Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

Выражая сомнение в обоснованности прогрессивного роста жалования по мере выслуги лет, Рейтерн напоминал о том, что речь идет об «огромном числе должностей в разных управлениях Царства, открытых наплыву чиновников из Империи». К тому же данная мера «привлечет в Царство весьма много лиц с посредственными способностями, которые… к делу… будут равнодушны». Недоумение министра вызвала готовность раздавать чиновникам имения, предназначенные к продаже для обеспечения ликвидационной операции. «Было бы осторожнее, – рекомендовал Рейтерн, – не возбуждать вовсе вопроса о награждении… землями в Царстве и об оказании–каких–либо льгот или пособий для приобретения там казенных имений покупкою»⁸⁹.

В отличие от отзыва Рейтерна, заключение Татаринова опоздало к моменту обсуждения вопроса в Комитете по делам Царства Польского и не нашло отражения в его журнале. В своей критике проекта государственный контролер пошел дальше министра финансов. «Я не думаю, – писал Татаринов, – чтобы Царство Польское как в топографическом, так и политическом отношении находилось в положении столь исключительном… Соединенное железными дорогами со столицами Империи, пользуясь относительно лучшим климатом и представляя все удобства жизни, Царство Польское, конечно, в настоящее время не может уже считаться таким краем, пребывание в котором было бы сопряжено с лишениями».

Облегченное чинопроизводство, по мнению государственного контролера, чревато умножением обладателей высокого класса, которые вследствие недостатка подходящих должностей в польских губерниях неизбежно устремятся в Россию, где также вряд ли найдут себе применение. «Опыт доказывает, – продолжал Татаринов, – что вызов русских чиновников в Царство Польское далеко не представляет тех затруднений, которые изложены в представлении статс–секретаря Набокова». При этом он ссылался на вызов людей для реформируемого губернского управления и вновь образуемых контрольных палат: число соискателей тогда превысило количество вакансий настолько, что пришлось вводить особый институт кандидатов, Государственный контролер допускал определенные льготы русским, но не видел причин выходить за рамки привилегий, существующих в других отдаленных частях державы. Наконец, предлагалось – опять–таки из соображений экономии – не распространять действия новых правил на тех, кто начал службу до вступления закона в силу 90.

Комитет по делам Царства Польского дал проекту Набокова более умеренную редакцию, не удовлетворив, однако, всех пожеланий главных финансистов страны. В целом обсуждение 1867 г. вполне подтвердило сделанное двумя годами ранее наблюдение П. А.Валуева о том, что «патриоты наши не дешевы»⁹¹. Желание добиться экономии побудило Комитет ввести ограничения географического плана на перемещение государственных служащих. В 1869 г. этот орган специально рассмотрел случай с чиновником, приехавшим для замещения должности в варшавском губернском жандармском управлении с Дальнего Востока. «Если… чиновники переводимы будут, без особой нужды, из одной окраины в другую, – гласило заключение Комитета, – то это будет составлять лишь бесполезное обременение для казны». Запрещение переводов из отдаленных губерний дополнили весьма путаные правила о перечислении служащих смежных губерний 92.

Сведения Татаринова о большом числе желающих служить на западной окраине в 60‑е гг. находят подтверждение в других источниках. В 1867 г. жандармским властям поступила жалоба на ломжинское губернское правление, которое месяцами держало вновь прибывших за штатом без содержания. «Бедственное положение русских чиновников, вызванных и добровольно приехавших с целью получить службу в губерниях Царства Польского, – говорилось в документе, – превосходит всякое вероятие… Все русские убираются понемногу восвояси, некоторые из них, не имеющие средств, обязаны возвращаться пешком, проклиная день прибытия своего в Польшу». После предоставления льгот наместник получил свыше 2 тысяч прошений об определении на службу в Царство Польское 93.

