Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Вплоть до начала XX в., однако, удельный вес семинаристов в общей массе слушателей оставался сравнительно скромным. «Русская молодежь, – писал Н. Дубровский в 1908 г., – строго говоря, в Варшавский университет не шла… Число русских студентов никогда выше 246 не было»²³. Происходивших из духовного сословия студентов насчитывалось в 1894 г. только 47 человек, что составляло 4,3 % от всего контингента учащихся, а семинаристов было и того меньше – 37 человек (3,4 %). На начало 1905 г. те же показатели составляли соответственно 49 (3,2 %) и 38 (2,5 %). Абсолютное количество студентов–семинаристов находилось в соответствии с числом казенных стипендий 24.

Приводимые статистические выкладки вовсе не означают, что на фоне русского меньшинства университета поповичи не представляли весьма заметного явления. Практически все писавшие о Варшавском университете мемуаристы упоминали о них, часто невольно преувеличивая действительную численность этой категории студентов. Присутствие в самом сердце Польши выпускников православных семинарий имело тем больший резонанс, что они являли собой чрезвычайно колоритную публику. Если знаменитые бурсаки Н. Г.Помяловского были безошибочно узнаваемы на петербургских улицах, то сколь непривычным должен был казаться их вид европеизированным варшавянам! «Семинаристы, как то известно, – читаем в воспоминаниях К. Н. Тура, – вообще не отличаются светскостью и изящными приемами, да и одеты они были далеко не с таким изяществом, как обыкновенно привыкли одеваться поляки–варшавяне. Эти их качества и громкий, нестес–няющийся подчас разговор по–русски друг с другом вызывали улыбки». «Студенты–поляки очень были непохожи на тогдашних русских, – отмечал Н. И.Кареев. – Это были чистенькие франтики, очень вежливые, толпившиеся в цукернях, где в большом количестве потребляли сладкие пирожки»²⁵.

Развернутая сопоставительная характеристика польского и русского студенчества обнаружена нами в датированном февралем 1881 г. донесении варшавского обер–полицмейстера. «Может быть, ни в одном университете империи, – сообщал он генерал–губернатору, – не встречается такое разнообразие стихий, входящих в состав учащейся молодежи, как в Варшаве. Не говоря уже о… разнице происхождения, вероисповедания и проч., – у нас особенно замечателен факт резкого различия студентов–туземцев от русских студентов. Большинство таковых местного происхождения – это еще не взрослые развитые молодые люди, а полумальчишки, поступившие в университет прямо со скамьи гимназии. Студент–варшавянин – это чаще всего, так сказать, продолжение гимназиста, беззаботного юнца, вращающегося вне университета почти исключительно в среде семейпой и домашней жизни. Между тем как русский студент Варшавского университета чаще всего бывалый, тертый и многоис–пытавший; он поступает в университет не прямо из гимназии, а после нескольких лет жизни в разных слоях общества, по большей части из семинарий»²⁶.

Разумеется, отношение к поповичам местного населения определялось не только и не столько присущими им этнографическими чертами. Высказывалось мнение, что они пользовались «польскими стипендиями». Семинаристы служили живым олицетворением набиравшей силу системы русификации, тем более что некоторые из них со временем становились чиновниками 27. О многочисленности «семинаров» в учебном ведомстве Царства Польского, возглавляемом ненавистны^ полякам А. Л.Апухтиным, писал Ф. Ф.Орлов. В воспоминаниях А. Краусгара дан малопривлекательный портрет поповичу на посту директора одной из варшавских гимназий Н. М. Троицкого, посвящавшего свой досуг чтению прессы «исключительно окраски «Нового времени» и «Московских ведомостей»»²⁸/. На восприятие поповичей влиял также прочно укоренившийся в польском сознании негативный стереотип православного духовенства 29.

