Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

В 1865–1866 гг. на фоне колебаний в рядах высшей бюрократии в печати развернулась дискуссия о социальном обличье русской колонизации этого региона. «Вестник Западной России» К. А. Говорского доказывал, что, с точки зрения перспектив обрусения края, предпочтительнее опереться на мелкое землевладение, за которым после реформы будущее. Только в этом случае русские могут рассчитывать на симпатии местного крестьянства, окажутся маловосприимчивыми к польскому влиянию и крепко свяжут себя с хозяйством. При ближайшем знакомстве с позицией «Вестника» выясняется, что, агитируя за мелкую собственность и даже «мужичка» как основу колонизационной политики, виленский официоз вовсе не имел в виду крестьянского хозяйства. Развитие русского землевладения Говорский связывал с купечеством и, в особенности, чиновничеством, как служащим, так и отставным.

Столичные оппоненты «Вестника» делали упор на то, что противовесом крупному польскому землевладению, определяющему «народный» характер Западного края, может стать только крупное русское землевладение. Говорского обвиняли в пропаганде радикальных взглядов, подобно тому как в Учредительном комитете Царства Польского критиковал своих коллег–крестьянофилов

А. И.Кошелев. Но, апеллируя к социальным устоям самодержавия, Кошелев брал под свою защиту польских помещиков, а применительно к западным губерниям спор шел о лучшем носителе русского начала 68. В петербургской прессе звучал голос и сторонников мелкой собственности. «При сравнении между собою двух мер: поддержки крупного русского землевладения и развития переселения крестьянского сословия, по нашему мнению, – писал «Голос» И. С.Аксакова, – перевес будет на стороне последней»⁶⁹.

Вопрос о характере колонизации Западного края послужил причиной острого столкновения внутри радикального лагеря русской эмиграции. «Колокол» выступил против привлечения новых помещиков. «Где и когда, – вопрошала газета, – русская шляхта – помещичество было спасителем какой–нибудь местности, руководителем ее развития?… Русский прогресс шел не по воле помещичества, а вопреки ей, через людей, которые становились бессословны». Руководствуясь интересами крестьянского социализма, издатели «Колокола» делали ставку на создание «новых многоземельных общин», хотя вовсе не были уверены, что поддержка таковых придется «по вкусу демократической империи». Согласно прогнозу газеты, «малоземельное население, которому… легче идти на восток – пошло бы на восток; а которое больше соединено с Западным краем железными дорогами – пошло бы на запад». В качестве вероятных поставщиков переселенцев назывались Орловская и Курская губернии, а размер душевого надела определялся в 3 десятины. Западные губернии характеризовались как многоземельные, с избытком удовлетворяющие потребности своих обитателей. Позиция «Колокола» встретила резкую критику А. А.Серно – Соловьевича, напомнившего об антипольской направленности колонизационного предприятия. «Русская шляхта, особенно та, которая пойдет скупать польские имения, неминуемо потонет в польском элементе, – предрекал он. – Ну, а вот если русское правительство схватится за проект «Колокола» и наводнит Польшу русскими крестьянами…, тогда действительно настанет Finis Poloniae». Как следует из приведенного отрывка, Западный край для Серно – Соловьевича также являлся Польшей 70.

В первой половине 80‑х гг. после длительного затишья наблюдается новая волна инициатив по упрочению русского элемента. Колонизационная проблематика постепенно обретала в России общегосударственное значение. Следуя за стихийными и зачастую самовольными переселениями крестьян в Казахстан и Сибирь, правительственная и общественная мысль были заняты преимущественно восточным направлением миграций. У западных генерал–губернаторов появились новые, притом весьма хлопотные обязанности, связанные со сдерживанием немецкой колонизации и контролем за массовым переселением за океан. Все это затрудняло решение крупных интеграционных задач на западных рубежах Империи и одновременно побуждало громче заявлять о своей позиции тех, кто придавал ему большое значение.

Мысль о насаждении на окраине русского помещичьего землевладения получила неожиданного сторонника в лице Н. С.Лескова. В 1880 г. в цикле «Праведники» писатель опубликовал рассказ под названием «Русский демократ в Польше». В качестве его героев выведены исторические фигуры – И. Ф. Паскевич и чиновники его военной канцелярии во главе с И. Ф.Самбурским. Известно, что в основу произведения легла стенограмма устного сообщения участника событий – «старого кадета» Г. Д.Похитонова, находившегося в начале 30‑х гг. среди сотрудников Самбурского.