Планы Милютина в отношении личного состава администрации Царства Польского осуществились Лишь отчасти. Сопоставление перечней «первоначальных членов крестьянских комиссий» со списками лиц, занимавших в 60–70‑е гг. губернаторские и вице–губернаторские посты, дает не так много «пересечений»: по подсчетам Я. Козловского, в 1867–1875 гг. из 35 губернаторов и вице–губернаторов лишь 10 служили в Учредительном комитете и комиссиях по крестьянским делам, кроме того, пятеро бывших комиссаров заняли должности начальников уездов. По свидетельству М. И.Венюкова, деятели крестьянской реформы не послужили «зерном при создании нового административного персонала в Польше»⁹⁴. В последующие десятилетия, правда, милютинцы продолжают пополнять руководящий состав местной администрации. Это объясняется как колебаниями политического курса, так и достижением чиновниками необходимого для высоких назначений класса. Должность же крестьянских комиссаров просуществовала в Царстве Польском гораздо дольше, чем мировые посредники в других частях Империи (в 1897 г. на службе находилось 83 комиссара), и оставалась оплачиваемой лучше, нежели чиновники иных категорий 95. Предполагавшая общение с народом, она продолжала быть недоступной для поляков. Сфера компетенции комиссаров отличалась большой широтой, включая на рубеже веков, в частности, надзор за ходом переселений 96.

В 70–80‑е гг. ведение русского дела на западных окраинах не переставало занимать умы, находя отражение не только в публицистике и мемуаристике, но также в произведениях художественной литературы. Против «проклятых милютинцев» (А. К.Толстой) была обращена едкая сатира «сына» Козьмы Пруткова:

 
Если продуемся, в карты играя, Поедем на Волынь для обрусения края.
Или выпросим комиссию на Подоле И останемся там как можно доле.
Начнем с того обрусение,
Что каждый себе выберет имение.
Действуя твердо и предвзято, Можно добраться и до майората.
Хоть мы русское имя осрамим, Зато послужим себе самим…
Хорошо ловить рыбу, где ток воды мутен. Да здравствует Черкасский и Милютин!
 

В воспоминаниях И. Н.Захарьина русское чиновничество белорусско–литовских губерний отчетливо делится на две части, между которыми, согласно оценке мемуариста, не было «ничего общего». Один полюс составляли «искатели приключений, занесенные сюда единственно желанием наживы или погонею за карьерой». При их описании Захарьин не жалел мрачных красок. «Они считались или при (по–польски – пши) различных канцеляриях и присутственных местах, или же числились «состоящими в распоряжении генерал–губернатора»… Виленские чиновные поляки… окрестили их… весьма характерным названием, состоящим всего из трех букв: «пши»». На другом полюсе находились «русские люди…, которые приехали в край во имя идеи, чтобы послужить русскому делу, не рассчитывая на кресты и чины и еще менее на конфискованные польские имения»⁹⁷

Значительный интерес в связи с нашей темой представляет книга «Обрусители. Роман из общественной жизни Западного края» (СПб., 1883), написанная Н. В.Яковлевой (1839–1914), которая была известна читающей публике дореволюционной России под псевдонимом Н. Ланской. К моменту выхода романа в свет Яковлева – Ланская уже заняла свое место в обличительной литературе народнического толка, используя в качестве сюжетной канвы почти «репортажные» зарисовки виденного ею в различных частях Империи. В конце 60‑х – первой половине 70‑х гг. вместе с мужем, надзирателем акцизного управления, писательница проживала в Мозырском уезде Минской губернии 99. Про жену надворного советника Орлова, в образе которой Ланская вывела на страницах книги себя саму, сказано, что «все ее симпатии легли на сторону белорусского племени», то есть местного крестьянства. Кроме Орловых, к «партии меньшинства» принадлежал ротмистр Зыков, формулировавший свое кредо предельно четко: «Обирайте… панов и жидов, помоги вам Бог!.. Солдата и мужика, там где могу, не дам». Еще один единомышленник героини, Колобов, «принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья…, служил в поверочной комиссии при… тех первых посредниках, которые, прослыв «красными» в глазах ясновельможных, впоследствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды»¹⁰⁰.

Польские персонажи книги – мелкие помещики, ксендзы, представители свободных профессий («уездный эскулап» Пшепрашинский) – составляют в основном безмолвный фон, на котором развертывается действие романа, но при

этом определенно тяготеют к лагерю противников Орловых. Обличительный пафос писательницы обращен к русским – мировым посредникам и чиновникам новой формации, нравственно нечистоплотным и равнодушным к народному горю. «Это был пир, – читаем в книге, – на который шли все те, кому нечего было терять… Это была ежечасная эмиграция… Можно поэтому представить, какая масса разной дряни наводнила собой эти несчастные 9 губерний»¹⁰¹.

