями выступали также представители частного капитала. Например, владелец графитных разработок в Туруханском крае М. К. Сидоров «усиленно рекомендовал в Петербурге этот край для поселения поляков и, разумеется, не стеснялся рекламировать его с самой выгодной стороны, даже показывал огурцы и редьки, якобы выращенные в Туруханске». Однако «к чести тогдашней петербургской администрации, она не выразила большого сочувствия проектам Сидорова… В Туруханский край лишь в весьма редких случаях временно высылали ссыльных за… провинности на месте причисления»⁸⁰.

Командированный в Восточную Сибирь «для обозрения и устройства каторжных работ» коллежский советник В. Власов подал министру внутренних дел в начале 1873 г. специальную записку об отбывающих наказание поляках. Чиновник доносил об отсутствии строгости в содержании заключенных и уклонении поляков от тяжелых работ. «Едва ли не единственный прием местной власти употребить преступников на серьезные работы, – вспоминал он о Кругобайкальском восстании 1866 г., – был встречен… возмущением и убийством». В результате наказание «пало» до «низкого состояния». Особое недовольство ревизора вызвало то обстоятельство, что полякам позволялось проживать вместе, составляя слабо контролируемую начальством общину. «Рассеянные, как обыкновенные преступники, совершившие буйство и убийство на работах, по другим пунктам, – рассуждал Власов, – поляки затерялись бы в массе русских преступников, хотя и грешных против общества, но все же любящих родину, и, конечно, не рискнули бы в подобном обществе исповедовать свою неприязнь и ненависть к России и ее правительству»⁸¹.

К 80‑м гг. ссылка утратила прежнее значение в судьбах российских поляков. Тем не менее в конце века польское присутствие в Зауралье продолжало занимать и общественность, и правительство. В январе 1886 г. в «Московских ведомостях» была помещена корреспонденция из Томска, возлагавшая на поляков ответственность за возникновение сибирского сепаратизма. «Зачалась проповедь его, – говорилось в газете, – со времен большой ссылки поляков в 1863 году, которые оставили глубокий и очень заметный след своего влияния в нравах, обычаях и даже языке. Поляк, исконный враг России и всего русского, напевал в уши одичалому русачку песенку о «наезде», о порабощении свободной страны варварами русскими и посеял зерно «сибирской национальности»». В пособничестве полякам обвинялись местная пресса и чиновничество. Регулярно штудировавший «Московские ведомости» К. П.Победоносцев вырезал статью, и вскоре она лежала на столе у Александра III. Сделавшись достоянием высшей бюрократии, «информация с мест» повлияла на обсуждение проекта университета в Сибири 82.

Не только позиция крупных сановников оказывала влияние на выработку правительственного курса в польском вопросе. В официальные инстанции стекались различного рода записки, содержавшие ^rje или иные рецепты решения польского вопроса. С допущением в общественную жизнь России гласности точка зрения частных лиц стала высказываться также печатно. Способы обезвреживания польских мятежников предложил в 1865 г. вышедший из муравьевской школы умиротворения Северо – Западного края Ф. Савич (полностью записка публикуется в Приложении № 1). В первую очередь его беспокоили российские города, армия, государственный аппарат, а также учительская и медицинская профессии. Из Петербурга и Москвы предлагалось удалить всех поляков, не имеющих определенных занятий. Одной их части предстояло переселиться в Царство Польское. Другая высылалась в губернии с большим удельным весом старообрядческого населения. Савич был абсолютно уверен в непоколебимости верноподданнических чувств раскольников и полагал, что последним «поляки могут принести только образование и развитие, столь полезное и необходимое этому трезвящему обществу, свято преданному своему царю и благодетелю». Третья часть столичных поляков направлялась автором записки в Прибалтику. В отличие от членов Западного комитета, Савич рассчитывал на подавление польского элемента немецким «кичливым дворянством».