Студент рубежа 70–80‑х гг. называл их «очень убогой по интеллектуальным и моральным качествам молодежью»³⁰. Из рассказов других очевидцев узнаем, что, хотя семинаристы и вызывали у своих польских однокашников «недоумение, смешанное с чувством превосходства», «у них устанавливались с польскими товарищами, составлявшими большинство, самые лучшие отношения, по крайней мере за немногими исключениями, и многие из них пользовались среди поляков–товарищей большим уважением». Примечательно, что русских студентов, в свою очередь, удивляло уважительное отношение поляков к слушателям–евреям. «Для нас, русских, – вспоминал К. Н.Тур, поступивший в университет в 1872 г. после окончания 1-ой варшавской гимназии, – это обстоятельство казалось очень странным… [Оно] меня поражало»³¹. «Русская академическая молодежь в Варшаве не была однородной, – вспоминал о второй половине 80‑х гг. Я. Оффенберг. – Большую, подавляющую ее часть составляли лица, пользующиеся покровительством властей и мечтающие лишь о быстрой чиновничьей карьере в «При–вислинском крае». Эту группу все поляки единодушно бойкотировали. Вторая же, очень немногочисленная группа состояла из идейных (в оригинале– ideowcow. – Л. Г.), которые, нарушая родительскую волю, бросили духовную семинарию в погоне за светом науки и высшими общественно–политическими идеалами. То были революционеры по своим убеждениям, стремящиеся к свержению самодержавия. Они симпатизировали польскому освободительному движению…»³².

Для характеристики атмосферы последних десятилетий XIX в. внутри Варшавского университета и вокруг него несомненный интерес представляет казус Д. Островидова – русского студента, сделавшего в начале 1881 г. политический по своему характеру донос на русского же журналиста. Доносчик подвергся осуждению не только слушателей, но и большинства профессоров университета, а также варшавского обер–полицмейстера, явно не симпатизировавшего Апухтину. Глава городской полиции писал: «Ввиду различных интересов здешней университетской молодежи, ввиду резкой разницы во взглядах на жизнь и на общественные и политические отношения страны многих из них; разницы, обусловленной различием возрастов, происхождения, вероисповедания, домашних преданий, родственных связей и т. п., подобные Островидову личности оказываются в среде студентов… крайне вредными». Показательно, что эта антиапухтинская записка предназначалась П. П. Альбединскому и была передана последним М. Т.Лорису – Меликову 33. В 1897 г. варшавское студенчество вновь пришло в движение в связи с приветственным адресом, составленным группой университетских профессоров по случаю открытия в Вильне памятника М. Н.Муравьеву. Развитие событий обнаружило отсутствие единства среди русской учащейся молодежи. Антимуравьевская партия в университете, согласно полицейским донесениям, «очень незначительная, всего из нескольких человек», объединяла радикалов–социалистов. Иначе выглядела ситуация в Ветеринарном институте, где радикалам сочувствовало большинство студентов, «бывших семинаристов по преимуществу» ³⁴.

Начавшийся в 1905 г. бойкот поляками русского образования привел к закрытию университета и ряда других высших учебных заведений Варшавы. Вопрос об их дальнейшей судьбе приобретал в глазах правительства принципиальный характер: речь шла о способности проводить в Царстве имперскую интеграционную политику. В длительной дискуссии участвовали профессура, русская общественность, чиновничьи круги Царства Польского, а также центральные ведомства – Министерство народного просвещения и Совет министров. Общая нестабильность режима (в течение 19051908 гт. успело смениться несколько министров народного просвещения) вызвала к жизни разнообразные, полярные подчас точки зрения. В конечном счете верх одержали не сторонники упразднения университета в Варшаве или его полонизации, а те, кто желал сохранить русский университет на самой западной окраине любой ценой. А. Е.Иванов справедливо связывает такой итог с заменой С. Ю.Витте и И. И.Толстого П. А.Столыпиным и А. Н.Шварцем 35.

Первая попытка реанимировать систему высшего образования Царства Польского, заполнив студенческие вакансии русской молодежью, была предпринята в начале 1907 г.: благодаря привлечению семинаристов, 31 января возобновились занятия в Ветеринарном институте. Однако террористические акции боевой организации Национального рабочего союза, в результате которых получили ранения трое студентов, вынудили власти 17 мая закрыть это учебное заведение 36. Общий вывод о стабилизации обстановки в Царстве Польском был сделан только в марте следующего года. С ним связано решение об открытии Варшавского университета в 1908/1909 учебном году. В это время Министерство народного просвещения возглавил А. Н.Шварц, попечитель Варшавского учебного округа в 1902–1905 гг. и убежденный противник всяких уступок семинаристам в области образования 37. Если прежний министр И. И.Толстой добился в 1905 г. высочайшего согласия на временный прием выпускников семинарий в университет, то теперь это отступление от закона было устранено. Варшавскому университету предписывалось придерживаться самых жестких по отношению к ним правил 38.