Сюжет лесковского повествования прост. Действительный статский советник Иван Фомич Самбурский, предаваясь вскоре после подавления восстания 1830–1831 гг. размышлениям о решении польского вопроса, пришел к выводу, что нет способа лучше, чем предоставление казенных и конфискованных земель заслуженным отставным офицерам. По его подсчетам, угодий «на Литве и в Польше» хватит, чтобы «накрошить двадцать пять тысяч небольших помещичьих имений, из которых каждое может приносить от пяти до десяти тысяч годового дохода». Землю ветеранам предполагалось продавать на льготных условиях, через специальное кредитное учреждение.

Воображению Самбурского (и Лескова) рисовались идиллические картины. «Когда на двадцати пяти тысячах мест станут двадцать пять тысяч русских помещичьих домиков, да в них перед окнами и на балкончиках задымятся двадцать пять тысяч самоваров, и поедет сосед к соседу с семейством на тройках, заложенных по–русски, с валдайским колокольчиком под дугою да с бубенцами, а на козлах отставной денщик в тверском шлыке с павлиньими перьями заведет: «Не одну в поле дороженьку», так это будет уже не Литва и не Велико – Полына, а Россия. Единоверное нам крестьянское население как заслышит пыхтенье наших веселых тульских толстопузиков и расстилающийся от них дым отечества – сразу поймет, кто здесь настоящие хозяева, да и поляки увидят, что это не шутка и не «збуйство и здрай–ство», как они называют наши нынешние военные нашествия и стоянки, а это тихое, хозяйственное заселение на всегдашние времена, и дело с восстаниями будет покончено».

Чиновники канцелярии с энтузиазмом поддержали своего начальника, а благоволивший к нему Паскевич дал ход «гениальному по своей простоте предложению». Однако из очередной своей поездки в Петербург фельдмаршал привез не высочайшее утверждение плана Самбурского, а указ о майоратах в Царстве Польском. В изложении Лескова, владельцы майоратов получали имения с доходностью до 60 тысяч злотых (около 10 тысяч рублей). Посему «вместо многих маленьких русских оседлых помещиков будет только очень немного крупных, и притом таких, которые никогда в своих деревнях не сидят, – самоваров на стол не ставят и за чаем по–русски не говорят». Разочарованный Самбурский («эта игра не стоит свеч») выходит в отставку, и таким образом реформаторский почин этого, как характеризует его Лесков, «предтечи» В. А.Черкасского, остается без последствий.

Журнальная версия рассказа и его редакция в более позднем прижизненном собрании сочинений писателя имеют ряд небольших, но знаменательных отличий. Первоначально герой Лескова настаивал на том, что «мы от своей роли в Польше отказаться не можем». 9 годами спустя появилась авторская ремарка иного содержания: «Самбурский, – ошибался он или нет, – был того мнения, что Польша нам не нужна и составляет для нас вопрос только, пока не упрочены, как надо, юго–западный край и Литва. Поэтому он и проектировал все свои меры для этой окраины». Что же касается Царства Польского, то в будущем ему предстояло быть поглощенным немцами 71. На самом деле максимальный майорат, если не считать особого пожалования Паскевичу, имел доходность в 4,5 тысяч рублей, т. е. существенно меньшую, чем 5–10 тысяч, предлагавшиеся Самбурским, а наибольшее число майоратов раздавалось из расчета 750 рублей годовых. Правда, как уже было отмечено выше, их реальная доходность значительно превосходила номинальную. В редакции 1889 г. прежние 5–10 тысяч Лесков исправил на 5–6 тысяч.

В найденном нами формулярном списке И. Ф. Самбурского (ок. 1776–1854) фигурирует работа над законодательством о военных поселениях под началом сперва А. А.Аракчеева, а затем М. М.Сперанского, высоко ценившего деловые качества чиновника. После службы в Варшаве ему нашлось применение в столице в качестве председателя Комитета по делам имений, конфискованных у польских мятежников и поступивших в военное управление. Комитет был образован в 1836 г. и действовал в структуре Военного министерства вплоть до 1843 г. Служба Самбурского в департаменте военных поселений продолжалась до самой его смерти. В 1855 г. И. Ф. Паскевич поддержал ходатайство оставшейся без средств вдовы тайного советника о предоставлении ей материальной помощи 72.