Чиновников–поляков рекомендовалось для удобства надзора «соединить в одну отрасль администрации, конечно, под главными начальствами русских». В армии, помимо географических запретов, надлежало неукоснительно соблюдать процентные нормы, в том числе и для нижних чинов (не более комплекта одного батальона на полк). Офицеры и солдаты–католики не должны были служить вместе. Это же правило вводилось в отношении учащихся и преподавателей. Наряду с остзейскими и староверческими губерниями, Савич настоятельно советовал направлять поляков – офицеров, рядовых, медиков – на флот. Там, на морской службе, «они, удаленные от общества людей, при близком соединении с природой, в постоянных почти трудах, с вечно враждующей стихией, при беспрерывной перемене мест, очень натурально будут скорее чужды узких взглядов народности и подходить ближе к общечеловеческим понятиям о единстве»⁸³. Интересно отметить, что на флот польские рекруты после Январского восстания не определялись, но перед офицерами–поляками морское ведомство открывало большие возможности, нежели военное 84. Не свободные от внутренних противоречий и не во всем совпадающие с мерами, принятыми к исполнению правительством, прожекты Савича, на наш взгляд, очень верно передают ту атмосферу, которая питала антипольскую политику.

Другая записка поступила на отзыв В. П.Платонова, фактически исполнявшего тогда обязанности министра–статс–секретаря. Ее автор, публицист С. П. Сушков, предлагал сосредоточить все польское население Империи в пределах Царства. Возражения Платонова воспроизводили уже знакомый нам набор аргументов. Массовое перемещение поляков казалось министру «мерою беспримерною в истории просвещенных народов», сопряженной к тому же с «неслыханными издержками»⁸⁵. Между тем, Сушков был только одним из многих. «Из западных русских губерний, – писал М. П.Погодин, – должны быть выжиты поляки, во что бы то ни стало, выкурены, высланы, выпроважены по казенной надобности, с деньгами, с заемными на нас письмами, с ксендзами, со всем скарбом и трауром, со всем движимым имуществом». Профессор предлагал устроить недостаточную шляхту и мещан на правах колонистов «во внутренних русских губерниях, на Кавказе, на Амуре, в Минусинском округе, в Оренбургской стороне». Из состава Царства Польского рекомендовалось вывести части Люблинской и Августовской губерний 86. В высылке шляхты западных губерний А. В.Никитенко видел «печальную необходимость» и желал, чтобы правительство как можно скорее перешло к практическим действиям 87.

Когда Катков, Савич, Сушков, Погодин и им подобные настаивали на самых крайних мерах, власть имущим приходилось брать на себя роль сдерживающего фактора. Императорская Россия определенно не была готова ни к тотальным этническим чисткам, ни к массовым депортациям. Самой крупной акцией стало законодательное вытеснение польского землевладения по указу 10 декабря 1865 г. в Западном крае, о чем речь пойдет в других главах. Но и одно то обстоятельство, что экстремистские идеи постоянно подбрасывались – конфиденциально либо через печать – во властные структуры, обсуждались там и находили влиятельных сторонников, уже весьма симптоматично. «Хотя не было издано никакого закона о недопущении поляков на государственную службу, – характеризовал итоги царствования Александра II Н. Х.Бунге, – но прием их на коронную службу… фактически почти совершенно прекратился». По оценке многоопытного сановника, в польском вопросе правительство сделало «все, что было только возможно»⁸⁸.

По приблизительным подсчетам, в середине XIX в. в белорусско–литовских губерниях проживало до полумиллиона поляков, примерно таким же по численности было польское население Юго – Западного края 89. Учитывая гораздо больший удельный вес помещиков и шляхты среди поляков «забранных губерний» по сравнению с обществом Царства Польского, можно говорить о сопоставимости национально–патриотического потенциала бывших восточных земель Речи Посполитой с центральным их массивом. В свою очередь, каждая из разделенных Бугом частей прежнего польско–литовского государства была отмечена более или менее выраженной неоднородностью. Так, у Х. Жевуского хранительнице «отечественных преданий» Литве противостоит «деморализованная» Украина. Имевшие долгую историю региональные особенности в XIX в. под влиянием целого ряда факторов, в том числе правительственной политики, заметно углубились 90.

