Текст книги "Вперед, безумцы! (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Случалось, в курилку врывался геолог Владимир Сквирский, загорелый, вечно улыбающийся здоровяк, «человек без тормозов», неиссякаемый рассказчик и балагур, «мужик суровый, презирающий женщин». Слух о том, что он вернулся из партии, проходил по столам, завсегдатаи откладывали книги и спешили в курилку. А он уже в табачном дыму размахивал руками – рисовал Камчатские сопки, таежные реки, медведей…

Как-то ночью Сквирский завалился ко мне на Клязьму с ватагой приятелей, привез бивень моржа, кучу «редких» камней и альманах «Земля и люди», где он печатал очерки…

Его судьба сложилась трагически – лет через десять он оказался в тюрьме. Говорили, «посадили за антисоветскую деятельность», но позднее я достоверно узнал (от его друга геолога), что «презирающий женщин» Сквирский получил статью за изнасилование малолетней дочери своих приятелей, а в лагере действительно стал диссидентом, за что ему увеличили срок… Однажды по «Голосу Америки» я услышал: «Вчера в (таком-то лагере) скончался правозащитник Владимир Сквирский…».

В библиотеке я особенно сдружился с Сашей Камышовым, талантливейшим акварелистом, которому пророчили ослепительное будущее, и прозаиком Леонардом Данильцевым, который писал «модерн» (его печатали за рубежом). К сожалению, эта дружба длилась недолго; Саша внезапно умер от воспаления легких, а с Леонардом мы просто отдалились друг от друга: он старался общаться только с «модернистами», а я вдруг открыл для себя Бунина, в сравнении с которым упражнения моего друга и его приятелей выглядели жалким лепетом.

Появились у меня и другие знакомые. Моя оголтелая дружелюбность приводила к тому, что я заводил и сомнительные ненадежные знакомства. Бывало, перекинусь с кем-нибудь двумя словами и сразу записываю телефон, все боюсь потерять нового знакомого; от долгого одиночества ударился в другую крайность – всех принимал в друзья. Вскользь упомяну тех, с кем виделся довольно часто.

Двух начинающих драматургов Дмитрия Иванова и Владимира Трифонова я долгое время считал огромными талантами, пока не понял, что они – всего-навсего трепачи «высокого духа», а в работе – расчетливые, циничные ремесленники. Им было все равно о чем писать, лишь бы платили деньги (у Иванова сломался телевизор – пишут об этом пьесу, Трифонов не купил в магазине рыбу – катают фельетон о рыбе). Писали они быстро и лихо, в их работах было полно модных словечек, плоских хохм, переделанных на новый лад старых анекдотов.

Подружился я и с начинающими журналистами Игорем Бузылевым и Леонидом Кругловым. Журналистов почти не печатали; они были их тех «неудачников», которые отсутствие упорства и самодисциплины (а в ряде случаев и бесталанность) прикрывают разными ширмами: нет, мол, нужных знакомств и прочего. (Удобная позиция, ею можно оправдать абсолютно все). «Неудачники» слишком часто обижались не по делу (постоянно в словах собеседников выискивали обиду), уж очень они были не по-мужски ранимыми. Позднее Круглов забросил журналистику и начал писать остросюжетные рассказы, а Бузылев, закончив Высшую партийную школу, стал главным редактором издательства «Советский писатель», задрал нос и превратился в чиновника заурядного пошиба.

Но самым могущественным и преуспевающим из журналистов «Ленинки» был Александр Васинский, резкий красавец, для которого водка являлась двигателем всех его деяний – тем не менее, писал он блестяще.

Васинский считал, что у половины посетителей библиотеки «крыша поехала» (частично так оно и было), а вторую половину называл «чересчур советскими, паркетными завистниками, бездарями и стукачами» (слишком преувеличено). Вся эта публика (целый калейдоскоп имен) пополнила мою записную книжку. Годы отфильтровали количество «библиотечных» знакомых, из них только два-три стали моими близкими приятелями, с остальными виделся редко, случайно, а от некоторых при встрече отворачивался. Как, впрочем, и они от меня.

В те годы мы много выпивали. Во-первых, начитавшись Хемингуэя и Ремарка, пытались жить раскованно, как бы протестуя против всяких запретов; во-вторых, от неустроенности и невостребованности. Кстати, в то время для нас «двойной кальвадос» звучал как призыв к свободе, только позднее мы узнали, что это всего лишь наперсточная доза, в то время как мы пили портвейн и водку стаканами.

В библиотеке были свои поэтессы – заносчивые особы, свои художницы – как правило, неуравновешенные натуры, свои единомышленницы – бескорыстные машинистки, которые перепечатывали стихи, свои толстушки-мамаши, которых называли «она свой парень», и конечно, свои красавицы. Одной из них считалась художница Наташа Назарова; у нее были тонкие черты лица и плавные движения, она заканчивала текстильный институт и делала костюмы к сказкам; весной приглашала всех в лес за подснежниками, осенью – к полевым цветам в луга, зимой – в избушку лесника. Иногда она приглашала кого-нибудь из молодых людей погулять по вечерней Москве и, когда шла по улицам (неизменно в шляпе «горшочком»), с выражением преувеличенной невинности читала стихи медовым голосом, танцевала, говорила, что она поздно родилась, что душа ее в прошлом веке, брала под руку, прижималась, шептала:

– Я быстро влюбляюсь. Хочу, чтобы меня похитил страстный поклонник.

Просила поцеловать, потом сразу отскакивала и смеялась и почему-то все время посматривала на часы и шла по определенному маршруту. А потом неожиданно благодарила за прогулку, прощалась и подбегала к месту, где ее ждал другой.

Вот такая была утонченная Наталья. Представляю, сколько она разбила сердец… Позднее кое-кто встречал ее в Замоскворечье в обществе «старых интеллигентов». Они сидели на полу, среди свечей в блюдцах, слушали Баха и вздыхали по прошлому веку. На это сборище Наталья приходила в декольтированном платье, в шляпе с вуалью и вполне серьезно говорила:

– Милейшие дамы, уважаемые господа…

Понятно, все это выглядело жалким подражательством, псевдоинтеллигентностью.

Несколько дней провела в зале некрасивая девушка с длинной шеей и зелеными глазами. Так получилось, что мы все время оказывались напротив друг друга и я не мог вдумчиво читать; листал страницы, но ничего не лезло в голову. А когда мы встречались взглядами, я спешил отвести глаза, а она улыбалась и склонялась к книге. Сам не знаю, что я завелся! И внешне она была не очень, и возраст не больше восемнадцати, но я ловил себя на том, что дожидаюсь ее, наблюдаю, как она получает книги, ищет место за привычным столом и садится мягко, разглаживая юбку. Она необыкновенно сидела: на краешке стула, вытянув длинную шею, готовая в любую минуту встать и исчезнуть. Все на ней было отутюжено, накрахмалено – ну прямо маленькая королева дурнушка. Я, естественно, выглядел, как водопроводчик. Может, именно поэтому между нами и возникло какое-то притяжение, кто знает! Короче, я подумал: «Уж лучше влюбиться в нее по-настоящему или не влюбляться совсем». Так и прошла неделя; в последний день она сдала свои книги, подошла ко мне и, смущаясь, прошептала:

– Спасибо! Вы помогли мне сдать экзамены.

И исчезла навсегда.

Один знакомый в «Ленинке» мне сообщил, что в театре Вахтангова есть место бутафора. Не раздумывая я уволился из фотографии и перешел работать в театр (сам не ожидал от себя такой прыти, хотя перед этим и бросил клич: «Вперед!»).

С этого момента начался заключительный этап моего завоевания столицы. Получив пропуск на новую работу, я понял, что иногда случайность может круто изменить всю жизнь.

Вначале для проверки меня оформили маляром, и лишь когда я доказал, что знаю толк в краске, перевели в бутафоры. Моим наставником стал старший бутафор Володя Акимов – бодрячок с избытком энергии; он носил бордовый костюм и ярко-красный галстук, ходил подпрыгивая, пощелкивая пальцами, постоянно корчил гримасы и смеялся по каждому пустяку (за глаза его звали «разноцветненький»). Володя считал театр своим домом, и запросто держался со всеми актерами, от народных до статистов. В какой-то степени он был их коллега – в двух-трех спектаклях что-то выносил на сцену, а в одном даже произносил целую фразу. Володя научил меня разводить клейстер, наклеивать мешковину на сколоченные столярами станки и расписывать «луга» и «деревья» – он был отличным мастером и все делал быстро, а меня натаскивал:

– Как говорит один летчик, «делать быстро – значит делать медленно необходимые движения, не прерываясь между ними».

Меня всегда поражали перевоплощения моего «шефа»: только что сидел с актрисами – весь холеный, с изысканными манерами, вдруг сбрасывает пиджак, засучивает рукава, повязывает фартук и месит в ведре клейстер, словно каменщик раствор.

Завпостом в театре работал Грант, маленький, юркий, говорливый старикан. Гранта недолюбливали: порывистый и агрессивный, он всем надоедал чрезмерной суетой и болтовней; с подчиненными разговаривал надменно и грубо, при этом победоносно вышагивал по сцене и размахивал руками, но стоило появиться главному режиссеру или директору, как его походка становилась вкрадчивой, он опускал голову, руки прятал за спину, зычные окрики уступали место невнятному бормотанию.

Грант считался крупнейшим знатоком пива. От каждого нового сотрудника он требовал «прописки в коллективе» – приглашения с первой зарплаты в пивбар. Я пригласил его без напоминаний, да еще познакомил с Чернышевым, и шеф это оценил. Частенько во время работы Грант посылал кого-нибудь из рабочих за пивом и потом молча, как бы нехотя, выпивал с подчиненными, но вдруг вскакивал и кричал:

– Ну все, хватит! Разбежались! И чтоб все было в порядке.

Летом из бутафоров меня перевели в декораторы (мое мастерство стремительно росло), помощником к шустряку Володьке Белозерову, который до театра малярничал на стройке и больше интересовался редкими книгами и девицами, чем декорациями, тем не менее «прилично владел кистью». В наши обязанности входило содержать в надлежащем виде оформление спектаклей. Днем, после репетиций, мы с Володькой вытаскивали декорации из «карманов», раскладывали их на сцене и освежали: большие плоскости красили клеевыми красками, мелкие – морилкой, мебель покрывали лаком. Колера составляли в ведрах и таскали на сцену с шестого этажа, где находилась мастерская. Лифта не было, за день набегаешься по этажам, идешь из театра – еле ноги волочишь, но зато работа какая? Творческая! И где? В знаменитом театре! Слух об этом пронесся по «Ленинке», количество моих знакомых удвоилось (каждый хотел получить пропуск); я распрямился от переполнявшей меня гордости, избавился от комплекса провинциала и почувствовал себя уверенней.

Наконец-то я стал художником. Пусть запоздало, но все же стал. Кстати, я всегда и во всем был опоздавшим, поздно начинающим: и как горожанин, и как влюбленный, и как читатель, и как художник. И до сих пор открываю то, что мои сверстники давно прошли.

Почувствовав себя личностью, я, как ненормальный, бросился знакомиться с девушками и сразу приглашал их… не в театр – на Клязьму. Большинство говорили:

– В следующий раз.

Некоторые ехали и, само собой, не приходили в восторг от моего жилища, и похвалив живопись, вдруг вспоминали про «срочные дела» и просили проводить их к станции; или поддерживали разговор, потягивая вино, но как только дело доходило до объятий, ссылались на плохое самочувствие и уходили. Девушек отпугивала моя нетерпеливость, прямолинейность, неумение ухаживать, говорить комплименты. И все же за полтора года, которые я прожил на Клязьме, несколько представительниц прекрасного пола остались у меня – все загородницы, не избалованные особым вниманием; они это сделали легко, без всяких колебаний.

Одну звали Вера, она работала парикмахершей в Пушкино. Мы разговорились на платформе в ожидании электрички. Был зимний вечер, Вера игриво притоптывала только что выпавший снег, на каждое мое слово хихикала, восклицая:

– О, это высоко! – и смешно терла варежкой красный нос и вздыхала: – Потанцевать хочется!

Мы приехали ко мне и, выпив вина, тихо, чтобы не слышал хозяин, поймали по радиоприемнику музыку. До полуночи Вера учила меня танцевать (я оказался жутко неуклюжим учеником), при этом неизвестно чего от меня требовала:

– Делай как я! Высоко!

Утром, несмотря на бессонную ночь, она крутилась по комнате и чуть что опять:

– Высоко! Жуть как высоко!

В воскресенье она приехала ко мне с санками и потащила кататься на спуск, который виднелся из моего окна, а вечером повезла в Пушкино на танцы. Потом мы еще два раза встречались, провели у меня две «танцевальные» ночи и Вера настойчиво пыталась сделать из меня танцора, но ей это так и не удалось. Она была замечательной, в ней одновременно уживались заводная девчонка и прекрасная опытная женщина.

С волейболисткой Катей (вторая спортсменка в моей жизни!) мы познакомились в жаркий летний день на Клязьме – она с подругой загорала у реки. У нее было маленькое детское личико (хотя оказалась старше меня) и гигантская фигура, мощная, с плотными бедрами, невероятно сексуальная (вторая великанша в моей жизни – вот повезло!). Когда она встала и пошла к воде (чтобы привлечь к себе внимание), я так и разинул рот; она заметила, что я глазею, кокетливо показала язык и выдохнула:

– Что за интерес ко мне?

Я понял – надо действовать, и ринулся за ней; в воде мы и перекинулись первыми фразами, а затем и поглаживали друг друга – ей нравилась моя загорелая кожа «как кирпич», а мне – ее длиннющие руки и ноги. Мы так возбудились, что прямо с реки направились ко мне (к счастью, «хмырь» был на работе). Подруге она сказала: «посмотреть картины», и та, молодчина, все поняла. Кстати, ее подруга была очень маленького роста и, когда они стояли рядом, Катя смотрелась особенно впечатляюще. Она жила на соседней станции и была профессиональной спортсменкой (играла за сборную области), и постоянно находилась на сборах – за все лето мы провели вместе не больше недели… Кстати, в то время ко мне проявляли интерес только парикмахерши и продавщицы; две спортсменки – исключение; «интеллигентки» не замечали меня вообще.

Еще одно приключение – с Альбиной из Загорска – началось в электричке; мы вместе покуривали в тамбуре. Альбина была разведенной, жила с ребенком и родителями, и работала продавщицей в «Галантерее»; в Москву наведывалась раз в месяц, так что, в смысле нашей встречи, мне просто повезло.

У Альбины была угловатая фигура и некрасивое грубое лицо с прядью крашеных лиловых волос, но мне показалось – она имеет какую-то «тайну». Скорее всего, она просто умела слушать (к этому времени я уже разболтался хоть куда), возможно, нашла свою манеру поведения – сдержанную, «женщины с прошлым», – но ее «манящая тайна» так и притягивала меня. Совершенно спокойно, даже безучастно Альбина согласилась «навестить меня»:

– Я наверно приеду попозже. Встретьте меня на платформе. Мне надо заехать домой.

Мы полистали расписание (каждый уважающий себя загородник не расстается с ним), наметили электричку и я, с широченной улыбкой, вышел на Клязьме. А Альбина поехала дальше – без тени улыбки, словно мы договорились не о свидании, а о каком-то обыденном деле. Я думал, она обманет, но она приехала и сразу по-деловому предупредила:

– Я наверно останусь у тебя, но давай договоримся – без всяких приставаний.

Я кивнул, будучи уверенным, что это условие – всего лишь ничего не значащая оговорка, желание продлить мое «притяжение» и усилить свою «манящую тайну».

Пока я хвастался работой в театре, показывал и объяснял холсты, Альбина приглядывалась ко мне, как бы пытаясь разгадать мою «таинственность», узреть мои порочные наклонности. Постепенно, по мере потребления вина (чудодейственная штука для завязки романов), Альбина оттаивала, ее манеры становились более естественными; спустя час «женщина из прошлого» перелетела в настоящее и все чаще в мою болтовню вставляла словечки, совершенно не «таинственные»:

– Учти, я все равно с первого раза в постель не ложусь… Вначале надо проверить наши чувства.

Потом Альбина изъявила желание попозировать мне и разделась до пояса.

– Тебе нравится моя грудь?

Потрясенный, я бросился к ней, но она выставила вперед руки и затопала:

– Только не это. Мы договорились. Садись, рисуй, художник! – она усмехнулась, уверенная в своей неотразимости.

Я раскис, уселся за планшет, начал что-то изображать – получалось из рук вон плохо; а «модель», чтобы выглядеть позажигательней, выпятила грудь, отклячила зад, подняла голову и вызывающе смотрела мне прямо в глаза – «манящая тайна» превратилась в конкретную дразнящую плоть:

– А моя задница тебе нравится?

Когда она одевалась, я снова попытался ее стиснуть, но она твердо меня остановила:

– Не сегодня выкинь это из головы. Давай пить вино, да расскажи что-нибудь интересное.

Ее командирский тон добил меня; я подумал: «обычная, в общем-то девица, и чего корчит из себя? Черт с ней, будь как будет». Некоторое время я молча тянул вино (хотя уже и так пребывал в хмельном состоянии) и Альбина усмехалась:

– Что молчишь? Тебе только это надо? – и позевывая, осматривая комнату: – Мне спать на кровати, да? А сам где ляжешь? И дай мне чистую рубашку, халата-то у тебя наверно нет.

Я дал ей рубашку, постелил на полу один из матрацев и лег не раздеваясь, всем своим видом показывая, что могу обойтись и без любовных игр. Альбина разделась, погасила свет и легла на кровать. Я уже почти задремал, как вдруг услышал шорох; открыл глаза и в полумраке различил свою гостью – она стояла посреди комнаты, в рубашке, и, подбоченясь, смотрела на меня в упор.

– Все-таки ты странный. Близко лежит женщина, а ты ноль внимания, – чтобы обострить ситуацию, она сняла рубашку и швырнула на стул.

Ближе к утру до меня дошло – «манящая тайна» Альбины заключалась в ее сексуальных наклонностях, в ней кипели немыслимые страсти, фейерверк эмоций.

Все эти встречи были кратковременными и сумбурными; и я и мои подруги испытывали друг к другу всего лишь симпатию, влечение, у нас не было серьезных чувств, потому мы и не привязались друг к другу, и расстались легко, без всяких выяснений и обид – не знаю, радоваться этому или огорчаться.

Здесь нужна оговорка. Я приводил подружек втайне от хозяина. «Хмырь болотный» был не только жмотом и стяжателем, но и бездарем – ничего толком не добился за полсотни лет (дом ему достался от жены, которую он вогнал в гроб своей клинической подозрительностью и ревностью, хотя на похоронах торжественно объявил соседям, что «боролся за свое счастье»). Как большинство бездарей, «хмырь» был завистником и моралистом партийной закалки, и, понятное дело, мы с подружками входили в пристройку поздно вечером и покидали ее на рассвете, в момент, когда грохотали поезда, чтобы заглушался скрип двери и шаги. И разумеется, в комнате вели себя как мыши. Но все-таки в последний приезд Альбины «хмырь» заподозрил неладное (из-за немыслимых страстей продавщицы из Загорска, шквала ее эмоций), утром подкараулил нас, отозвал меня в сторону и буркнул:

– Мало платишь за жилье да еще баб водишь. Прописку не продлю, так и знай!

Тем не менее мои романтические приключения продолжались. Как-то смолю сигарету в тамбуре электрички, а через застекленную дверь вижу девчонку со смешным острым носом. Я и раньше ее видел, в компании подруг, но тогда не отметил – так были ярки подруги. И вот в тот день рассмотрел получше. Она была светловолосая, стриженая под мальчишку. Я вообще-то люблю у девчонок длинные волосы, но ей шли и короткие. В общем, голова у нее была в порядке и фигура тоже. Но главное, она смотрела на меня с каким-то неподдельным интересом.

Она сошла на станции Мытищи, я ринулся за ней. