Текст книги "Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)"

Автор книги: Леонид Горизонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Итак, за студентами–поповичами стояла полная нужды и унижений жизнь русского духовенства, описанная Чеховым в рассказе с красноречивым названием «Кошмар» и заставлявшая выходца из церковных низов Евлогия Холмского оправдывать (!) леворадикальные настроения семинаристов. «В семинариях революционная настроенность молодежи, – писал он, – развивалась из ощущений социальной несправедливости, воспринятых в детстве. Забитость, униженное положение отцов сказывались бунтарским протестом в детях». «В семинарию, – свидетельствовал другой архиерей, описывая ситуацию начала века, – шли совсем не для того, чтобы потом служить в церкви, а потому, что это был более дешевый способ обучения детей духовенства… Ученики их, по окончании семинарии, в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10–15 процентов шли в пастыри. И, конечно, таким семинаристам не очещ> нравились многие духовные порядки…»⁶⁸. «Бунтарский протест» действительно имел место, составляя один полюс русского студенчества Варшавы.

Был и другой – дающий основание видеть в семинаристах посланцев великодержавной реакции. Еще в феврале 1904 г., когда города Царства Польского впервые стали свидетелями русских патриотических манифестаций, зайетную роль в них играли студенты 69. Осенью 1910 г. в Ново – Александрийском институте сельского хозяйства и лесоводства (г. Пулавы Люблинской губернии) была предпринята попытка основать отделение черносотенной организации «Сильвания». Правда, сочувствовавшие ее направлению студенты, преимущественно дети обеспеченных родителей, столкнулись с решительным отпором основной массы учащихся и, по совету директора института, отказались от своего замысла 70.

В «палате» зарегистрированного в 1912 г. варшавского отдела Русского народного союза имени Михаила Архангела пост секретаря занимал студент университета Севериан Климюк. Менее чем через год он вырос до товарища председателя палаты и привлек в нее своего младшего брата Филиппа, также студента. Братья–черносотенцы были детьми сельского псаломщика из Люблинской губернии, воспитанниками холмской духовной семинарии 71. Последняя отличалась от других подобных учебных заведений Империи не только своей малочисленностью, нетипичными для них сословным происхождением и «европейским» обликом слушателей, но также правыми настроениями. Когда в октябрьские дни 1905 г. по улицам Холма проходила демонстрация учащихся светских образовательных заведений, у стен семинарии ее ждал решительный отпор. «Семинаристы с криком «Жидовские прихвостни!» плевали из окон на манифестантов, – вспоминал Евлогий. – Семинария была по духу «правая»… и явила пример преданности существующему государственному порядку. Будь это во Владимире (имеется в виду Вла–димир–на-Клязьме. – Л. Г.), семинаристы пошли бы впереди толпы»⁷². Неудивительно, что старший Климюк печатно давал антисемитское толкование университетским событиям 1911 г., схожее с секретными донесениями агента охранки, направленного наблюдать за бунтующими студентами 73. Возвращаясь к варшавской палате Союза Михаила Архангела, отметим, что остальные ее члены являлись служащими привислинских железных дорог, что опять–таки не случайность: накануне мировой войны правительство целенаправленно превращало пути сообщения в «артерии обрусения» польских губерний.

Политическое размежевание в среде русского студенчества дополнялось отсутствием единодушия в рядах преподавательского состава. На «недостаток надлежащего. единства» обращал внимание варшавский обер–полицмейстер в 1881 г. Уже упоминавшиеся события 1910 г. обнаружили сочувствие профессуры Ново – Александрийского института левым студентам. Полицейские власти утверждали даже, что именно преподаватели–прогрессисты явились истинными руководителями беспорядков 74. В комитете открытого в 1907 г. варшавского отдела право либерального Союза 17 октября должности председателя и секретаря занимали университетские преподаватели 75. Многие профессорские ставки в Царстве Польском были предоставлены правым. Независимо от своей идейной принадлежности, большинство преподавателей могли существовать только в русском образовательном пространстве. «По–видимому, наступает полонизация всего учебного ведомства, – с тревогой писал Ф. Ф.Зигель весной 1915 г., – а это несовместимо с нашими курсами»⁷⁶.