Еще в канун Ноябрьского восстания Иосиф Семашко доводил до сведения Д. Н.Блудова, что польские патриоты мечтают о том, «чтобы восемь русских губерний были некоторым образом колониями маленького Польского Царства». Тридцать лет спустя о затаившемся на берегах Вислы хищнике был предупрежден Александр П. «Для России ныне кажется важнее Царства Польского, – писал архиерей в мирном 1859 г., – влияние его на западные губернии, а может быть, и далее. Оно запустило сюда глубоко когти и препятствует слитию сих губерний с единокровною Россией)» ⁹¹. После 1863 г. Западный край становится для большинства современников сердцевиной польского вопроса. «Многие убеждены и, кажется, не без основания, – сообщал К. П.Победоносцев Д. А.Толстому в 1883 г. со ссылкой на «серьезных русских людей», – что не в Варшаве, а в Вильне истинный центр полыциз–ны и ее деятельности систематически разрастающейся. В Вильне, говорят, важнее чем где–либо, твердое и разумное русское управление». «Волна русификации…, идя с востока, – полагал ксендз Т. Остоя, – прежде чем достигнет Вислы, должна сначала заливать Литву и Белоруссию»⁹². Однако с превращением к концу века Царства Польского в один из ведущих центров индустриальной мощи Империи и обострением внешнеполитической обстановки именно оно все более воспринимается как главный очаг русско–польского противостояния. Одновременно усиливались региональные различия в пределах границ 1772 г. Выражением дезинтеграции исторической Речи Посполитой стало развитие в Царстве Польском программы автономии, а на кресах – так называемой «краевой» идеологии 93.

Сопоставление условий жизни для поляков в Западном крае и Царстве Польском, с одной стороны, и в остальных частях Империи, с другой, – часто повторяющийся в польской мемуаристике мотив. «Я провел среди русского народа, безвыездно, в самых его центрах, с лишком пятьдесят лет, – вспоминал уроженец Минской губернии О. Еленский, – я не забыл ни своего языка, ни веры, ни своих обычаев, сохранил привязанность к моей родине и в этом направлении воспитал своих детей. Ни мое польское происхождение, которого я никогда не скрывал, ни моя религия, ни мои взгляды… не мешали мне в моих отношениях к русскому обществу… И теперь, на старости лет, вернувшись на родину…, я прихожу в ужас при одной мысли о том, сколько мне пришлось бы выстрадать, если бы это время я провел на родине»⁹⁴. Близкие по смыслу пассажи находим в воспоминаниях Ю. Довбор – Мус–ницкого и М. Харусевича 95.

В свете сказанного понятно, что далеко не последняя роль в решении польского вопроса отводилась точному определению региона, ответственного за его воспроизводство. Сталкиваясь с непреодолимыми препятствиями в осуществлении массовых перемещений поляков, общественная и правительственная мысль находили выход в изменении конфигурации административных границ. Наиболее известны в этом отношении переподчинение Августовской губернии начальнику Северо – Западного края во время Январского восстания (мера, признававшаяся полезной еще в 30–40‑е гг.) и выделение из состава Царства Польского Холмской губернии в канун первой мировой войны. Однако опыт такого рода начал складываться значительно раньше и был гораздо разнообразнее. После первого раздела Речи Посполитой часть белорусских земель некоторое время входила в состав Псковской губернии. Территории, отошедшие к России по второму разделу, включались в Екатери–нославскую, Черниговскую и Киевскую губернии. До 1856 г. существовали генерал–губернаторства, объединявшие Могилевскую и Витебскую губернии со Смоленской, а Подольскую губернию – с Черниговской и Харьковской. При образовании в 1832 г. нового Киевского учебного округа, по словам М. Ф.Владимирского – Бу–данова, «к юго–западным губерниям весьма благоразумно присоединена и Черниговская губерния»⁹⁶. В 1850–1863 гг. учебные округа были организованы таким образом, что в состав Петербургского попали Витебская и Могилевская губернии. Вилен–ский и особенно Киевский военные округа также выходили за пределы Западного края 97.