Сама жизнь не позволила Шварцу настоять на соблюдении буквы закона. Вскоре после объявления о возобнсщлении работы университета обнаружился скандальный недобор слушателей: заявления подали всего 214 абитуриентов, из которых 114 были евреями и лишь 42 – русскими 39. Ориентируясь н^ население Царства Польского, увеличить эту цифру в условия^ продолжавшегося бойкота представлялось возможным, только отменив 10-процентную норму для евреев, к чему ни правительство в Целом, ни Шварц лично готовы не были. Более того, министерство демонстрировало решимость положить конец систематическим нарушениям указанной нормы, имевшим, кстати сказать, место и в Варшавском университете 40. В этой тупиковой ситуации вопрос о семинаристах поднял попечитель Варшавского учебного округа. Незадолго до начала вступительных экзаменов из столицы пришло разрешение зачислять выпускников семинарий, причем даже окончивших неполный, четырехлетний, курс. Университетское начальство в спешном порядке отпечатало новые условия приема 41. Звездный час для семинаристов в Варшавском Императорском университете наступил.

«Польская молодежь, – писал один из очевидцев, – не пошла в университет, продолжая его бойкотировать, и он остался бы совершенно безлюдным по–прежнему, если бы доступ в него не был предоставлен русским семинаристам и притом на льготных основаниях. Из разных, иногда «медвежьих» углов широкой России устремились молодые люди в настежь распахнувшиеся двери храма науки и наводнили Варшаву». «Если бы не варшавские события, они никогда не могли мечтать об университетском образовании, закрытом для них на три оборота. Как только этот сезам отворился, они поспешили войти в него, не взирая на холод и голод, нередко преодолевая расстояние в тысячи километров»⁴². В 1908 г. семинаристы составили около двух третей студентов университета. На историко–филологическом факультете концентрация поповичей была еще более высокой – 93 %! Хотя с окончанием бойкота в 1912 г. количество студентов–поляков стало быстро расти, приехавший издалека на западную окраину Империи русский семинарист оставался самой типичной в стенах Варшавского университета фигурой вплоть до эвакуации последнего в период мировой войны 43.

Из протоколов Совета университета явствует, что профессорский ареопаг шесть лет подряд – в 1909, 1910, 1911, 1912, 1913 и 1914 гг. – обращался в вышестоящие инстанции с ходатайством о продлении действия льготных правил для поступления семинаристов. Необходимость этой меры обосновывалась с помощью весьма убедительной статистики, говорящей о неминуемом недоборе в том случае, если университет будет рассчитывать лишь на выпускников средних учебных заведений Варшавского округа. Так, в 1909 г. в него поступили 363 семинариста, 161 христианин–несеминарист и 58 евреев. «Приведенные данные, – читаем в протоколах, – свидетельствуют, что если бы прием семинаристов на льготных условиях не был допущен в текущем году, то общее количество студентов 1‑го курса в Варшавском университете, вместе с евреями, не превышало бы 177 человек (161 гимназистов, реалистов и т. п. + 16 евреев)». Отметим, что еще в канун возобновления работы университета комплект только трех из четырех факультетов был установлен в 610 слушателей 44. Факт выделения для польской молодежи «меньшинства студенческих вакансий»⁴⁵ нашими источниками не подтверждается.

Итоговая статистика приема в университет, правда, несколько отличная от приводившихся ранее данных, такова:

Поступило	1908 г.	1909 г.	1910 г.	Итого
Семинаристов	535	352	523	1410
Остальных	278	250	223	751
Всего	813	602	746	2161

Сопоставимых сведений за последующие годы у нас, к сожалению, нет. Известно только, что министр народного просвещения после окончания вступительных испытаний 1914 г. отдавал распоряжение представить ему данные о наборах последних трех лет, «с подразделением на окончивших курс в семинариях и в прочих средних учебных заведениях»⁴⁶. На 1 января 1913 г., когда были уже укомплектованы все курсы, из 2415 студентов 1158 (47,95 % и 61,66 % от общего числа православных) принадлежало к духовному сословию. Как можно судить по статистике более ранних лет, почти все они являлись выпускниками духовных семинарий. В целом же, с точки зрения социального происхождения учащихся, в последний период своего существования Варшавский университет отличался редкостной демократичностью: к числу поповичей следует добавить 516 выходцев из мещан и цеховых ремесленников, а также 318 крестьян и казаков. Сыновья потомственных и личных дворян, чиновников, почетных граждан и купцов находились в абсолютном меньшинстве (407 человек)⁴⁷.