В рецензии народнического журнала «Дело» роман был охарактеризован как запоздалый (отражение событий пятнадцатилетней давности), но вполне современный ввиду того, что бичуемые в нем пороки отнюдь не побеждены. «Произведение г-жи Ланской, – отмечал рецензент, – роман только по названию, на самом же деле это огромная обличительная корреспонденция в беллетристической форме». Есть информация о том, что писательница даже привлекалась к судебной ответственности за свое произведение 102. Успех книги, выдержавшей несколько изданий, побудил Ланскую на склоне лет, в 1910 г., вернуться к «Болотной губернии» в рассказе «Трын–трава. (Очерк из истории обрусения – автора «Обрусителей»)».

«Обрусители» получили одобрительный отклик также в письмах баронессы XYZ, по сведениям которой за псевдонимом автора скрывается «жена какого–то вице–губернатора в Полесье». Натурализм портретной галереи Ланской вызвал у «баронессы» сравнение с произведениями Э. Золя, а также с «фотографиями, напоминающими те альбомы уголовников, которые можно увидеть в каждом полицейском участке». «Автор отнюдь не осуждает самою идею русификации, а только средства ее реализации; не впутывает во все это дело поляков, но умышленно избирает почву предельно естественную – белорусский народ, православный, верноподданный правительства и императора – и на этом фоне дает чрезвычайно красочную характеристику этих «обрусителей» от наивысших до самых низших позиций в иерархии… Все это грабит, пьет, наполняет собственные карманы, душит крестьянина и высасывает из него кровь…». Выражалось пожелание перевести роман, не получивший должного резонанса в России, на польский язык и одновременно сомнение в том, что варшавская цензура такую книгу пропустит ^.

В польском языке второй половины XIX в. слово «деятель» получило широкое хождение в русском звучании и, разумеется, с сугубо негативной смысловой нагрузкой. Тем не менее даже весьма критичный по отношению к русским автор писем баронессы XYZ признавал отличие реформаторов 60–70‑х гг. от их соотечественников, оседавших в Царстве Польском до и после эпохи реформ. «Первый транспорт «деятелей», – писал он, – состоял из фанатиков, доктринеров, апостолов, но среди этих людей можно было также порой встретить какую–то более общую мысль… Позднее этих целителей от полонизма и католицизма заменяли все более заурядными ветеринарами и фельдшерами. Место апостолов и искусных мастеров заняли простые ремесленники». Как представители лучших сил царствования Александра II оценивались деятели судебной реформы – «Герарды и Закревские»¹⁰⁴. В польских характеристиках обрусителей присутствовал и нравственный план. Хорошо помнившие полонофильские настроения русского общества рубежа 50–60‑х гт. современники–поляки усматривали в произошедшем затем повороте измену прежним убеждениям. «Достаточно было, – писал О. Еленский, – чтобы правительство поманило всех этих праздных либералов на доходные места в Польшу, Литву и Юго – Западный край, вместо выгнанных и сосланных поляков, чтобы симпатии эти не только замолкли, но обратились в гонение… В моей памяти таких, сначала друзей, поющих революционные гимны, а потом врагов, поющих похвальные оды Муравьеву и Бергу, я могу насчитать не десятками, а сотнями»¹⁰⁵.

Несмотря на обилие и разнообразие критики, именно с отступлением от заветов Милютина и Муравьева обычно связывались в последней трети XIX – начале XX в. неудачи русского дела. «В области творческих государственных задач, – писал в столыпинские времена А. А.Станкевич, – его (Муравьева. – Л. Г.) преемникам и ныне, через 45 лет, остается только строить на том фундаменте, который он заложил и, к сожалению, не успел сам достроить»¹⁰⁶. По свидетельству Д. А.Милютина, Александр II «стойко держался в делах польских на пути, разработанном… Николаем Милютиным»¹⁰⁷. В условиях Царства Польского едва ли не решающим критерием правильности этого пути являлась позиция крестьянства. И. В.Гурко выражал опасение, что наступление на католицизм может пошатнуть приверженность польских крестьян престолу, а Г. А.Скалон связывал ту же опасность с отказом от благоприятной для них землераспределительной политики 108. В историографии тезис о милютинской системе как наилучшем, но в полной мере не реализованном шансе решения польского вопроса закрепили представители нового поколения русских либералов – А. А.Корнилов и А. Л.Погодин. Со временем становилось ясно, что польские земледельцы все более дистанцируются от власти. Реальных союзников русская общественная мысль обретала отнюдь не среди выходцев из «возрожденного» крестьянства – они были продуктами эволюции шляхетского сословия.