В отказавшемся от предложенного Паскевичем майората бессребренике Самбуроком есть отголосок биографии самого Лескова, который также не польстился на имение под Вильной и впоследствии вспоминал явление дьявола–искусителя «в образе М. Н.Муравьева». В то же время важно отметить, что, сам сильно бедствовавший, литератор всерьез рассматривал варианты устройства на службу в Варшаву. В круг общения писателя входил ряд лиц, живших в Царстве (в том числе П. К. Щебальский) или занимавшихся польской проблематикой (прежде всего будущий автор богато документированной официальной биографии Паскевича А. П.Щербатов)⁷³.

Перенесение центра тяжести борьбы с «полонизмом» в западные губернии, предпочтение продажи имений их майоратному пожалованию, обращение к институту кредитования – достаточно общие для последней трети XIX в. элементы колонизационных проектов. Наибольший интерес представляет сочувствие Лескова созданию некрупных помещичьих хозяйств и оценка им в этой связи Самбурского как «демократа». «Нельзя без аристократии. Есть такой взгляд, но я его не разделяю, – рассуждал лесковский герой. – В русской истории никакого места аристократизму вовсе не нахожу, ибо строй нашей монархии демократический. В другие начала я не верю и служить им не могу». Несмотря на характерную для документальной манеры Лескова историчность персонажей, мы склонны рассматривать рассказ не столько как свидетельство о событиях первой половины 30‑х, сколько как отражение умонастроений 80‑х гг., в которых «повторение пройденного» сочеталось с попытками использования вновь открывавшихся возможностей.

В 1885 г. старую идею обмена майоратов в очередной раз выдвинули виленский генерал–губернатор И. С.Каханов и И. В.Гурко, с той лишь разницей, что главный начальник Привислинского края призывал сосредоточить русских землевладельцев в его восточной части. «Едва ли она осуществима», – написал о мысли Гурко Александр III⁷⁴. Тем не менее поиск решения проблемы был продолжен.

В 1883–1884 гг. на страницах столичной и варшавской периодики увидели свет статьи П. К.Щебальского. Близкий к властям Царства Польского историк и публицист исходил из полного фиаско майоратной политики и отсутствия резервов казенной земли, по поводу которых, как человек осведомленный, он не питал ни малейших иллюзий. Однако, в отличие от Д. Г. Анучина, лишь констатировавшего провал правительственных расчетов, Щебаль–ский находил выход в парцелляции майоратов с последующей раздачей участков крестьянским колонистам из России. Его планы в основном ограничивались Седлецкой и Люблинской губерниями – областью впоследствии более известной как Холмщина. Ориентируясь на среднее для тех мест хозяйство в 4–5 десятин, Щебальский собирался нарезать до 15 тысяч наделов, способных обеспечить существование 75-тысячного населения. Кроме того, колонизационный фонд планировалось увеличить за счет скупки земли желающих перебраться на Волынь немцев и попавших в затруднительное положение польских помещиков.

Ввиду устремленности переселенческого движения на восток Щебальский делал ставку на самую серьезную государственную поддержку русской колонизации Царства Польского. «Операция сложная, трудная, дорогостоящая, но и действует она радикально, – убеждал он власть имущих. – Неужели интересы России здесь менее серьезны, чем на берегах Сыр– и Аму – Дарьи? А препроводить переселенцев на Буг несравненно легче и удобнее, чем на берега Тихого океана или даже в Среднюю Азию». Ссылаясь за традиционный уход русского населения «за литовский рубеж», Щебальский доказывал, что не одну только колонизацию восточных окраин можно считать «естественной». В качестве пригодных к переселению на запад он рассматривал жителей малоземельных Черниговской и Полтавской губерний. «Полагать можно, – писал Щебальский, – что и крестьяне Воронежской и Курской губерний, откуда народ тоже прет на восток, поймут, что им легче и дешевле добраться до Буга, чем до Уссури, Амура и даже Иртыша».