Прогноз увеличения количества абитуриентов в 1910 г. на 50 человек за счет выпускников светской школы не оправдался. «Нынешнее число студентов является случайным, – признавало университетское руководство, – ибо разрешение о прйеме семинаристов на льготных для них условиях дается лишь на дин год…, число гимназистов… с каждым годом уменьшается». Временные правила практически превратились в постоянные, хотя и подвергались известной модификации. Об исключительности положения Варшавского университета весьма красноречиво говорит специальное распоряжение министерства от 6 мая 1909 г., запрещавшее переход его студентов «из семинаристов» в другие университеты Империи без дополнительных испытаний 48. Специфический контингент учащихся во многом определял также финансовое положение университета. «Варшавский университет, – говорил один из его профессоров, – переживал и переживает переходное время…, когда количество доходов зависит от исключительных условий приема семинаристов». В 1913 г. при обсуждении бюджета допускалось, что «250 человек подлежат освобождению от взноса платы, не менее 150 не внесут таковой». Действительное положение вещей оказывалось много хуже: к концу 1913 г. из списочного состава 2421 человек 457 было уволено за неуплату денег 49.

И для университета, и для студентов вопрос о пособиях приобретал жизненно важное значение. После возобновления занятий «наиболее достойным и нуждающимся из русских студентов университета, не пользующихся стипендиями», ежегодно выделялось вспомоществование Николая II в размере 5 тысяч рублей. Конечно, это была капля в море, учитывая общее число малоимущих и то обстоятельство, что одна только годовая плата за обучение составляла 100 рублей. Тем не менее монаршая милость обставлялась с предельной торжественностью: известие о ней присылал министр народного просвещения, он же передавал императору верноподдан–нейшую благодарность университетского начальства и сообщал в Варшаву о благосклонной реакции Николая П. Этот ритуал не заслуживал бы специального внимания, если бы не любопытная, на наш взгляд, деталь, появившаяся в 1910 г. В переданном попечителем округа министерском уведомлении о том, что благодарственная телеграмма профессуры достигла престола, присутствовали слова о «даре его императорского величества…, служащем к поддержанию русского элемента в окраинном университете на рубеже Западной Европы». Подобная формулировка в профессорском послании, из которого исходил попечитель, отсутствовала 50. Не встречается что–либо близкое ей и в пространных протоколах Совета университета за 1908–1914 гг.

«Русский элемент» в том виде, в каком получал его университет, являлся, с точки зрения профессуры, суровой необходимостью. Некоторые преподаватели явно осуждали политическую подоплеку призыва поповичей. «Вы приехали сюда учиться – это верно, и приехали с мирными намерениями, – говорил Г. В.Вульф, в прошлом сам воспитанник Варшавского университета, в беседе со студентами, жаловавшимися на обиды со стороны местного населения. – Но отдавали ли вы себе ясный отчет, почему вы попали в Варшаву, в силу каких обстоятельств вам, семинаристам, открыл так широко свои двери Варшавский университет?»⁵¹. Оценка русских семинаристов на университетской скамье в Варшаве зависела от той оптики, которой придерживались оценивающие.

Особой колоритностью отличалось обсуждение статута так называемой Романовской стипендии, учреждение которой приурочивалось к 300-летию царствующей династии (см. Приложение № 6). Члены Совета университета серьезно повздорили, решая, кому она должна присуждаться: всем ли студентам либо только учащимся русского происхождения. Сторонник этой последней редакции профессор А. В. Михайлов ссылался на то, что «контингент русских студентов составляют сыновья по преимуществу бедного духовенства, для которых найти заработок в Варшаве крайне трудно, а существующие при Варшавском университете стипендии, за весьма немногим исключением, предназначены для других национальностей». Действительно, фундаторы частных именных стипендий, как правило, оговаривали вероисповедание стипендиатов, и общая тенденция была не в пользу православных. Михайлову вторил профессор П. В.Никольский. «Михаила Федоровича Романова, – напоминал он, – избрал и умолил принять бразды правления православный русский народ во главе со своим православным духовенством. Ни поляк, ни еврей не принимали участия в этом устроительном государственном деле». За ограничение круга стипендиатов русскими высказался и ректор. Однако голосованием 9 против 26 условие русского происхождения было изъято из текста статута. Зато большинством 18 против 17 Совет утвердил формулировку о преимущественных правах на стипендию уроженцев Костромской губернии, с которой, как известно, была связана история Романовых 52.