С появлением милютинской реформаторской альтернативы, в главных чертах поддержанной М. Н.Муравьевым, режим И. Ф.Паскевича постепенно вновь попал под огонь критики. Показательна в этом отношении эволюция взглядов либерально настроенного Н. В.Берга. В своей журнальной публикации 1870 г., совпавшей по времени с открытием в центре Варшавы памятника «отцу–командиру», историк с большим пиететом отзывался о его системе. «Система Паскевича, – писал Берг, – какою бы она ни казалась иным философам, была прежде всего все–таки система и сохранила в Польше некоторое спокойствие в течение целой четверти века». В книжной версии своего сочинения (1873 г.) Берг счел нужным упомянуть о толках, будто «Паскевич ополячил Польшу, ничего не сделал для русского дела, языка и т. п.». Появилась также пояснительная оговорка автора, что он – «партизан (т. е. сторонник. – Л. Г.) деспотизма только там, где его нечем заменить». В бесцензурном издании начала 80‑х гг. Н. В.Берг называл Паскевича «диким, невероятным и как бы невозможным в XIX веке чудовищем» и одновременно «самым лучшим и солиднейшим правителем Польши из всех бывших перед ним и после, до наших дней»¹⁰⁹. «Ближайшее знакомство с административной деятельностью князя Паскевича очень разочаровывает на его счет, – писал П. К. Щебальский в 1883 г. уже в подцензурной публикации. – [Он] был совершенно чужд пониманию вопросов национальных, религиозных и вообще культурных. Мы привыкли считать его грозным, но и разумным деспотом…, его обманывали на каждом шагу, и распоряжения его не исполнялись» ¹¹⁰. Еще позднее вместе со своими преемниками до П. П. Альбединского включительно Паскевич обвинялся в том, что, поощряя промышленное развитие края, он не обращал должного внимания на распространение социалистических идей 111. Длительное пребывание Паскевича у власти все чаще оценивалось как потерянное для интеграционных преобразований время.

Неудача польской миссии великого князя Константина Николаевича не означала, что связанная с ним концепция управления Польшей была навсегда предана забвению. «Злополучный, но необходимый опыт наместничества великого князя при напер–стничестве маркиза Велепольского», – так определил ее место в разработке правительственной стратегии П. А.Валуев 112. Автономно–представительное устройство Царства Польского оставалось знаменем нескольких поколений польских политиков, настойчивость которых усиливало получение Галицией нового статуса в составе соседней Австро – Венгерской монархии. Русской политической мысли пореформенной эпохи также были нечужды идеи самоуправляющихся территорий. Приходилось, наконец, мириться с тем обстоятельством, что на самой дальней западной окраине Империи польские чиновники продолжали занимать большое количество административных постов.

Явные симпатии к константиновской модели питали такие «дальние наследники» великого князя, как П. П.Альбединский в начале 80‑х гг. и А. К. Имеретинский с его проектом совещательного органа при варшавском генерал–губернаторе в конце 90‑х гг. Характерно, что наводившие «золотые мосты примирения» с поляками главы администрации не располагали поддержкой ни своих русских подчиненных, ни большинства высшей бюрократии. Их кратковременное пребывание у власти не оставило заметных следов в системе управления краем. «Начинания его (Альбединского. – Л. Г.) не пользовались… симпатиями… местной русской среды, состоящей преимущественно из лиц служащих», – говорилось в черновом варианте всеподданнейшего отчета И. В. Гурко 1884 г.¹¹³.

Перед лицом оппозиции русских служащих, поставивших вопрос о несоответствии действий генерал–губернатора видам правительства, князь Имеретинский был вынужден искать в 1897 г. помощи царя 114. Варшавский генерал–губернатор характеризовал своих подчиненных в не менее резких выражениях, чем авторы газетных публикаций. «Наличный состав здешних административных русских чиновников, – сообщал он царю, – оставляет желать много лучшего в отношении образовательного уровня, нравственных качеств, служебного такта и добросовестного исполнения служебных обязанностей… Уже при самом поступлении своем на службу в Царство Польское полуобразованный, недалекий умом и плохо воспитацный русский чиновник, по натуре своей добродушный, ленивый, простой, приносит с собою целый арсенал предвзятых идей… Сюда приезжают служить те русские люди, которым по невысокому их умственному и нравственному уровню нет места в остальных частях России». Корни враждебного отношения чиновников к полякам генерал–губернатор видел «в весьма распространенном доныне, хотя и крайне тенденциозно, течении политической мысли известных групп русского общества, находящегося не здесь, а в самом центре России»¹¹⁵.

За терпимость по отношению к полякам князя Имеретинского критиковали также правая печать («Новое время», «Русский вестник») и влиятельные петербургские сановники (К. П.Победоносцев, И. Л.Горемыкин). Дабы ошибки начала правления царя-Освободителя не повторились вновь, из охранительного лагеря не переставали раздаваться напоминания о рубеже 50–60‑х гг., когда была допущена «потеря истинного понимания исторических государственных интересов»¹¹⁶.

Генерал–губернатор М. И.Чертков подтвердил в 1903 г. небезосновательность суждений своего предшественника, хотя счел их чересчур категоричными и не одобрил отхода князя Имеретинского от линии И. В.Гурко. В связи с возрастанием хозяйственного и военно–стратегического значения железных дорог на повестку дня встало дополнение служащих администрации, суда и просвещения русским инженерно–техническим персоналом. «Русские люди, – констатировал Чертков, – идут на службу в край неохотно и попадают сюда с других дорог преимущественно те, кто не ужился в России или вообще оказался там нежелательным. Понятно, что такие служащие в новом месте… оказываются еще более непригодными и делают всем вообще русским служащим дурную репутацию». Предлагавшийся рецепт отличался предельной простотой. Генерал–губернатор прйзывал прекратить прием добровольцев и переводить русских в Царство Польское в приказном порядке, «даже помимо их желания»¹¹⁷.

В 1904–1905 гг. у самого Черткова сложились откровенно конфликтные отношения со сторонником примирительной политики министром внутренних дел П. Д. Святополком – Мирским, в прошлом виленским генерал–губернатором. Нарушая всякую субординацию, главный начальник «Привислинья» велел «передать Святополку – не Мирскому, а «окаянному», как выразился Чертков, – что, пока он варшавский генерал–губернатор, у него все в крае останется по–прежнему, что он новых веяний у себя не допустит»¹¹⁸. В то же самое время в документе, составленном, по всей видимости, не без участия МВД, находим прямую ссылку на уже известные нам высказывания князя Имеретинского. Фактически повторив их, авторы обвиняли русских чиновников Царства Польского в «апатии и политиканстве». «Они прямо заинтересованы, – утверждали столичные аналитики, – в том, чтобы в крае не водворилось нормальное положение»¹¹⁹.

При комплектовании корпуса чиновников выбор делался не только между поляками и русскими. Определение круга лиц, «особо способных к ведению русского дела на западной окраине», оказалось задачей крайне сложной. В 60‑е гг. соратники Милютина были убеждены в существовании в администрации Царства Польского под патронатом Ф. Ф.Берга «немецкой партии» со своей корпоративной солидарностью и собственным пониманием стоящих перед властью задач. Однако антинемецкие меры в то время не могли получить достаточной поддержки, да и представления о «партии» едва ли точно отражали расстановку сил в варшавской бюрократии. После некоторых колебаний законодатели вывели из–под действия дискриминационных законов немцев–протестантов. «Местным начальством неоднократно было заявлено, – гласила соответствующая мотивировка, – что лица лютеранского вероисповедания, большею частию немецкого происхождения, отличаются неуклонным соблюдением служебного долга, почему являются превосходными исполнителями предначертаний правительства»¹²⁰. Приравненные к лицам русского происхождения, немцы получили тождественные с ними права и привилегии, связанные с замещением административных должностей.