Присутствие в стенах университета нескольких социально–политических стихий было чревато сложными коллизиями. Так, не удовлетворившись распределением казенных стипендий после событий 1911 г., студенты–черносотенцы попытались перенести вопрос в политическую плоскость. «Мы бы не дивовались, будь наша университетская администрация кадетской, – вещал в «Русском знамени» студент юридического факультета, скрывший свое имя под псевдонимом Холмич. – Но наш ведь университет считается правым. Надо вам, союзники («Русское знамя» г – орган «Союза русского народа». – Л. Г.), доложить, что нет ничего хуже национал–октябриста, т. е. человека, сидящего на елико возможно большем количестве стульев. Тошнотворное дело – анализ духовного «я» подобного типа». Не утруждая себя «тошнотворным» анализом, Холмич прямо апеллировал к полиции. «Позволю себе полюбопытствовать, чего смотрит г. варшавский обер–полицмейстер», – вопрошал провокатор 77. Личность Холмича, помещавшего свои корреспонденции также в «Земщине» – рупоре крайне правых депутатов Государственной Думы – достойна внимания. Обращение к архиву Всероссийского дубровинского союза русского народа позволило раскрыть псевдоним, за которым, как оказалось, скрывался уже знакомый нам С. Климюк. Последний одновременно с членством в Союзе Михаила Архангела состоял также в рядах холмского отделения дубровинской организации 78.

Прибывающие в Варшаву семинаристы рассматривались властями как потенциальные кандидаты на казенные должности, все большее число которых замещалось исключительно «русскими и православными». Администрацию интересовали не только окончившие полный курс, но и недоучившиеся – таковые могли довольствоваться самыми скромными вакансиями и окладами. Так, в 1895 г. варшавская пробирная палата зондировала почву на предмет выпускников–химиков. В марте 1909 г. варшавская контора Государственного банка осведомлялась, нет ли среди студентов лиц, «которые, не имея возможности продолжать образование, пожелают поступить на государственную службу». Аналогичный запрос пришел в университет также в 1912 г.⁷⁹. В поисках приработка в летнее время или постоянной работы в различные инстанции обращались и сами студенты. Несколько старшекурсников выразили желание поступить на педагогические курсы при Варшавском учебном округе. Другие пытались занять вакансии в управлении казенных привислинских дорог, но получили отказ, вызвавший недовольство университетского начальства 80.

На роль русского университета в самом сердце польских земель можно посмотреть и шире. «Студенчество – квинтэссенция русской интеллигенции», – читаем в знаменитых «Вехах», увидевших свет в 1909 г. Создание, помимо чиновничьей, русской интеллигентской прослойки в Царстве Польском почиталось за важную политическую задачу 81. «Русские, учившиеся в Варшаве, – полагал правый профессор и издатель еженедельника «Окраины России» П. А.Ку–лаковский, – всегда являются полезными России своим знанием страны и народа»⁸². Однако, принимая в расчет четырехлетнюю (для медиков пятилетнюю) продолжительность обучения, первый выпуск дипломированных специалистов, среди которых преобладали бывшие воспитанники духовных семинарий, произошел лишь в середине 1912 г., за три года до эвакуации русских из Царства Польского. За столь короткий срок осевшие в польских губерниях экс–семинаристы не могли составить значительную группу, способную повлиять на местный духовный климат.

Как в силу внешних обстоятельств, так и по причине внутренних убеждений абсолютного большинства студентов, оставшегося равнодушным к русификаторским прожектам властей, важный резерв русских сил задействован не был. «Многие из них даже пошли по чисто научному пути и стали известны своими учеными работами, – пишет мемуарист о студентах–поповичах конца XIX в. и заключает: – Несмотря на то, что они допускались в Варшавский университет с несомненно обрусительными целями, они этих целей не оправдывали». «То была тихая, послушная, трудолюбивая, фанатично обожавшая науку и своих наставников молодежь», – писал другой преподаватель университета 83. В этой связи, возможно, допустима параллель между русским студенчеством Варшавы и польскими студентами столичных университетов России того времени, когда в Царстве Польском отсутствовали высшие учебные заведения. Как мы уже знаем, в Московском и Петербургском университетах рубежа 1850–1860‑х гг. количество поляков доходило до 30 % от общего числа учащихся. Современники свидетельствуют не только об их участии в конспирации, но и – очень часто – упорном труде на ниве науки, заставлявшем даже университетское руководство ставить студентов–поляков в пример их русским однокурсникам 84.

Семинарское образование представляло собой в дореволюционной России разветвленную систему, включавшую в 1913 г. 47 многолюдных, как правило, учебных заведений и ежегодно выпускавшую по нескольку тысяч «пасынков судьбы» ⁸⁵. Облегчение дороги к столь желанному для семинаристов светскому поприщу, предоставление этой нищей в массе своей молодежи хотя бы скромной материальной помощи нельзя не признать хорошо продуманным ходом правительства. С гораздо меньшим успехом ему удавалось обратить призванных на западные рубежи Империи детей духовенства в силу, содействующую достижению политических целей самодержавия. Заложники политики, «пасынки судьбы» не стали ее слепым орудием. В воспринимаемом местным населением как инородное тело Варшавском университете русские студенты либо с головой погружались в учебу, либо протестовали против существующего строя. Первый выбор, на наш взгляд, был преобладающим. Черносотенное же направление не нашло в студентах–поповичах сколь–нибудь массового сочувствия.

¹Б. Я.Табачников.Студенческое движение в высших учебных заведениях Королевства Польского в 1910–1911 гг. / Связи революционеров России и Польши XIX– начала XX в. М., 1968; T. Monasterska. Narodowy Zwiazek Robotniczy 1905–1920. Warszawa, 1973; А. Е.Иванов. Варшавский университет в конце XIX – начале XX века. См. также: Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego 18071915. Warszawa, 1981.

² ПСЗ. 1‑е собрание, т. XXII. 9.03.1786, № 16342. СПб., 1830, с. 543–544; Сборник материалов для истории просвещения в России, т.1. СПб., 1893, с. 11; О. Еленский. Мысли и воспоминания поляка / Русская старина, 1906, № 9, с. 682–683.

³ Записки Иосифа, митрополита Литовского, т. 2, с. 634–6^6.»^

⁴ Там же, т.1, с. 51, 143–144; т. 2, с. 399, 589. ^х

⁵ Р. Ф. Берне. Молодой Ключевский: «Под сенью колоколов» Пензы / Земство. Архив провинциальной истории России, 1994, № 4, Д 50.

⁶ С. В.Римский. Церковная реформа…, с. 170.

⁷ С. И. Сычугов. Записки бурсака. М.; Л., 1933; Н. Н.Златовратский. Воспоминания. М., 1956, с. 327; П. Н.Милюков. Очерки по истории русской культуры в 3‑х томах, т. 2, ч. 1. М., 1994.

⁸ А. А. Половцов. Дневник…, т. 2, с. 225.

⁹ Русское православие: вехи истории. М., 1989, с.357–358; А. В.Ушаков. Революционное движение демократической интеллигенции в России 1895–1904. М., 1976, с. 175; Российские консерваторы, с. 243.

⁰ НГАРБ, ф. 1, воп.27, спр. 1635, арк.29 ад‑30; А. Белецкий. Сорокалетие русской начальной школы в Северо – Западном крае России (Оттиск из «Литовских епархиальных ведомостей»). Вильна, 1902, с. 15–16, 20–21, 47–48, 58, 61–62.

¹ А. Белецкий. Сорокалетие русской начальной школы…, с. 52; И. П.Корнилов. Русское дело в Северо – Западном крае. Материалы по истории Виленского учебного округа преимущественно в муравьевскую эпоху. СПб., 1901, с. 34–36.

¹² С. Шолкович. Сборник статей, разъясняющих польское дело…, вып.2, с. 311.