Гораздо больше проектов неосуществленных. Наиболее масштабный из известных нам планов использования территориально–административного деления в целях национальной политики принадлежал И. С.Аксакову, изложившему его печатно по крайней мере дважды – в 1863 и 1867 гг. «Притяните какой–нибудь уезд с дворянами–поляками к административному великорусскому центру»» – советовал он властям. Противовесом Могилеву Аксаков считал Смоленск, Минску – Чернигов, Витебску – Псков, Киеву – Полтаву, Подольску – Херсон и т. д. От границы 1772 г., таким образом, «не должно остаться и следа», ее необходимо «затереть». В том числе не должен служить административной границей днепровский рубеж, напоминающий о временах, когда Украина делилась на русскую и польскую части. Аксаков ожидал обрусения исключенных из западных губерний уездов максимум за четверть века. В своих построениях он опирался на опыт екатерининского царствования, ссылался на известную ему инициативу МВД второй половины 1830‑х гг., учитывал свежие доказательства тяготения поляков Западного края к Царству Польскому. Вместе с

«Московскими ведомостями» Аксаков приветствовал предложение «Киевлянина» произвести прирезку к Киевской губернии смежных малороссийских уездов, т. е. меру, зеркальную по отношению к его собственному проекту. Он настаивал лишь на «верной оценке качественности обеих местностей, взаимного отношения их материальных и нравственных сил»⁹⁸.

Близкие аксаковским планы вынашивал М. Н.Муравьев, ведший в 1864 г. переговоры с Министерством внутренних дел о «постепенном примежевании некоторых уездов Северо – Западного края к Востоку»⁹⁹. Те же мысли находим в датированной июлем 1865 г. всеподданнейшей записке А. Л. Потапова. Рассуждая о будущем генерал–губернаторства, последний приходил к заключению, что «общих мер для целого края предложить невозможно, так как меры, пригодные для губернии Ковенской, никак не применимы для Могилевской и обратно». Потапов считал целесообразным «от настоящего состава отделить к Востоку все то, что может без исключительных мер идти к развитию наравне с общим государственным строем». Далее в записке намечалось перераспределение уездов между тремя регионами: Западным краем в новой конфигурации, выведенными из его состава Витебской и Могилевской губерниями и прилегающими к старой границе края территориями. Часть площади Витебской и Могилевской губерний отходила к Псковской, Смоленской и Черниговской губерниям, однако в качестве компенсации им передавались некоторые земли Виленской и Ковенской губерний. Один уезд Минской губернии отходил к Черниговской. Такая сложная реорганизация, по мысли Потапова, позволяла национально обесцветить значительную часть края 100.

Внимание современников привлекало не только возможное уменьшение территории Западного края или Царства Польского. Основанием для недовольства политическим курсом служило и то, что лишь этим регионом ограничивалось действие многих мер, направленных на подавление польского элемента. В поле зрения критиков в первую очередь попадал периметр Западного края – граничащие с ним Бессарабская, Екатеринославская, Полтавская, Черниговская, Смоленская, Псковская, Лифляндская и Курляндская губернии. На польскую угрозу Бессарабии указали в начале 1866 г. «Московские ведомости». Газета доносила о сосредоточении в северной ее части большого числа землевладельцев и арендаторов польского происхождения, поддерживающих тесные связи со своими соотечественниками на Волыни. Бессарабские поляки активно участвовали в восстании, образовав подпольную администрацию и жандармские команды 101. Сигнал кат–ковского издания не остался незамеченным. «Это известие будет новостью для русских, – комментировал в своем дневнике прочитанное генерал В. А. Докудовский. – Теперь наше правительство занимается поляками одних только западных губерний, а бессарабских оставило в совершенном покое, как будто их и не существовало. Неужели бессарабская польская интеллигенция избавится от внимания нашёго правительства?» ¹⁰².