К исходу столетия национальные предпочтения правительства претерпели определенные изменения. Во внешней политике германофильский курс Александра II сменился нарастанием антинемецких настроений. Усиливающийся сепаратизм остзейских немцев вступал в противоречие с прежними представлениями о них как безупречных подданных. Все болезненнее воспринималось присутствие на западных окраинах Империи немецких колонистов. Однако, когда в 1886 г. в очередной раз обсуждался вопрос о предоставлении в отдаленных местностях чиновникам служебных преимуществ, мысль считать обязательным условием получения льгот православное вероисповедание поддержки снова не получила. В Государственном совете вспомнили, что «за последнее время почти все главные администраторы Польши, коим вверено было дело обрусения, были лютеране, как Лидере, Берг, Коцебу». Совет признал «невозможность обнять путем законодательного постановления все разряды лиц, которых правительство считает или не признает особо способными к ведению русского дела на западной окраине». Толкование понятия «русское происхождение» рекомендовалось давать не законодательным, а административным путем – в высочайших повелениях, испрашиваемых по каждому частному случаю Комитетом министров 121. Нетрудно уловить, что это решение наполняло понятие «русское происхождение» чисто конъюнктурным содержанием.

Еще спустя десятилетие, характеризуя личный состав администрации Царства Польского, А. К. Имеретинский имел все основания писать: «местный чиновный класс по национальности распадается здесь на русских и поляков; чиновники–немцы сливаются или с первой группой или со второй, не образуя самостоятельной категории»¹²². В связи с приведенным выше мнением Государственного совета он предложил решать вопрос о русском происхождении путем консультаций между главами местной администрации и заинтересованного центрального ведомства. Возражая варшавскому генерал–губернатору, министр внутренних дел Д. С.Сипягин продолжил поиск некоего универсального подхода. «Задачею правительства, – отмечал он, – в настоящее время является борьба не с одними стремлениями польского населения. Между русским подданным и лицом русского происхождения существует большое различие, и последнее выражение надлежит понимать в более тесном смысле». По мысли Сипягина, доверия заслуживают лишь «лица, принадлежащие от рождения к русским подданным и православным и неженатые на католичках». Выведя столь точную формулу благонадежности, министр настаивал на неукоснительном следовании ей в кадровой политике. «Что же касается лиц, исповедующих иные религии, – пояснял он, – то сии лица в лучшем случае усваивают лишь внешние черты русской народности, но по отсутствию духовной связи с русским народом, обусловливающей общность национальных интересов, не могут считаться надежным служебным элементом, удовлетворяющим особенным условиям службы в крае». В свою очередь, министр финансов С. Ю.Витте, оценив определение Сипягина как «слишком узкое», выступил против огульного отлучения протестантов от политической благонадежности 123. Знакомство с административной практикой начала XX в. убеждает в том, что власти не только активно пользовались сипягинской формулой, но и давали ей порой еще более изощренное толкование.

Вопреки утвердившемуся стереотипу, программная установка на обрусение аппарата вовсе не была равносильна поголовному изгнанию чиновников–поляков. После 1863 г., особенно в период пребывания у власти И. В.Гурко, доля русских чиновников действительно быстро росла, и в этом далеко не последняя роль принадлежала системе поощрений. В сохранившихся подготовительных материалах ко всеподданнейшей записке Гурко присутствует мысль о том, что «нужно привлекать сюда русских чиновников и думать не о сокращении привилегий, а об увеличении»¹²⁴. «О том, чтобы лишить русских чиновников в крае некоторых установленных законом служебных льгот, – говорилось четверть века спустя в рекомендациях сенатора Д. Б. Нейдгарта, – не должно быть и речи»¹²⁵. В то же время многие руководители внутренней политики считали присутствие коренных жителей окраин в административных органах принципиальным моментом. Даже в 1897 г. в учреждениях Царства Польского, подведомственных Министерству внутренних дел, русские чиновники составляли всего 36 % личного состава. «Русских чиновников, – свидетельствовал Ф. Ф.Орлов, – очень немного на Висле. Просматривая памятные книжки, издаваемые ежегодно у нас в губернских городах, и адрес–календари, легко можно видеть, что процент этих чиновников не слишком много превышает процент русского населения на Висле». Про то, что чиновники Царства «не русские, а в массе польские», писал в 1906 г. М. Криушин 126. К этому моменту, однако, ряд ведомств, в том числе судебное л учебное, были уже практически полностью русскими 127.