Выступая против майоратов, Щебальский вовсе не был принципиальным противником крупного и среднего русского землевладения. Крестьянскую колонизацию предполагалось сочетать с землеустройством дворянства. Первая давала стойкую к ассимиляции «консервативную» силу, в лице второго Царство Польское получало силу «экспансивную». «Нужны все элементы общественной организации, представители всех сословий», – заключал автор. Землевладельцев–дворян Щебальский собирался рекрутировать из выходящих в отставку военных и гражданских чиновников (прежде всего Царства Польского), в среде которых идея обзаведения недвижимостью находила полное сочувствие. Надо сказать, что определенное число отставных военных, обычно небольших чинов, действительно постоянно проживали в своих польских имениях. Щебальский мечтал о том миге, когда «помещик–пенсионер и крестьянин–переселенец встретятся, как земляки на чужбине»⁷⁵.

В своей книге «Колонизация свободных земель России» (1884) Ф. М.Уманец лишь мимоходом вспоминает об интересующем нас регионе. Польские восстания, по его мнению, стали бы невозможными, «если бы в свое время колонизировали свободные земли этого края русскими переселенцами (раздача имений заслуженным и незаслуженным чиновникам не имеет ничего общего с колонизацией)». Имея в виду национальные окраины в целом, Уманец указывал на необходимость «параллельно с системой самоуправления установить систему этнографического воздействия на тот или другой пограничный район». В этой связи рекомендовалось резервировать часть «свободных земель южной и западной окраины исключительно для выходцев из коренных русских губерний». Осудив майоратное землевладение, автор не уточнил, откуда будут браться свободные земли, и каким образом направить на них поток переселенцев. Будущее «западной» колонизации оставалось в изложении Уманца тем более неясным, что он выступал решительным противником «бюрократической рутины» в переселенческом деле 76.

В 1890 г. свой план парцелляции майоратов и использования переселенческого движения для русской колонизации Царства Польского обнародовал В. В.Ярмонкин – плодовитый публицист, выступавший по разнообразным политическим и экономическим вопросам. Согласно его проекту, владельцам майоратов предоставлялась возможность продать их в Крестьянский поземельный банк, а тот, в свою очередь, осуществлял контроль за сословным и конфессиональным составом покупателей. Ярмонкин призывал «сообщить всем губернаторам, дабы они направляли в этот край уже существующие переселенческие движения»⁷⁷. Повернуть поток переселенцев на Запад призывал в «Русском вестнике» Н. Емельянов, считавший пустой филантропией государственную поддержку политически бесперспективной, с его точки зрения, вольной колонизации. «Заселятся ли тарские урманы, мариинская тайга и Туринский уезд сейчас или через два–три столетия, никому от этого ни выгод, ни убытка не будет, – заявлял он в 1899 г. – Если уж остановиться на мысли колонизовать лесные пространства, если на это дело необходимо затрачивать более или менее значительные средства, то не лучше ли вместо пустынных лесов Сибири направить переселения в Западное Полесье, где усиление русского элемента, несомненно, имеет крупное политическое значение, да и земледелие сопряжено с меньшим риском, чем в тайге и урманах?»⁷⁸.

О несостоятельности подобных взглядов писал Б. Г.Олыпамов–ский. «Такая цель, – утверждал он, – столкнулась с экономическим законом о том, что эмиграция, при естественном ходе таковой, идет с запада на восток, из местности более населенной и более культурной в сельскохозяйственном отношении в местность менее населенную и менее в этом отношении культурную». Идея патриотизма в ее воинствующем звучании не может вызвать массового движения: «патриотизм такого характера свойственен только правительствам и отдельным лицам, но не народу как таковому» ⁷⁹.