Варшава приняла русских юношей враждебно. Как и четырьмя десятилетиями ранее, практически по тем же внешним признакам они явно диссонировали с коренным населением, являя собой малоизвестный в Польше тип русского человека. «Резкий, странный и непривычный контраст с прежним студенчеством представляла эта молодежь для глаза варшавянина. Прежнее студенчество было подобранное, даже щеголеватое, в мундирчиках с золотыми галунами…, теперешнее же носило форменные тужурки поверх красных и черных рубах–косовороток и на головах нередко пышную шевелюру. И всей повадкой своей оно резко выделялось на общем фоне варшавской уличной толпы»⁵³. Но если в 1870‑егг. поповичи вызывали иронические улыбки прохожих, то теперь речь шла о личной безопасности приезжих, которой реально угрожали вооруженные группы польских экстремистов, состоявшие, как правило, из молодых людей, часто одетых в /ученическую форму. В этой связи генерал–губернатор Г. А.Ска^юн временно закрыл в Варшаве 16 средних учебных заведений 54.

Сразу же по прибытии в Варшаву новоиспеченны^ студенты столкнулись и с недоброжелательным отношением квартирных хозяев, и с запугиванием, и – хотя достоверно известны буквально считанные случаи – с попытками физической расправы. Ддя обеспечения безопасности абитуриентов и студентов на улице Краковское Предместье, напротив Университетского переулка, по просьбе ректора, был установлен полицейский пост. Имея в виду уже произошедшие инциденты, ректор Е. Ф.Карский, сам, кстати, выпускник семинарии, 23 августа 1908 г. в весьма категорической форме потребовал от варшавского обер–полицмейстера «принятия решительных мер к подавлению в зародыше подобных безобразий, так как в противном случае студенты университета, число которых уже доходит до 800, будучи беспомощны…, даже могут совершенно оставить университет»⁵⁵. Неблагоприятная атмосфера, сложившаяся вокруг русского студенчества, признавалась и полицейскими властями. «В национальном… польском движении, – отмечал во всеподданнейшем отчете за 1908 г. варшавский обер–полицмейстер, – по–прежнему проявлялось стремление противодействовать возобновлению занятий в высших учебных заведениях…, причем менее осторожные политические агитаторы не останавливались даже перед насильственным бойкотированием русской учащейся молодежи»⁵⁶.

Поначалу жизнь университета, студенчество которого состояло из одних первокурсников, текла вполне спокойно. В январе 1909 г. Совет сделал вывод о том, что «поступившие… на льготных условиях… воспитанники православных духовных семинарий оказались в достаточной степени подготовленными к слушанию университетских курсов и вполне работоспособными»⁵⁷. Но не прошло и месяца после этого оптимистического заключения, как Варшава стала свидетельницей новых студенческих беспорядков, движущей силой которых на сей раз явились не поляки, а русские.

В конце февраля, в преддверии сессии, студенты потребовали допущения переноса экзаменов на бсень и разрешения задолжникам продолжать обучение. Университетские власти, видя в этом нарушение устава, отказали в каких бы то ни было послаблениях. Прозвучали призывы к забастовке, некоторые занятия оказались сорванными, студенты дерзко вели себя с начальством, не исключая самого ректора. Однако профессорский дисциплинарный суд, рассмотревший поведение около 300 студентов, более всего, кажется, искал оправдательных мотивов. «Студенты Варшавского университета в нынешнем своем составе – воспитанники главным образом духовных семинарий, в которых общеобразовательные предметы поставлены слабее, чем в гимназиях, – гласило резюме расследования. – Для таких слушателей переход к университетскому преподаванию оказался слишком резким, и они, не имея твердой уверенности в своих силах, почувствовали естественный страх перед предстоящими им экзаменами. Страх этот усиливался еще тем обстоятельством, что… студент, не выдержавший испытания хотя бы по одному предмету, оставляется на второй год. А между тем студенты…, съехавшиеся в Варшаву изо всех концов России, крайне плохо обеспечены в материальном отношении; они в значительной своей массе получают от университета стипендии и всякого рода пособия, и только благодаря этой поддержке многие из них и могут продолжать свое образование. Оставление же на второй год и даже вообще посредственная сдача экзаменов повлечет для них лишение и этого последнего источника для существования». Признавая таким образом некоторые академические неудобства, сопряженные с семинарским контингентом учащихся, руководители университета всячески подчеркивали отсутствие политической окраски выступления студентов 58. Позднее историко–филологический факультет внес поддержанное физико–математическим факультетом предложение разрешить перенос части экзаменов на осень. Голосованием Совета, однако, эта уступка студенчеству была отклонена 59.

Гораздо более серьезные и показательные события произошли два года спустя. В конце января – начале февраля 1911 г. в обстановке роста оппозиционного движения в высшей школе России вновь поднялось варшавское студенчество. Цели выступления были сформулированы в воззвании Коалиционного совета организованных групп университета, близком по своему направлению к прокламации группы левых беспартийных студентов высших учебных заведений города Варшавы. Оба документа обрушивались на правительство, «верное своей традиции превращать университеты в казармы», делать из них охранку, где «царит сыщик» и «атмосфера взаимного недоверия, трусости, угодливости, вечного дрожания за свою шкуру». «Мы находимся еще в более тяжелых условиях, – заявлял Коалиционный совет. – Громадное большинство из нас – семинаристы, волею судьбы согнанные со всех концов России на чужую территорию, где нам бросают упрек в русификации. Мы, «пасынки судьбы», уже много лет безрезультатно стучимся в двери русских центральных университетов. Правительство упорствует и не желает удовлетворить нашего законного требования… Сможем ли молчать в настоящий момент мы, которые громче других должны протестовать по поводу попранных прав!». Воззвание заканчивалось призывом к уничтожению существующего строя, без чего немыслима полная автономия высшей школы, а прокламация группы левых апеллировала к традициям русского студенчества и провозглашала забастовку продолжительностью в целый семестр 60. В еще одной прокламации Коалиционного совета, изъятой полицией в Политехническом институте, прямо «указывалось, что правительству «надо» было создать искусственный наплыв слушателей, могущих обеспечить существование высшей школы в Польше». В ней звучала не только политическая, но и бытовая нота. «Делая слепым орудием своих целей русскую учащуюся молодежь, – говорилось в прокламации, – оно (правительство. – Л. Г.) не думало, конечно, о том, что она, чуждая в своем большинстве польской культуре и не знающая польского языка, окажется в тяжелом материальном положении» ⁶¹.

Ответом несогласных с линией радикалов (последшЪс проректор университета связывал с эсерами и социал–демократами) стала контрпрокламация, обвинившая Коалиционный совет в безответственной игре в большую политику. «Чего ожидает от нас русский народ: политической борьбы, эффектных выступлений? – вопрошали умеренные и сами же отвечали: Нет, он в нашем лице ждет полезных работников. Для политической борьбы есть тысячи людей во всеоружии науки и знания жизни. Мы же будем готовиться к упорному труду на столь обширной и необработанной ниве. Народ требует этого от нас и имеет на это право. Всем дорога свобода науки, всем дорога родина, у всех болит сердце за ее долю. Так будем же готовиться упорным трудом к служению ей, к сеянию разумного, доброго, вечного! Забастовка – помеха этому. Итак, долой забастовку! Да здравствует наука и труд!». Близкая по духу прокламация хранится в делах департамента полиции. «Хорошо говорить о забастовке человеку, который от этого ничего не теряет…, но много ли среди нас таких, – читаем в ней. – Что даст это русскому народу, о благе которого мы все так любим кричать, но для блага которого мы взамен затрачиваемых им на нас грошей, кроме трескучих фраз и эффектных выступлений, ничего не делаем… Мы не забастуем»⁶².

Важной и, надо признать, нелегкой проблемой является реконструкция расстановки сил в событиях 1911 г. Коалиционный совет называл тех, кто прикрывается «мнимой идейной ширмой якобы любви к аауке и труду», «ничтожной кучкой». Активных противников забастовки, по всей видимости, действительно насчитывалось немного. Один из них писал о «горсточке академистов», оказавшей, впрочем, решающее влияние на «беспартийную группу»: «кто знает, не будь и у нас академистов, забастовка, пожалуй, и прошла бы»⁶³. Беспартийные, бесспорно, составляли, абсолютное большинство варшавского студенчества. Определенная их часть придерживалась левых взглядов, была известна полиции еще во время обучения в семинарии и успела объединиться в Варшаве в радикальные группы. Однако в численном отношении преобладала молодежь с достаточно расплывчатыми убеждениями, которая реагировала на происходящее скорее эмоционально, чем политически осознанно. Примером подобных настроений может служить перлюстрированное полицией письмо в Петербург. «Нынешний год идет довольно интересно…, даже моментами захватывает, – говорится в нем. – Я тоже не верю в победу, но считаю выступление необходимым… Вероятно, придется вылететь к чертям. Но и это сейчас неважно. Лишь бы было дружно, грандиозно и настойчиво»⁶⁴. Эта юношеская тяга к грандиозному в начальный период нового общественного подъема в стране объясняет многое в поведении семинаристов. Весьма значительную, на наш взгляд, часть беспартийного студенчества составляли те, в чьей позиции решающую роль играли образовательно–профессиональные установки. Их не следует отождествлять с идейными черносотенцами или считать беспринципными карьеристами, как это делали инициаторы университетских беспорядков, а вслед за ними и некоторые исследователи. Интересно заметить, что разнообразная гамма жизненных приоритетов обнаруживается при большой однородности социального состава варшавского студенчества.

События в университете получили драматическое развитие. На короткой сходке в студенческой чайной, во время которой студент–филолог 2‑го курса И. Павлов провозгласил здравицу в честь революции, 200–300 собравшихся объявили забастовку, затем состоялись пикетирование аудиторий для противодействия штрейкбрехерам, две попытки «химической обструкции», вызов полиции и арест свыше ста студентов 65. Среди признанных активными участниками беспорядков подавляющее большинство носило русские фамилии. Подшитые в пухлое дело прошения исключенных и их родителей о восстановлении в университете дают уникальный по своей человеческой пронзительности портрет студентов–семинаристов. В прошениях, конечно, отсутствуют признания в революционных симпатиях, зато отразились материальное положение, климат в семьях, жизненные ориентиры и – как равнодействующая всего этого – значение для поповичей высшего образования.

«Я должен потерять то, к чему стремился всю жизнь, что являлось единственною целью моего существования, – писал Б. Кириллов из Мариуполя. – Неужели я, проучившись 12 лет в духовных учебных заведениях, окончив духовную семинарию, не имея прав для поступления в другие университеты, не имея средств, неужели я, 24 лет поступив в университет, стал бы сочувствовать волнениям, тормозящим ход занятий, и тем самым добиваться увольнения себя из университета. Мое материальное положение, когда я не только не получал из дому средств, но сам посылал туда из своих скудных заработков, могло родить и воспитать у меня только одну мысль – скорее окончить образование». «Я ввиду совершенной материальной необеспеченности дорожу каждым потерянным днем», – вторил ему Н. Никольский из Вологодской губернии 66. «Любовь моя к наукам и университету, – писал выпускник тверской семинарии К. Малеин, – еще усиливалась желанием помочь впоследствии своей семье, материально крайне необеспеченной; я не имею отца, а мать, семь братьев и две сестры имели надежду на мою помощь». Сын священника из Челябинска В. Тресвятский сообщал в Варшаву о том, что его призывают на военную службу, а через три года его пожилой и обремененный большим семейством отец у^ке не сможет ему помогать: «двери университета для меня закрою*ся навсегда». Из прошений, между прочим, видно, на какие жертвы шло духовенство, чтобы дать своим детям светское образование. Один сельский батюшка из Самарской губернии, например, определив в высшую школу четверых из девятерых своих детей, изыскивал средства для отправки в Варшаву книг. Исключение из университета сыновей было для родителей ударом сокрушительной^ силы. «Всю жизнь ждали старики от меня поддержки, а я выгнанный, без определенных занятий студент, – писал уже цитировавшийся выше Кириллов. – Наказание выше моих сил». «Отчаянность моего положения, – признавался Д. Воронович из Могилевской губернии, – усиливается еще страданиями моей матери–старухи, вдовы псаломщика, для которой я был единственная надежда»⁶⁷.