К восходящим к эпохе национального противостояния стереотипам относятся не только представления о численности русских чиновников, но и об их деловых качествах. Согласно одному из них, чисто русским пороком, к которому чиновники–поляки будто бы не имели никакого касательства, являлось взяточничество. Соответствующие высказывания встречаем как у современников интересующей нас эпохи, так и у ее исследователей. Можно найти противоположные, также связанные с полемикой своего времени и потому едва ли вполне беспристрастные свидетельства. «Упреки насчет воровства русских чиновников, – советовал М. Криушин своему оппоненту, – [тот] с более чистой совестью может возвратить полякам, так как этим грехом русские болеют реже, о чем справки можно навести не только в канцеляриях Царства Польского, но и по всей России» ¹²⁸. Сам служивший в Царстве Польском в начале века, посетив его вновь в 1910 г., Д. Б.Нейдгарт остался доволен состоянием административного аппарата. «Русское чиновничество, – гласил сенаторский отчет, – если и проявляет недостатки, свойственные более или менее всякому чиновничеству, проявляет их отнюдь не в большей – скорее даже в меньшей мере, чем местные чиновники–поляки. Оно интеллигентно, и деятельность его в общем вполне удовлетворительна». И это при том, что специальная проверка отдельных ведомств обнаружила в них «служебную вакханалию», «широкий, беспорядочный, а подчас и пьяный разгул» ¹²⁹.

О судьбе русских чиновников после завершения ими службы на землях бывшей Речи Посполитой также сохранились диаметрально противоположные суждения. В. О.Михневич считал, что они представляют собой «отброс нашего общества, не находивший у себя дома ни прочного положения, ни карьеры». С. М.Степняк – Кравчинский отмечал особое расположение правительства к «палачам Польши», открывавшее перед ними большие перспективы в других частях Империи. «При Милютине, – писал А. А.Сидоров, – в Варшаве начали службу многие молодые люди, занявшие потом видные места в нашей служебной иерархии»¹³⁰. Последнее наблюдение верно не только для 60‑х гг. и не только применительно к Царству Польскому, но и к западным губерниям: достаточно перечислить имена одних министров: С. Ю.Витте, И. Л.Го–ремыкина, В. К.Плеве, П. Д.Святополка – Мирского, П. А.Столыпина. Близкое знакомство с западной окраиной оставило след в их взглядах на национальный вопрос и вовсе необязательно такой же, как в случае с В. М.Горловым – крупным чином Министерства иностранных дел, который «начал свою чиновничью службу в канцелярии варшавского генерал–губернатора, то есть прошел полностью всю практическую правительственную школу «русского полонофобства»»¹³¹.

Во время мировой войны служащие государственных учреждений Царства Польского и частично Западного края были эвакуированы в глубь России. Эта эвакуация планировалась в деталях задолго до начала боевых действий: как верно подметил генерал Р. А.Фадеев, «стратегическое положение Царства до такой степени неудобно, что военное министерство помышляет на случай войны не о том, как его сохранить, а как выйти из него благополучно»¹³². Нами обнаружены подробные росписи мест, в которые переводились учреждения оккупированных противником областей 133. «После занятия Конгресувки немцами, – вспоминал Ю. Довбор – Мусницкий, – банда чиновников была настолько уверена в своем возвращении, что уже в эвакуации продолжала получать жалование и «исполняла служебные обязанности» в разных городах России» ¹³⁴.

Эвакуированные чиновники не могли не испытать влияния революционной атмосферы в стране. В апреле 1917 г. в Москве состоялся съезд служащих Варшавского учебного округа – ведомства, в кадровой политике которого особенно последовательно проводилось «русское начало». На съезде отчетливо наметилось противостояние окружного начальства и массы рядовых сотрудников, требовавших расширения компетенции педагогических советов, создания местных исполнительных комитетов и т. д. Съезд установил взаимодействие с российской Полонией в лице ее признанного лидера А. Ледницкого и провозглашал здравицы в честь «свободной польской школы»¹³⁵.