К тому же разочарования приносили не одни только эксперименты с майоратным землевладением. Противопоставляемая им крестьянская колонизация также давала пищу для горьких размышлений. Чем дальше, тем более очевидными становились негативные последствия новогеоргиевского опыта с псковскими крестьянами. Псковичей щедро наделили землей, предоставили им различные льготы. Соседство крепости с многотысячным гарнизоном обеспечивало их дополнительными заработками. Несмотря на все это, колонисты отнюдь не процветали. «Лениво и примитивно вели они свои хозяйства, не проявив ни в чем даже попыток подняться до сельскохозяйственной культуры, и тогда стоявшей здесь много выше, чем в родной Псковской губернии», – писал один из русских чиновников Царства Польского. Близкую оценку находим у Ф. Скарбека. «Дорогостоящая поцытка основания русской колонии возле Модлинской крепости (польское соответствие Новогеоргиевска. – Л. Г.) и под защитой ее пушек, – свидетельствовал он, – в скором времени доказала, что это переселение – лишь пустая трата казенных средств, которая никакого вовсе результата не принесет». Следствием неблагополучного положения поселенцев стала продажа ими своих наделов, значительная часть которых перешла к нерусским владельцам. В 1875 г. высочайшим повелением последним было предписано в 20-летний срок переуступить землю лицам православного вероисповедания 80. Проводившаяся в Царстве Польском общая инвентаризации русского землевладения (1892, 1898, 1908) показала, что многие купленные ранее имения находятся в руках нерусских управляющих и арендаторов 81.

В 1870 г., высказываясь о перспективе открытия земств в западных губерниях, Александр II назвал в качестве непременного условия сосредоточение там в русских руках половины имений и двух третей всей площади крупной земельной собственности. Со

гласно завышенным данным официальной статистики, к началу 80‑х гг. по общей занимаемой поверхности русские поместья относились к польским в Юго – Западном крае как 2:3, а в Северо – Западном крае – как 1:3. Соотношение числа русских и польских землевладельцев в Северо – Западном крае составило 4:25. В 1884 г. Комитет министров пришел к заключению, что вытеснение поляков не сопровождается пропорциональным ростом русского присутствия. Тем не менее основания для пессимизма были и у помещиков–поляков. Описывая свои впечатления от поездки по Юго – Западному краю в начале 80‑х гг., польский мемуарист В. Матлаковский сокрушался о том, что земли в восточной части Речи Посполитой сосредоточились в руках немногих магнатов. Будь на них посажена «вся шляхетская братия», сопротивление польского элемента было бы куда более мощным. Увы, русификаторы «вместо леса нашли одинокие могучие стволы»⁸².

По данным Д. Бовуа, на Правобережной Украине лишь к 1896 г. совокупная площадь русских имений превысила 50-процентную отметку, и то не во всех губерниях. На рубеже веков рост их количества остановился, а после 1905 г., когда были отменены запреты на покупку земли поляками, наблюдается увеличение удельного веса польского землевладения. Еще меньше надежд на исполнение заветов царя-Освободителя оставляла ситуация в Северо – Западном крае, где польские имения были многочисленнее, а отпор правительственному курсу – сильнее. К этому следует добавить, что баланс крестьянского и помещичьего землевладения в Западном крае менялся очень незначительно. Комментируя в самом конце века данный феномен, С. Ю.Витте связывал его с преобладанием польских помещиков. Нетипичная для пореформенной России, эта устойчивость крупного землевладения была тем более показательной, что Царство Польское и западные губернии являлись единственными регионами Империи, в которых правительство поощряло перераспределение собственности в пользу крестьян 83.

Предпочтительным объектом крестьянской колонизации в Западном крае продолжали оставаться области с малым процентом православного, белорусского и малороссийского, населения. Согласно официальному взгляду, оно считалось русским и в качестве такового наделялось землей: благо, среди православных, равно как и старообрядцев, проживавших в пределах Западного края, недостатка в нуждающихся не было. Несколько раз – ив 60–70‑е гг. XIX в., и в начале XX в. – ставился вопрос о переносе центра тяжести правительственной поддержки именно на этот местный контингент и, соответственно, прекращении привлечения «русских сил» извне 84. Однако раскольники, эти главные нарушители церковного единства русского народа, и говорившие на местных наречиях бывшие униаты не вполне отвечали представлениям об идеальном переселенце. К тому же ставка на них не обеспечивала количественного роста русского элемента на окраине. Поэтому периодически власти западных губерний обращались в другие регионы Империи с просьбой о присылке переселенцев 85.