¹³ А. ЦьвЫевгч. «Западно–руссизм»…

15

16

¹⁴ Б. В.Титлинов. Духовная школа в. России…, вып.2, с.299; НАРБ, ф. 1430,

воп.1, спр. 52076, арк. 14; А. Лихачевский. Из прошлого / Литовские епархи-

альные ведомости, 1898, № 37, с. 337–338.

И. Н.Захарьин. Тени прошлого…, с. 285, 324; А. Круковский. Один из людей Иосифа Семашко…, с. 92.

Русское православие…, с. 357; Н. Дубровский. Официальная наука в Царстве Польском. (Варшавский университет по личным воспоминаниям и впечатлениям.) СПб., 3,908, с. 8; Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1872, № 5, с. 234.

¹⁷ Материалы, собранные отделом высочайше учрежденной комиссии для пере-

смотра общего устава российских университетов при посещении их в сентяб-

ре, октябре и ноябре 1875 г. М., 1876, с. 18–22.

¹⁸ Г. И.Щетинина. Студенчество и революционное движение в России: по-

следняя четверть XIX в. М., 1987, с.33; А. В.Ушаков. Революционное дви-

жение демократической интеллигенции…, с.203–204, 206–210; Б. В.Тит-

линов. Молодежь и революция. Из истории революционного движения среди

учащейся молодежи духовных и средних учебных заведений 1860–1905 гг.

Л., 1924.

¹⁹ С. В.Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства на-

родного просвещения…, с. 502, 682; Н. И.Кареев. Прожитое и пережитое. Л.,

1990, с. 157; L. Krzywicki. Wspomnienia, 1.1. Warszawa, 1947, s. 159.

21 22

²⁰ Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s.441; ПСЗ. 3‑е собрание, т.6, 12.06.1886,

№ 3816. СПб., 1888, с.346–347; А. Киштимов. Студенти Тартуського ушвер-

ситету – выпускники украшських православних духовних семшарШ 1896-

1918 pp. / Рели^я в Укргош. Дослщження; MaTepifura, Ш. Львiв, 1994, с. 36–38.

А. А.Половцов. Дневник…, т.1, с. 374–375.

Автобиография А. В. Пешехонова / Русские ведомости, 1863–1913. Сборник статей. М., 1913, с. 142–144.

²³ Н. Дубровский. Официальная наука…, с.9.

²⁴ В. В.Есипов. Материалы к истории Императорского Варшавского универси-

тета, вып. И. Варшава, 1915, с. 20–21.

26

²⁵ К. Н. Тур. Студенческие годы. (Воспоминания о варшавском университете) /

Русская старина, 1912, № 9, с. 433; Н. И.Кареев. Прожитое и пережитое, с. 164.

Ср.: Г. И.Щетинина. Студенчество и революционное движение…, с.33.

ГА РФ, ф. 102, 3 делопроизводство, 1881 г., д.68, л. 11 об‑12 об.

²⁷ Towarzystwo warszawskie…, t. 2, s. 273; J. Dowbor Mu&nichi. Moje wspomnie-

nia, s. 33–34.

²⁸ Ф. Ф.Орлов. Русское дело на Висле…, с. 15; Alkar [A. Kraushar]. Czasy szkolne za

Apuchtina. Kartka z pamietnika (1879–1897). Warszawa, 1916, s.34, 36–37.

²⁹ A. Kepinski. Lach i Moskal…, s.48–50.

³⁰ J. Nusbaum – Hillarowicz. Pamietniki przyrodnika. Autobiografia. Krakow, 1992,

s.60.

³¹ K. H.Typ. Студенческие годы…, с. 432–433, 435; Г. В.Вульф. Последние ме-

сяцы в Варшавском университете / Голос минувшего, 1915, № 12, с. 192.

³² J. Offenberg. Stan umyslow wsrod mlodziezy akademickiej Uniwersytetu Warszaw-

skiego w latach 1885–1890. (Ze wspomnieri kresowca). Warszawa, 1929, s. 33–34.

³³ ГАРФ, ф.102, 3‑е делопроизводство, 1881 г., д.68, лЛОобгП, 13 об; Н. И.Каре-

ев. Прожитое и пережитое, с. 162–163.

³⁴ ГА РФ, ф. 217, on. 1, д.189, л. 1–2; X. Хайретдинов. Первая отсидка. Польская

карьера Бориса Савинкова / Родина, 1994, № 12, с. 112–113.

³⁵ А. Е.Иванов. Варшавский университет…, с. 200–202.

³⁶ H. Kiepurska. Warszawa w rewolucji 1905–1907. Warszawa, 1974, s. 356–357;

Nasza walka о szkol§ polska^ 1901–1917, 1.1. Warszawa, 1932, s. 182.

³⁷ А. Н.Шварц. Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Госу-

даре. М., 1994, с. 116–117, 278.

³⁸ И. И. Толстой. Воспоминания министра народного просвещения 31 октября

1905 г. – 24 апреля 1906 г. М., 1997, с. 73, 80, 268; АР m.st. Warszawy, Uni-

wersytet Warszawski (далее UW), № 27, k. 49–50, 72.

40

41 42

43

³⁹ Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 549–550.

Циркуляр по Варшавскому учебному округу, 1908, № 7–9, с. 303; А. Н.Шварц.

Моя переписка…, с. 74.

⁴¹ АР ш. st. Warszawy, UW, № 27, k. 75–76.

Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 190; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 550–551.

АР m.st. Warszawy, UW, № 29, k.256; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…, s. 554–555.

⁴⁴ AP m. st. Warszawy, UW, № 29, k. 8.

⁴⁵ А. Е.Иванов. Варшавский университет…, с. 203.

⁴⁶ АР m. sbWarszawy, UW, № 29, k. 256; № 33, k. 166.

⁴⁷ AP m. st. Warszawy, UW, № 94. Листы в деле не пронумерованы.

⁴⁸ АР m. st. Warszawy, UW, № 29, k.257; Циркуляр по Варшавскому учеб-

ному округу, 1909, № 5–6–7, с. 268. /

⁴⁹ АР т. st. Warszawy, UW, № 30, k.410; № 32, k.164, 361. _/

⁵⁰ AP m. st. Warszawy, UW, № 29, k. 24, 49–50. /

⁵¹ Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 193. /

⁵² АР т. st. Warszawy, UW, № 32, k. 138–139.

⁵³ Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 190.

⁵⁴ АР т. st. Warszawy, UW, № 335, k.157; Nasza walka о szkolb polska^ 1.1,

s. 159; Очерки революционных связей народов России и Прлыпи 1815-

1917. М., 1976, с. 437.

⁵⁵ АР т. st. Warszawy, UW, № 340, k. 42–43.

⁵⁶ Raporty warszawskich oberpolicmajstrow…, s.86, 88.

⁵⁷ AP m. st. Warszawy, UW, № 28, k. 19.

⁵⁸ Ibid., k. 97–98.

⁵⁹ AP m. st. Warszawy, UW, № 30, k. 73.

62 63

⁶⁰ AP m. st. Warszawy, UW, № 540, k. 52, 60, 84; ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопро-

изводство, 1911 г., д.8, ч.5, л. 1–15.

⁶¹ ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 61.

АР т. st. Warszawy, UW, № 540, k. 59, 85; ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопроиз-

водство, 1911 г., д.8, ч.5, л. Юоб.

ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 15, 68.

⁶⁴ ГА РФ, ф. 102, Особый отдел, 1911 г., д.59, ч.9, лит. «Б», л. 6, 14.

⁶⁵ АР ш. st. Warszawy, UW, № 540, k.55, 100; ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопроиз-

водство, 1911 г., д.8, ч.5, л. 5–6.

⁶⁶ АР m. st. Warszawy, UW, № 540, k. 269, 271.

⁶⁷ Ibid., k. 179, 204, 255, 259, 284.

69

70 71

⁶⁸ Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия…, с. 19, 31; Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994, с. 94. Nasza walka о szkole polska, 1.1, s. 264. Б. Я. Табачников. Студенческое движение…, с. 125.

АР m. st. Warszawy, Warszawski gubernialny urzad do spraw stowarzyszeii, № 950, k.2–4; AP m.st. Warszawy, UW, № 882. Листы в деле не пронумерованы.

⁷² Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия…, с.92, 151.

⁷³ ГА РФ, ф. 102, 4‑е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 24–24 об, 68.

⁷⁴ ГА РФ, ф. 102, 3‑е делопроизводство, 1881 г., д.68, л. 13–13 об; 4‑е делопроизвод-

ство, 1910 г., д.39, ч. 5, л. 38, 60, 76.

⁷⁵ АР т. st. Warszawy, Warszawski gubernialny urzad do spraw stowarzyszeii,

№ 455, k.l.

⁷⁶ Архив РАН. Петербургское отделение, ф. 281, on. 2, д.171, л. 17.

⁷⁷ ГА РФ, 41е делопроизводство, 1911 г., д.8, ч. 5, л. 152.

78 _{ГА рф}ф_{116> опlfд 622}, _л. 14 об.

⁷⁹ АР m.st. Warszawy, UW, № 521, k.39; № 533, k.480 и далее (листы в деле про-

нумерованы не полностью).

⁸⁰ АР m. st. Warszawy, UW, № 533.

⁸¹ Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. Репринтное издание. М.,

1990, с. 193; Записка по вопросу о пожалованных имениях (майоратах), с. 2.

⁸² П. Кулаковский. По вопросу о Варшавском университете, с. 3.

⁸³ Г. В.Вульф. Последние месяцы…, с. 192; Dzieje Uniwersytetu Warszawskiego…,

s. 551.

⁸⁴ Ю. Бардах. Курсы польского права…, с. 13.

⁸⁵ Христианство. Энциклопедический словарь. М., 1993, т.1, с. 507.

_{ЗАКЛЮЧЕНИЕ}

Поляки представляют удивительное явление психологическое… Действия их никак нельзя объяснить по правилам обыкновенного здравого смысла.

Из публицистики М. П. Погодина 1863 г.

Мне нестерпимо то хладнокровие, с которым они тасуют людей, верования, правила, как карты, которые можно изорвать и бросить под стол по произволу.

Из дневника П. А. Валуева за 1865 г.

Как ни тянут эти господа привислянцы свою песенку с запада на юго–восток, как ни ограждают себя они какою–то китайщиною, чуждаясь нас, наше русское море катит свои волны им навстречу, эти волны брызжут на них, обдают их своею свежею пеною…

Ф. Ф. Орлов, 1896 г.

Польский вопрос в качестве объекта и фактора внутренней политики изучен на сегодняшний день далеко не достаточно, хотя без его учета едва ли возможно осмысление дореволюционной России как Империи, развитие которой в очень существенной степени зависело от взаимодействия Центра и окраин. Уже историки прошлого века отмечали влияние польских восстаний на общий правительственный курс. Как показало проведенное нами исследование, польское присутствие в Империи давало о себе знать не только в периоды обострения национального противостояния – это постоянное слагаемое той равнодействующей силы, которая формировала внутреннюю политику и менталитет государственной элиты страны.

Подтверждением данного тезиса может служить «мирное», не отягощенное вооруженной борьбой с поляками, царствование Александра Ш: из 1364 собственноручных резолюций этого государя по делам Комитета министров 411 (30 %) касались Западного и Привислинского краев ^г. Есть все основания полагать, что в предшествующие полвека, на которые пришлись два восстания, массовые конспирации и манифестации, неоднократный пересмотр системы управления западной окраиной, репрессии десятков тысяч человек и работа нескольких высших региональных комитетов, концентрация Петербурга на польских делах была никак не меньшей. В течение длительного времени польский вопрос являлся тяжелейшим бременем российской государственности, быть может, главной из имперских забот России.

Сделанные наблюдения позволяют говорить о многообразии сфер, испытавших влияние польского фактора. Помимо национальной политики во всех ее ипостасях, это – политика конфессиональная, сословная, демографическая, аграрная. В одних исторических ситуациях бывшие земли Речи Посполитой (20 из 78 губерний Империи в канун мировой войны) становились своеобразным полигоном, на котором проходили испытание задуманные для всей страны преобразования. В других они служили образцом военно–репрессивной системы управления, школой, готовившей кадры российской реакции. В третьих, когда Россию сотрясали взрывы польских восстаний или была еще свежа память о них, выход на первый план задачи сохранения государственной целостности оказывался губительным для назревших в стране реформ.

