Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Л. Б. Горизонтов
ПАРАДОКСЫ ИМПЕРСКОЙ ПОЛИТИКИ:
ПОЛЯКИ В РОССИИ и РУССКИЕ В ПОЛЬШЕ

Российская академия наук Институт славяноведения

Книга издана при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 98–01–16192д)

Исследование выполнено при финансовом содействии:

Российского гуманитарного научного фонда (проект № 96–01–00375)

Research Support Scheme of the Open Society Institute / Higher Education Support Programme (grant № 213/1997)

Ответственный редактор доктор исторических наук И. И.Свирида

Маме с любовью и благодарностью

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

В середине 1843 года почти одновременно в Варшаву, где еще живо помнили о недавнем штурме русских войск, прибыли двое путников. Один из них – уроженец Витебской губернии Ян Савинич, долго живший в Центральной России. Впоследствии этот «человек пограничья» станет видным филологом. «Несколько ознакомились с Варшавой, – сообщал он в Москву славянофилу П. В. Киреевскому. – Никакого сходства с русскими городами. Ваша совершенная правда. Сначала было что–то странно и даже неприятно. Все устроено иначе. И ко всему надо привыкать. А все без русской печи скучно и как–то неудобно».

Вторым путником был возвращавшийся на родину после продолжительной службы за рубежом поэт и дипломат Федор Тютчев. Миновав Краков, он назвал древнюю польскую столицу «не более как прекрасным покойником». Иное дело Варшава. «Варшава приятно поразила меня, – писал Тютчев. – Здесь я вновь обрел множество впечатлений, дремавших во мне уже многие годы и пробудившихся словно от толчка, едва я ступил на улицы Варшавы. Ибо как–никак, несмотря ни на что, этот город внешне чем–то родственен Москве, и это особенно бросается в глаза тому, кто едет с Запада»¹.

W. Sliwowska. Jan Sulima Sawinicz – pierwszy rusycysta z wyksztaicenia i powotania na ziemiach polskich / Slavia Orientalis, 1992, № 2, s. 70–73, 76; Ф. И.Тютчев. Сочинения в двух томах. М., 1980, т.2, с. 57.

О СУТИ ПРОБЛЕМЫ И СМЫСЛЕ ЕЕ ИЗУЧЕНИЯ

Польский аспект российской истории XIX – начала XX вв. принадлежит к числу тех, недооценка которых не просто обедняет наши представления о прошлом Отечества, но делает принципиально невозможным воссоздание его целостной и жизненно достоверной картины. Среди народов Российской империи поляки занимали особое место как вследствие своей многочисленности, так и в еще большей степени потому, что с их присутствием было связано действие мощных центробежных сил в государстве.

Каждый историк русско–польских отношений неизбежно сталкивается с двумя национальными традициями, дававшими о себе знать даже в условиях господства интернационалистской по форме идеологии и исключительно влиятельными сейчас, после отказа от нее. Слепое следование любой из этих традиций не менее опасно, чем привнесение в достаточно отдаленные исторические эпохи системы ценностей конца XX в.

* Царство Польское – официальное название территории, отошедшей к России в результате победы над Наполеоном. «Царь польский» в краткой титулатуре Романовых следовал сразу за «самодержцем всероссийским», подчеркивая тем самым особую роль одного из последних приобретений Империи. Королевство – польскоязычное, также официально употребляемое соответствие Царства. С 1874 г. наименование этой административной единицы заменяется на «варшавское генерал–губернаторство», а в 80‑е гг. XIX в. в политический лексикон приходит ее новое, еще более национально обезличенное и потому оскорбительное для поляков обозначение – Привислинский край.