Из руководителей местной администрации рубежа веков наращиванию русских сил уделял внимание виленский генерал–губернатор В. Н.Троцкий. В 1899 г. принимается решение об изъятии переселенческих участков, перешедших в руки католиков. В начале века в поддержку крестьянской колонизации высказался преемник Троцкого и будущий министр внутренних дел П. Д. Святополк – Мир–ский. Особенно неотложным делом он считал усиление русского элемента в Ковенской губернии, где наметилась явная тенденция к уменьшению и без того скромной его численности в 2129 семейств. Источники прежних неудач виделись в неправильном подборе переселенцев, размещении их на больших расстояниях друг от друга, недостаточной материальной поддержке со стороны государства, традиционной устремленности русского крестьянства не на запад, а на восток. Непосредственной причиной оттока колонистов было, однако, их малоземелье. Святополк – Мирский распорядился о том, чтобы нуждающиеся русские крестьяне наделялись землей на месте и лишь в крайних случаях отпускались в Сибирь. По соглашению с Министерством земледелия и государственных имуществ, генерал–губернатор взял под свой личный контроль всю продажу казенных земель. Центральная роль отводилась Крестьянскому банку, приобретавшему угодья для последующей перепродажи русским крестьянам. В 1904 г. к разделу в Ковенской губернии были намечены два имения общей площадью 4 тысячи десятин: одно предназначалось для малоземельных из соседней Виленской губернии, другое – для заселения выходцами из внутренней России. Святополк – Мирский возлагал надежды на граничащие с Западным краем Псковскую, Смоленскую, Черниговскую и Полтавскую губернии, а также допускал переселение крестьян из менее «проблемных» частей Западного края (Киевская, Минская, Могилевская губернии) в более в национально–политическом плане неблагополучные 86. Горячим поборником землеустройства местного русского элемента показал себя управляющий канцелярией ви–ленского генерал–губернатора А. А.Станкевич.

В Петербурге идея крестьянской колонизации нашла поддержку П. А.Столыпина. Занимаясь вопросом о западном земстве, председатель Совета министров, сам владелец имения в Ковенской губернии, скептически отнесся в 1910 г. к перспективе опереться на русских помещиков–выборщиков («где же их взять?»). Он возлагал надежды на скупку поместий Крестьянским банком с последующим их дроблением и заселением «известным количеством русских крестьян». Иными словами, брался курс на формирование крупного колонизационного фонда, наличным же резервам казенных земель отводилась не ведущая, а вспомогательная роль. Существенных изменений в национальном составе земледельческого сословия премьер рассчитывал добиться всего за 3 года 87.

Данная точка зрения Столыпина проявилась и в его политике по отношению к Царству Польскому. Многолетние усилия держателей майоратов по снятию ограничений, сопряженных с этой формой землевладения, в октябре 1906 г. увенчались здесь частичным успехом. Совет министров дал согласие на продажу майоратных земель местным крестьянам, имевшим смежные с ними наделы. Однако эта мера, принятая в революционное время для облегчения положения малоземельных, уже через два года стала казаться в Петербурге ошибочной. Поставив вопрос о возможности раздела имений между русскими переселенцами, Столыпин обратился за разъяснениями к варшавскому генерал–губернатору Г. А.Скалону. Сформулированная в ответном послании позиция начальника края отличалась крайней жесткостью. Скалой не находил возможным использовать майоратные земли для нужд русской крестьянской колонизации. Во–первых, это способно подорвать доверие польских крестьян к правительству, столь важное для успеха «русского дела» в Польше. Во–вторых, в отличие от своих польских собратьев, выходцы из внутренней России подвержены бунтовщическим настроениям. В-третьих, им едва ли удастся наладить на новом месте прочное хозяйство 88.

Все приводимые генерал–губернатором резоны, надо сказать, не были беспочвенными. Русские политики издавна видели в польских крестьянах важнейшую составляющую социальной базы самодержавия. Хотя к началу XX в. национальные тяготения крестьянства определились уже достаточно явно, расчет на его вражду с крупными землевладельцами–соотечественниками продолжал присутствовать в программных установках правительства. Что касается русского крестьянина, то революция 1905–1907 гг., как известно, заставила увидеть его в совершенно новом свете. Накопленный же опыт переселенческой политики был богат примерами того, как, принося с собой навык экстенсивного хозяйства, он хищнически использовал природные ресурсы.