В подписанном 8 июля 1868 г. указе о порядке перечисления жителей из России в Царство Польское и обратно полякам Царства запрещалось «впредь до особого распоряжения» переселяться не только в западные губернии, но «равно в прилегающие к ним губернии и область Бессарабскую»¹⁰³. Правительство явно учитывало перспективу «разрастания» Западного края и, стремясь тому воспрепятствовать, спешило создать между ним и Центральной Россией своеобразный санитарный пояс.

Рост польского населения в пределах пояса, окаймлявшего Западный край с севера, востока и юга, был прямым следствием особенностей карательной политики правительства в последней трети столетия. Контроль за репрессированными в местах отбывания наказаний все более отходил на второй план перед лицом проблем, встававших на повестку дня в связи с амнистиями. Они начались вскоре после подавления восстания и продолжались вплоть до 1883 г.: число ссыльных в азиатских владениях Империи таяло, тогда как в европейской ее части количество бывших инсургентов угрожающе росло. Широко практикуя смягчение приговоров, власти строго следили за тем, чтобы получившие свободу не могли обосноваться в западных губерниях. Царство Польское было для них много доступнее, и, не имея возможности вернуться к домашним очагам, уже во второй половине 60‑х гг. там поселилось до 6 тысяч амнистированных уроженцев Западного края. Кроме того, представители этой категории стремились оседать вдоль границ западных губерний, в особенности в тех районах, которые примыкали к наиболее заселенным поляками территориям 104. Вместе с бывшими участниками восстания, в такие места потянулись поляки, лишенные права приобретать земельную собственность на родине. К середине 80‑х гг. вновь образовавшиеся польские анклавы стали настолько заметным явлением, что на них обратил внимание К. П.Победоносцев.

В январе 1885 г. Победоносцев открыл «едва ли не самое опасное польское гнездо, какое только есть в России». Речь шла о Зель–бургском благочинии Курляндской губернии, длинным клином врезавшемся в территорию Западного края. Именно здесь, по наблюдению обер–прокурора, полякам удалось уйти от надзора властей. «Немец, – сообщалось царю, – сошелся с поляком в стремлении изолироваться от всякого русского влияния, и немцы, с своими особливыми учреждениями, совсем закрыли от правительства поляка с самою усиленною его пропагандой». Административная граница, несмотря на активное участие благочиния в восстании, явилась непреодолимой преградой для всей системы антипольских мер, разработанной Петербургом. «Во дворах польских помещиков свободно проживают и действуют «гости из Литвы и Польши»», а «в Иллуксте собралось на жительство до 40 ксендзов, возвращенных из Сибири»¹⁰⁵. В целом по Иллукстскому уезду поляки составляли более четверти населения – явление, единственное в своем роде для Остзейского края 106.

Не прошло и трех лет, как на стол Александру III легла новая реляция Победоносцева на польскую тему. На сей раз он бил тревогу по поводу колонизации Смоленской губернии. Проникновение поляков опять–таки началось с приезда бывших ссыльных, которым запрещалось возвращение в западные губернии. «Поляки двигаются систематически, – предупреждал Победоносцев. – Краснин–ский уезд – лучший в губернии по качеству земель коренной русский помещичий уезд, скоро станет совсем польский. Большинство имений куплено поляками, которые дают уже тон и уездному земству» ^{107 Надо} сказать, что, со своей стороны, русские Смоленщины предпринимали шаги по скупке земли в западных губерниях. «Предполагалось, – сообщает И. Давыдов, – установить постоянную связь между владельцами приобретаемых имений и земством губернии, нечто вроде отношений колоний к метрополии; русское общественное мнение отнеслось весьма одобрительно к проекту подобного общества»¹⁰⁸. Беспокойство Победоносцева разделял один из самых видных его оппонентов в правительстве Александра III, Н. Х.Бунге. «Еще вопрос, – замечал он, – не возмещает ли в большей мере польское землевладение свои потери в западных губерниях приобретением недвижимых имуществ в губерниях Херсонской, Бессарабской и др., пограничных с западными»¹⁰⁹.