Хотя признание необходимости дифференцированного курса в отношении Царства Польского и Западного края было достаточно общим местом, не следует недооценивать как принципиального единства правительственной линии в польском вопросе, так и неоднородности этнополитического пространства по обе стороны от Буга. Польский вопрос потребовал от властей также значительных усилий за пределами исторического расселения поляков. В этой связи можно особо выделить столицы, притягивавшие польских подданных Империи, провинциальные губернии Центра и традиционные места ссылки, где поляки обычно оказывались не по своей воле. Грань между добровольным и принудительным переселениями, впрочем, была достаточно раймыта уже в царствование Николая I и окончательно утратила свое принципиальное значение к последней четверти XIX в.

В условиях, когда самодержавие сталкивалось с большими трудностями в деле политической ассимиляции поляков на бывших землях Речи Посполитой, исключительное значение получили меры «этнографического воздействия». Нами рассмотрены три их разновидности: привлечение русского элемента на западные окраины, регулирование переселений поляков в восточном направлении, правовая регламентация «разноверных» русско–польских браков.

Планы опоры на русский элемент отличались значительным разнообразием. В зависимости от времени их складывания, региональной адресности и идеологической природы менялись представления о социальных носителях государственного начала. Крестьянская колонизация этнически польских губерний вызывала принципиальные возражения, а в западных губерниях носила точечный характер, направляясь преимущественно в местности с преобладанием католиков. Правительство, по крайней мере с середины XIX в. взявшее польского землепашца под свою опеку, делало серьезную ставку на его лояльность. В отношении белорусско–малороссийских территорий исходной посылкой служило убеждение в национальном единстве всех восточных славян. Удачливым конкурентом крестьянофильских прожектов неизменно выступала идея насаждения русской помещичьей собственности.

Русский элемент, по мысли имперских политиков, должен был сочетать в себе два начала – консервативное и «экспансивное», т. е., храня приверженность национальным устоям, воздействовать одновременно на инонациональное окружение. Неотъемлемыми чертами государ–ствообразующего этноса считалась также преданность престолу и православию. Жизнь показала, что ни один из слоев русского общества не отвечал всем этим требованиям в полной мере. Уникальный по своему масштабу и цинизму эксперимент с выпускниками духовных семинарий оказался достаточно продуктивным в достижении ближайших целей, обеспечив в периоды обострения межнационального противостояния работу народных школ западных губерний и высших учебных заведений Царства Польского. Однако он не развился в более широкую акцию за пределами образовательной сферы. Немало проблем возникало и с прямыми проводниками государственного курса – чиновниками.

Продолжительный спор о «наиболее пригодных в деле обрусения» привел на рубеже веков к складыванию комплексной модели колонизации, предусматривавшей по сути создание на окраине русского общества в миниатюре. Чем многочисленнее делались русские на западных рубежах государства и разнообразнее был их социальный состав, тем рельефнее воспроизводились там хронические проблемы Центра – от малой эффективности крестьянского хозяйствования до левого радикализма мелких чиновников и выходцев из духовного сословия. Призванные служить гарантами социально–политической стабильности, представители господствующей нации нередко сами выступали в роли «возмутителей спокойствия» и становились бременем для властей. Любой успех в привлечении русских сил, таким образом, имел свою оборотную сторону. То же можно сказать и о последствиях антипольских мер. Вытеснение поляков из одних сфер деятельнорти, регионов или учреждений неминуемо приводило к их повышенной тсонцентрации в других.

Важнейшими критериями эффективности политики в польском вопросе являлись, на наш взгляд, ее способность содействовать решению общеимперских проблем и степень соответствия объективным историческим процессам. В обоих отношениях приходится констатировать преимущественно негативный опыт. Реформа государственной деревни была несовместимой с планами русской колонизации Западного края как в ее помещичьем, так и крестьянском вариантах. Нереальными оказались крупномасштабная «переброска» на запад русского населения Центра и сдерживание встречных миграционных потоков поляков в восточном направлении. Полностью отсутствовал конструктивный момент в государственном регулировании «разноверных» браков. Законодательство в этой жизненно важной для большого числа людей сфере лишь обостряло русско–польские отношения, ограничивало число заключаемых союзов и далеко не всегда обеспечивало обрусение вступающих в брак поляков. В процедурах национальной идентификации отразились весьма далекие от жизни представления власть имущих о национальном составе подданных и тенденциях этнического развития. И законотворчество, и тем более административная практика на местах были слабо восприимчивы к рекомендациям науки своего времени.

Наряду с материальными стимулами, весьма, как правило, ограниченными, инструментом национальной политики явилось создание особого правового режима на региональном уровне. Манипулирование дискриминационными нормами обеспечило исход поляков за пределы бывших земель Речи Посполитой и ведение на них в определенные периоды поощрительного курса в отношении воспитанников духовных семинарий и старообрядцев. Нерешенность других внутриполитических проблем, таким образом, могла не только дополнительно осложнять урегулирование польского вопроса, но в некоторых случаях открывала перед правительством поле для маневра.

В правительственном курсе аккумулировались позиции различных группировок высшей бюрократии, точка зрения местных властей, инициативы верноподданных, а также проекты, озвученные прессой, роль которой качественно возросла в пореформенное время. Правительственная и общественная мысль видятся не двумя автономными сферами, а своего рода сообщающимися сосудами. Правительственная мысль питается мыслью общественной, при этом, как правило, не отождествляя себя полностью ни с одним из ее направлений и тем более не являясь средней арифметической их всех. Общественная мысль формулирует национально–государственные интересы, оценивает результативность политики. Государство, в свою очередь, старается предвидеть реакцию на принимаемые решения и контролировать самодеятельность общественных сил. Диапазон конкретных проявлений этого сложного механизма в самодержавной России чрезвычайно велик: от прямого заимствования до принятия жестких контрмер.

Не отличался однородностью и сам управленческий аппарат. Острые противоречия возникали как внутри кабинета, так и по линиям: центральная власть – главы местной администрации, главы администрации – чиновничество. От каждого из названных звеньев в весьма значительной степени зависела политика в польском вопросе. Целая плеяда министров и еще большее число администраторов генерал–губернаторского ранга обвинялись в пропольских симпатиях. При существовавшей после 1831 и 1863 гг. расстановке сил в верхах им приходилось довольствоваться ролью критиков проводимого курса, лишь изредка и ненадолго перехватывающих политическую инициативу. Неслучайно, сторонники «гуманитарного» направления не оставили развернутых программ действий в польском вопросе, сопоставимых с наследием Н. А. Милютина и М. Н. Муравьева. Тем не менее они внесли несомненный вклад в противодействие крайним решениям. В контексте же взаимодействия бюрократии с общественностью эта роль была присуща правительству в целом: оно, как правило, не решалось использовать праворадикальных приемов, широкий спектр которых предлагался реакционными кругами. И в Центре, и на местах власти прислушивались к позиции руководителей православной церкви, что, надо признать, отнюдь не способствовало гибкости национальной политики.

Правительственная политика в области российско–польского урегулирования полна парадоксов. Локализация в своеобразной «черте оседлости» или рассеяние поляков. Насильственное привлечение на государственную службу или жесткое ограничение приема на нее. «Затирание» невидимой, но все еще небезопасной, границы 1772 г. и меры против ее перемещения под давлением «польской экспансии». Разработка детального антипольского свода ограничений и неумение добиться его целенаправленного применения, в частности, из–за конкуренции национального и конфессионального признаков в процедуре «обнаружения» поляков. Поощрение русской колонизации и боязнь за политическую лояльность переселенцев и их стойкость к ассимиляции. Использование для решения проблем окраин социальных носителей (чиновники, семинаристы, раскольники) острейших внутри–российских проблем. Столкновение мотивов сближения и отчуждения в законодательстве о «разноверных» браках. Наделение значительными привилегиями православной церкви как опоры режима и бедственное положение духовного сословия.