Говоря о поляках в России, мы будем иметь в виду не только этнически русскую территорию, но все пространство, в пределах которого они находились в орбите российской государственности: даже на своих исконных землях поляки оставались российскими подданными и управлялись из имперского центра. Иными словами, Россия в книге – это дореволюционная Империя. Говоря о русских в Польше, мы также не станем ограничиваться собственно польскими территориями, держа в поле зрения, по возможности, все отошедшие к России земли Речи По–сполитой, политический курс в отношении которых определялся в первую очередь польским вопросом. Подобная постановка, разумеется, ни в коей мере не несет в себе этно–национальной характеристики этого обширного региона, включавшего Царство (Королевство) Польское* и так называемые западные, белорусско–литовско–малороссийские, губернии. Он может рассматриваться как в соотнесении с остальными частями разделенной Речи Посполитой, свыше 4/5 площади которой составлял, так и с другими национальными окраинами Российской империи, занимая в ряду последних едва ли не самое значительное место. К востоку от черты раздела 1772 г. польское население носило островной характер и определяется принятым в литературе предмета термином Полония.

Предлагаемый угол зрения позволяет наилучшим образом учесть исторические особенности менталитета русских и поляков. Земли, которые в представлении поляков ассоциировались с этническим ядром, воспринимались русскими как западный форпост государства, своего рода внутренняя заграница. В одной национальной традиции они могли выступать в качестве Привислинского края, а в другой – Конституционного Королевства или Конгресувки (напоминание о международных гарантиях Венского конгресса). Концепции «большого русского народа» (великороссы–малороссы–белорусы) противостояла почти зеркальная польская конструкция (поляки–литвины–русины). Польским соответствием западных губерний (Западного края) служили восточные окраины–кресы. Противоположными были проникнутые историческими реминисценциями определения этого региона: «захваченный» (zabrany) край и «возвращенные» губернии. Общественная мысль формулировала непримиримые по сути национально–созидательные программы «органической работы» и «русского дела».

Систематическое изложение материала начинается в книге с 1831 г., хотя, в меру необходимости, делаются экскурсы и в более раннюю эпоху. На 1831 г. как основополагающий рубеж в польской политике самодержавия указывали многие историки. Именно с ним связывал вызревание первого плана правительственной колонизации окраины А. А.Станкевич. «1831 г. – дата рождения обрусительной политики на окраинах, – писал в 1918 г. М. А.Полиевктов. – Западный край – ее первая арена». Эту точку зрения поддержал в 1932 г. К. А.Пушкаре–вич. «До Ноябрьского восстания*, – отмечал В. Бортновский, – в России еще не существовало «польского вопроса», хотя налицо было стремление ограничить полонизацию западных губерний»¹. Действительно, можно говорить о заметном ужесточении курса в отношении поляков уже в 20‑е гг. XIX в., однако до восстания коренной поворот не был окончательно предрешен не только в польском вопросе, но и в общей внутриполитической стратегии самодержавия. «После покорения Польши, – писал А. И.Герцен, – лет пять осаживались в России николаевские порядки в угрюмой тишине» ². Основателем новой польской политики, которая, претерпев ряд метаморфоз, продолжалась вплоть до крушения монархии, являлся Николай I.

Верхняя хронологическая грань в зависимости от решения той или иной исследовательской задачи также подвижна. В начале XX в. несколько существенных для нашей темы исторических рубежей: три революции, начало мировой войны, оккупация западных окраин Империи державами Тройственного союза.

* В польской традиции и научной литературе восстание 1830–1831 гг. принято называть Ноябрьским, а восстание 1863–1864 гг. – Январским.

Большая продолжительность рассматриваемого периода дает автору важные преимущества и вместе с тем порождает серьезные трудности. Появляется возможность отслеживать динамику правительственной мысли, отражение в ней процессов общественного развития, с одной

стороны, и преемственность в политике, устойчивость имперского менталитета, с другой. Неизбежной, однако, становится избирательность – концентрация на определенных аспектах темы, более пристальное внимание к отдельным субрегионам и подпериодам. Настоящая книга не претендует на освещение польского вопроса во всех его аспектах и взаимосвязях (о конкретных задачах и структуре исследования будет сказано ниже). Наиболее широко в ней представлен материал самых конф–ликтогенных зон – Царства Польского и белорусско–литовских губерний (Северо – Западного края, по общепринятой терминологии XIX в.). Своею насыщенностью и, соответственно, удельным весом в работе выделяются 1860‑е гг., отмеченные переплетением регионального национально–политического кризиса с реформированием страны в целом.