С развернутой критикой доводов Скалона выступил шурин Столыпина Д. Б.Нейдгарт, посланный в 1910 г. в Царство Польское для проведения сенаторской ревизии. Сенатор–ревизор не решился подвергать сомнению ориентацию на польского крестьянина как таковую, но полагал, что она вовсе не должна препятствовать разделу майоратов между русскими земледельцами. «Не слишком ли высокою ценою, – спрашивал он в своем отчете, – собирается местная власть оплатить лояльность польских крестьян?» Заимствуя количественные данные у своего оппонента, Нейдгарт исходил из возможности разместить в Царстве Польском 57816 семейств, отводя каждому из них по 15 десятин. Майоратные угодья все равно не способны обеспечить полуторамиллионную армию безземельных крестьян, образовавшуюся после реформы 1864 г. Их будущее сенатор связывал со включением в общеимперские переселенческие потоки и запретом на продажу польских помещичьих земель немцам.

«Пикеты русской государственности», по мнению Нейдгарта, остро необходимы как ввиду нарастания германской опасности, так и в целях предотвращения нового выступления поляков. «Что же касается характеристики русского крестьянина, – писал Нейд–гарт, – то в ней упущено, что русский народ–землепашец создал одну из величайших империй, несет на своих плечах бремя содержания огромных окраин государства и поддержания в них порядка и тысячелетней историей доказал свое право на большее доверие к себе и большее уважение… Это глаза, которыми Россия будет вдумчиво вглядываться в жизнь и тревоги своей окраины, это – сдерживающая рука, которой суждено, быть может, вовремя остановить от вольного или невольного порыва страну». Однако патриотический гимн во славу русского крестьянина в исполнении шурина Столыпина не означал отрицания политической роли помещичьих хозяйств. «Если мелкое землевладение нельзя считать иначе как оплотом русской государственности, – писал он, – то сила этого оплота, при сохранении в части и крупных хозяйств, увеличится вдвое, а солдаты мирной армии найдут своих офицеров»⁸⁹.

Несомненна преемственность – трудно сказать, обусловлена ли она прямым заимствованием или только типологическим сходством – между воззрениями Д. Б. Нейдгарта и П. К.Щебальского. Идея смешанной помещичье–крестьянской колонизации плохо соотносилась с практикой великого переселения на восток. В ходе последнего все попытки представителей благородного сословия стать «офицерами» переселенческих партий (наиболее известна инициатива саратовских дворян) оканчивались «жалкою неудачей»⁹⁰. (Русское дворянство имело определенные виды и на Западный край, называя его наряду с Сибирью в ходатайствах конца XIX в.⁹¹.) Ориентации на мелких земельных собственников, кроме того, учил опыт немецкой колонизации польских земель Германии, весьма высоко ценимый и специально изучавшийся в Петербурге как во времена П. Д.Киселева, так и на заре сибирской эпопеи 92.

Отчет о сенаторской ревизии Нейдгарта был напечатан в год гибели Столыпина. Скалон же занимал генерал–губернаторский пост вплоть до своей смерти в 1914 г. Посягательства на майораты, ценность которых сильно выросла вместе со стоимостью земли, вызвали выступления в их защиту. В 1911 г., явно в ответ на проект Нейдгарта, распространяется брошюра И. П.Шабельского. Автор, сам долгие годы проживший в своем польском майорате, сетовал на неблагоприятные условия, в которых оказались получившие пожалования. «Вместо того, чтобы дать русскому элементу в чуждом краю возможность поддержать престиж русской национальности, – писал он, – эту последнюю поставили в то нелестное положение, при котором русская собственность является обидно некультурною среди общей культурности края». Шабель–ский снимал всякую ответственность с самих владельцев. «Крушение правительственной идеи мобилизовать русского помещика в Царстве Польском, – с жаром доказывал он, – никоим образом не может идти в вину одаренных лиц, поставленных, в силу закона, в положение исключительно безвыходное!»⁹³. К брошюре 1911 г. примыкает более краткая «Записка по вопросу о пожалованных имениях (майоратах)», изданная в типографии канцелярии варшавского генерал–губернатора без указания автора и даты. В записке говорится о возрастании «политической роли» майоратов в деле слияния Привислинья с Империей. «Правительство, – читаем в ней, – нуждается теперь более, чем прежде, в неслужащем классе лиц коренного русского происхождения, с достаточно высоким умственным и материальным цензом, осевших на постоянное жительство в крае»⁹⁴.