Дать исчерпывающую и в то же время достаточно компактную дефиницию «польского вопроса» весьма затруднительно. Разделы Речи Посполитой и наполеоновские войны перевели российско–польские противоречия из разряда внешнеполитических в плоскость внутриполитических проблем Империи. На гибельность для России восстановления Польского государства указывал Н. М.Карамзин. Тем не менее внешний аспект у польского вопроса сохранился. Х. Верешицкий определял его как «влияние стремлений поляков к независимости на международные отношения». В качестве предмета последних польский вопрос обнаруживал известную самостоятельность, присутствуя на мировой арене даже в те периоды (например, в 1880‑е гг.), когда национально–освободительное движение пребывало в упадке 3. Память о международных обязательствах и связанных с ними государственно–правовых прецедентах действительно надолго пережила время, когда те имели реальную силу. Не исчезало сознание возможности разрешить польский вопрос путем внешнеполитических комбинаций, в частности, посредством обмена или даже уступок приграничных территорий. Учитывая все это, не следует, однако, и преувеличивать значения международного фактора для польской политики самодержавия в интересующий нас период.

С точки зрения внутренней политики России, польский вопрос заключался во всеобъемлющей интеграции бывших земель Речи Посполитой в имперский организм, превращении поляков в верноподданных правящей династии. Именно эти установки были центральными в правительственном видении русско–польского сосуществования. Воплощение их в жизнь принимало разные формы – от серьезных уступок во имя обеспечения политической лояльности поляков до не менее серьезных поползновений к ассимиляции миллионов людей 4.

Польский вопрос как фактор внутреннего развития России целиком принадлежит истории. Это счастливый и, надо сказать, редкий пример освобождения государства и общества от тягостного как для первого, так и для второго бремени прошлого. Однако отголоски русско–польского противостояния XIX – начала XX вв. дают о себе знать в отличающейся особой остротой на всем пространстве Центральной и Восточной Европы исторической памяти народов. Это объясняется прямой причастностью затяжного межславянского конфликта к формированию русского национального самосознания, сохранению государственной целостности России, восприятию последней европейским общественным мнением. Польская русофобия существенно повлияла на образ России в глазах Запада 5 и оказала воздействие на национальную идеологию украинского и белорусского движений. Русское полонофобство наложило явственный отпечаток на общую «инородческую» политику самодержавия. Столь фундаментального значения польский вопрос не имел для многонациональной империи Габсбургов – другой участницы разделов Речи Посполитой. В намеченном выше сложнейшем клубке взаимосвязей заключен огромный исторический опыт, к осмыслению которого отнюдь не поздно обратиться на исходе XX столетия.

История исторической науки призвана не только давать ответ на вопрос, как изучались те или иные темы, но также помогать понять, почему некоторые из них привлекали к себе недостаточное внимание, каковы дальнейшие перспективы исследования проблематики. Предлагаемый историографический обзор в этой связи не будет сводиться к классификации литературы, отобранной по узко тематическим критериям. Гораздо важнее показать место интересующей нас проблематики в общем процессе накопления знаний о прошлом, многообразие мотиваций и подходов к ее изучению.

Отечественная историография XIX – начала XX вв., занимаясь близкими по времени пластами русско–польских отношений, не могла не испытывать на себе всей тяжести и остроты польского вопроса. Для ведущих ее течений характерны внимание к национально–государственным интересам России и поиск modus vivendi с поляками. Главная предпосылка для диалога виделась (причем не только приверженцами леворадикальных идей) в «новой Польше», к которой часто добавлялся еще эпитет «демократическая», хотя, понятно, в него мог вкладываться очень разный смысл. Ставились актуальные до сих пор вопросы о цене обладания Польшей для России, с одной стороны, и цене борьбы с Россией для поляков – с другой. Весьма неоднозначно трактовалась славянская принадлежность поляков: одни усматривали в ней залог будущего единения, другие обвиняли поляков в расколе славянского мира. Либеральная историография обычно отличалась от консервативной не только расстановкой политических акцентов, но и методологическим инструментарием, порывавшим с романтико–идеалистическим видением исторического процесса и бравшим на вооружение позитивизм. Дореволюционным исследованиям по польской проблематике, как показал их анализ, были присущи и некоторые специфические черты. Так, вплоть до начала XX в. в изучении истории Польши большую, чем для исторической науки в целом, роль играла славянофильская традиция с присущим ей религиозным толкованием общественных коллизий 6. Далеко не все дореволюционные работы отвечали даже уровню своего времени, о чем следует помнить тем, кто стремится к возрождению «старой» историографии.

Советские исследователи Польши уже на рубеже 20–30‑х гг. продемонстрировали разрыв с научными традициями. С позиций исторического материализма с фронтальной критикой польской историографии выступил М. В.Джервис. Небезынтересные, впоследствии, к сожалению, забытые, наблюдения и публикации источников принадлежат К. А.Пушкаревичу. Книгу о польской политике России начинал писать Н. Знаменский, но, как и Джервис, он не смог реализовать замыслы до конца. Показательной для истории науки фигурой является А. Цвикевич, соединивший в своем творчестве марксистский подход с приверженностью идеям белорусского национального возрождения. По сей день не утратила ценности статья У. А.Шустера о борьбе Москвы с Лодзью, утверждавшая приоритет экономических интересов над интересами национальными 7. Хотя некоторые из перечисленных ученых группировались вокруг ленинградского Института славяноведения АН СССР, это были разрозненные силы; в их публикациях легко прослеживаются следы тогдашней конъюнктуры, производной от политических веяний в стране и изменчивой международной обстановки.

У подлинных истоков советской школы историков Польши стоит незаурядная личность В. И.Пичеты. В семинаре в прошлом репрессированного ученого приобщилась в 1939–1947 гг. к польской теме целая плеяда специалистов. Сформировавшийся как исследователь еще до революции, Пичета принадлежал к числу историков редкостно разносторонних. Его фонд в Архиве РАН хранит на удивление большое количество неопубликованных работ. В контексте наших интересов особенно заслуживает упоминания написанная целиком на основе архивного материала 1830–1840‑х гг. монография «Обзор деятельности Комитета западных губерний». Гораздо лучше своих коллег–современников Пичета умел видеть ценное и конструктивное в работах польских историков.

Однако, не питая иллюзий относительно идейно–политического заказа исторической науке, Пичета умел ориентировать своих учеников вполне прагматично. Об этом свидетельствуют воспоминания В. Д.Ко–ролюка о состоявшемся летом 1946 г. «пичетнике», который был посвящен долгосрочной программе славистических исследований. XIX веку в ней отводилось едва ли не ключевое место. Перед желавшими изучать Польшу через год после окончания войны «стоял выбор: либо проблематика, связанная с социально–экономическими и аграрными реформами, либо проблематика общественной мысли в польском обществе конца XVIII–XIX в.»⁸. Как показал опыт развернувшейся в конце 1940‑х гг. работы над многотомной «Историей Польши», в изучении реформ историки концентрировались не столько на политической борьбе вокруг путей общественного развития, сколько на месте преобразований в формационных сдвигах, а общественная мысль сводилась преимущественно к программам леворадикального толка.

1950‑е гг., ушедшие на подготовку коллективного колосса в московском Институте славяноведения АН СССР, отвлекли историков от углубленных монографических разработок, но способствовали рас

ширению их кругозора. Лишь на рубеже 50–60‑х гг. предвиденный В. И.Пичетой приоритет утвердился в конкретно–исторических исследованиях отечественных специалистов. Ученика Пичеты И. С.Миллера менее всего можно упрекнуть в недостаточном знании предмета. Он отлично понимал важность того обстоятельства, что в XIX в. поляки не являлись для России «зарубежным народом», что, помимо революционных или, несколько шире, «прогрессивных», в обществе действовали и другие силы, что русско–польское взаимодействие выражалось не только в «дружественных» отношениях. «Именно революционные связи, – утверждал он тем не менее в середине 60‑х гг., – являются ключевой, определяющей линией русско–польских отношений во всех их проявлениях, во всех, включая и самые, на первый взгляд, далекие от политики сферы»⁹.

Провозгласив революционные связи стержневым моментом совместной истории поляков и россиян, причем моментом для обоих народов заведомо позитивным, исследователи шли в общем русле историографии своего времени. Выбор приоритета был предрешен господством революционной парадигмы, а также характером отношений между правящими в СССР и ПНР партиями. Склоняли к нему и некоторые сугубо научные резоны: при великолепной обеспеченности источниками проблематика революционных связей оставалась слабо изученной, а их освещение в двух национальных историографических традициях не было свободно от тенденциозности. Крупномасштабные научно–публикаторские проекты, в которых основная поисковая и археографическая работа ложилась на плечи советских участников, начались с разработки рубежа 50–60‑х гг. прошлого столетия – периода, по–настоящему переломного в истории как Польши, так и России. Затем под руководством В. А.Дьякова исследователи обратились к эпохе 1830–1850‑х гг. Параллельно велось изучение народнического и, конечно же, пролетарского этапов освободительного движения, причем освещение последнего было ограничено самыми жесткими историко–партийными канонами.

С точки зрения научной целесообразности, учитывая полное запустение других исследовательских областей, революционный приоритет в польской теме практически исчерпал себя к середине 1970‑х гг., когда закончилась подготовка большого обобщающего труда «Очерки революционных связей народов России и Польши, 1815–1917». Этого нельзя сказать об архивных материалах – многое оставалось еще нетронутым, порождая соблазн продолжать прежние занятия. Отмечая в середине 80‑х гг. известное угасание за последние 15–20 лет интереса польских коллег к проблематике революционного сотрудничества, В. А.Дьяков высказывался за «расширение исследования этой важной и все еще не исчерпанной проблематики». Практически нет серьезных заявок на пересмотр приоритетов в историографических обзорах, написанных в 80‑е гг.¹⁰. Позднее В. А.Дьяков, самый авторитетный специалист по истории российско–польских отношений XIX – начала XX вв., внес в свои взгляды ряд существенных попра

вок. Обратившись к изучению альтернативности исторического развития, он подверг критике схематичную прямолинейность марксистской историографии. Исследовательские интересы В. А.Дьякова вплотную приблизились к охвату всей российской Полонии, независимо от степени вовлеченности в борьбу с режимом. Поддержан им был и замысел нашей работы 11.

Значительной вехой в развитии отечественной историографии стало сравнительно–историческое изучение Центральной и Юго – Восточной Европы в переходную эпоху конца XVIII – середины XIX вв. Развернутое в начале 1970‑х гг., оно совпало по времени с родственными исследованиями, совершенно независимо проводимыми на Западе, и несколько опередило польскую историческую науку, представители которой привлекались в задуманные советскими коллегами труды. Упоминания же они заслуживают ввиду того, что объективно готовили почву для соотнесения центральноевропейских реалий с российским материалом. Общее в исторических судьбах соседних регионов все менее сегодня замечается, заслоняясь выдвинувшимися на передний план цивили–зационными различиями, культурно–конфессиональной спецификой 12.

В самом начале 80‑х гг. разразился польский кризис, следствием которого для всех писавших о Польше в Советском Союзе стали многочисленные, нередко изощренные, запреты. На несколько лет выпуск научной продукции был практически приостановлен, в печать попадали редкие статьи. Характерно, что свертывание исследовательской и издательской работы в СССР совпало с небывалой популярностью польской тематики на Западе 13. Повторенная с особым нажимом директива изучать лишь то, что объединяет народы, обнаружила полное несоответствие своему официальному предназначению – оказывать воздействие на общественное сознание. То, что в 1960‑е гг. несло в себе героическое начало, двадцать лет спустя воспринималось не более как камуфляж советского контроля над Польшей. Вместе с тем, неизменными остались идеологизированные оценки роли польского национального движения в жизни России и его восприятия современниками.

Лишь под конец 80‑х гг. в области изучения польской истории произошло оживление. В январе 1989 г. в Москве состоялось Всесоюзное совещание историков–полонистов – событие весьма знаменательное не только потому, что первый опыт такого рода остается до сих пор единственным, но и благодаря фиксации им состояния нашей историографии незадолго до распада Союза 14. Из исследований, подготовленных в это переходное время, заслуживает упоминания цикл работ по истории польской общественной мысли. Крайне неровный характер носит коллективная «Краткая история Польши» (М., 1993), тексты которой писались на рубеже 80–90‑х гг.¹⁵. 1991‑й год устранил многие препятствия, затруднявшие работу ученых. Но на смену прежним идеологическим пришли трудности материального плана, ослабившие приток новых сил в науку как раз в момент ухода поколения специалистов, определявшего изучение русско–польской проблематики прошлого столетия в 1950–1980‑е гг.

Интерес к польским сюжетам со стороны историков–отечествове–дов в 70–80‑е гг. был минимальным. Для подтверждения этого заключения достаточно обратиться к таким развитым в советской науке направлениям, как история классов и сословий, общественной мысли, политических партий, отдельных регионов. Только в единичных работах присутствует польский материал. В наиболее фундаментальных трудах по истории внутренней политики: монографических – П. А.Зайончковского и Ю. Б.Соловьева, коллективных – «Россия в революционной ситуации на рубеже 1870–1880‑х годов» (М., 1983) и «Кризис самодержавия в России 1895–1917» (Л., 1984) – почти ничего не говорится о польском факторе. Определенное внимание к нему проявляется в исследованиях по истории конституционализма и просвещения в России. Особняком стоят монография В. А.Твардовской и труды об освободительном движении группы М. В.Нечкиной, подготовленные, впрочем, в тесном содружестве с полонистами 16.

В самые последние годы ситуация заметно меняется. Польские аспекты все чаще присутствуют в работах о 1860‑х гг., в особенности поднимающих тему славянофильства 17. Русско–польской теме посвящен специальный номер журнала «Родина» (1994, № 12). Многотомная энциклопедия «Отечественная история» предоставляет (главным образом силами специалистов по истории России) широкий круг сведений о деятелях, учреждениях и регионах, которые раньше не было принято включать в рамки отечествоведения.

Польский материал имеется в новейших опытах обзора национальной политики Российской империи. К числу первопроходцев принадлежал В. С.Дякин, статья которого, извлеченная из архива историка, была опубликована вскоре после его смерти. Материал этого автора вошел также в коллективную монографию, замысел которой, правда, предполагал преимущественное внимание к политике советского периода и современным процессам в области национально–государственного строительства. Полностью имперскому периоду посвящен другой коллективный труд – о системах управления национальными окраинами. Последние нашли отражение и в выходящем с 1996 г. многотомном словаре–справочнике «Государственность России». По информационной насыщенности названные издания значительно превосходят учебные пособия Н. П.Ерошкина и развивают намеченный этим историком компаративный аспект. Однако стремление представить все многообразие регионов Империи не подкреплено пропорциональной проработкой материала по калсдому из них. Применительно к бывшим землям Речи Посполитой это, пожалуй, особенно заметно. Полное незнание польской историографии и фрагментарное знакомство со старой отечественной литературой предмета, а также первоисточниками приводит не только к отдельным фактическим неточностям, но и к более серьезным качественным потерям 18. Польские сюжеты затрагивают специалисты по этнографии и исторической демографии 19.

Еще одной примечательной чертой 90‑х гг. является расширение географии исследований (раньше они концентрировались преимущественно в Москве). Следует отметить благотворную роль Комиссии историков России и Польши, под эгидой которой состоялись две большие конференции в Казани («Польские профессора и студенты в университетах России (19 – начало 20 в.)», 1993 г. и «Польская ссылка в России 19–20 веков: региональные центры», 1997 г.). Упомянем также конференции в Петербурге по истории диаспор в России и Уфе – «Историко–культурные связи Башкортостана, России и Польши» ²⁰. Внимание исследователей из Брянска и Твери привлекла богатая публицистика по польскому вопросу 21.

В нарушении цеховой замкнутости исследований и их децентрализации видятся как положительные, так и тревожные моменты. Не обремененным цеховыми традициями ученым легче обращаться к новым темам, развивать самостоятельную точку зрения. В то же время слабость страноведческой и историографической подготовки не может не снижать профессионального уровня исследований. Приветствуя разработку краеведческих сюжетов, нельзя не сказать о необходимости использования ценного местного материала для решения проблем, лежащих за пределами краеведения. Острая потребность в координации побудила А. Н.Горяинова и автора этих строк подготовить библиографию российских работ на польские темы, увидевших свет в первой половине 90‑х гг.²².

Уже сейчас можно достаточно уверенно прогнозировать, что изучение связанных с Польшей исторических сюжетов будет вестись в нашей стране преимущественно в русле россиеведения, а также украи–нистики и белорусистики – по мере становления последних в качестве особых областей гуманитарного знания. Определенная перекличка с этими тенденциями уловима в современной польской историографии, где собственно «польский XIX век» отошел на второй план, уступая место широкой разработке истории России, Украины, Белоруссии и Литвы.

В изучении национально–освободительного движения между польскими и российскими историками, начиная с 50‑х гг., сложилось самое тесное сотрудничество, имеющее известное продолжение и сегодня, например, в совместном обсуждении проблематики национальных стереотипов. Однако сказать только об этом сотрудничестве – значит почти ничего не сказать о польской историографии как таковой. Ее судьбы сильно отличаются от путей развития отечественной науки. Я. Матерницкий датирует начало научной разработки периода после разделов Речи Посполитой примерно 1900 г., связывая ее с обращением к архивным материалам. Согласно С. Кеневичу, к 1914 г. «научная история… заканчивалась на Ноябрьском восстании», а в канун второй мировой войны приблизилась к Январскому восстанию. Пионерами в деле изучения XIX в. были ученики профессора Львовского университета Ш. Аскенази 23.

Между мировыми войнами, когда в Советском Союзе историки были вынуждены подчиниться тоталитарному диктату, в получившей долгожданную независимость Польше историческая наука переживала свой расцвет. Правда, это было еще и время расцвета антироссийских настроений, олицетворением которых явился Я. Кухажевский. Подобно А. Краусгару и Ю. Качковскому, он получил юридическое образование в Варшаве и там же, занимаясь адвокатской практикой, приступил к разработке погибших впоследствии архивных материалов. В когорте варшавских историков, публиковавших свои исследования в начале XX в. и продолживших научную деятельность в межвоенный период, именно Кухажевскому, пожалуй, принадлежит пальма первенства по степени влияния на национальную и западную историографии. «Некоторые его взгляды обнаруживают сходство с позднейшими работами западноевропейских и американских историков России», – пишет А. Шварц, особо отмечая тезисы о принципиальном отличии русской культуры от европейской, а также извечном русском национализме и экспансионизме. Своей ролью Кухажевский обязан главным образом обширному труду «От белого к красному царизму», в котором видное место отведено политике самодержавия на польских землях 24.

Важное значение в эпоху II Речи Посполитой имела школа М. Хан–дельсмана, ученики которого, в том числе С. Кеневич, развернули свою исследовательскую деятельность уже после 1945 г.

На рубеже 1940–1950‑х гг. терпит неудачу попытка перенесения на почву польской историографии советской модели: сохраняются старые кадры, а вместе с ними и столь существенная для развития науки преемственность, постепенно восстанавливаются контакты с зарубежными коллегами. В этих условиях рецепция марксизма имела свою положительную сторону 25, а советская школа польских исследований, знакомясь с научными достижениями соседней страны, получила возможность хотя бы немного приоткрыть «железный занавес».

Уже со второй половины 50‑х гг. были развернуты изучение исторического развития социальных структур и историко–правовые исследования. В рамках первого из названных направлений долгое время абсолютное предпочтение отдавалось центральным частям Польши, что вообще характерно для польской историографии. Значительно позднее, в 70‑е гг., ученые обратились к австрийскому и прусскому секторам, и лишь затем пришла очередь польского населения восточных провинций Речи Посполитой. Концентрированным итогом историко–правовых исследований интересующего нас периода стали третий и четвертый тома «Истории государства и права Польши», основными авторами которых являются соответственно З. Станкевич и К. Гжибовский (существенные дополнения в российские главы его тома внес Ю. Бардах). В обоих томах особо оговаривается положение поляков в Западном крае. Однако, далеко не все законодательство, связанное с правовым регулированием польского вопроса в Российской империи, нашло отражение в этом исключительно ценном издании и получило подробный комментарий 26.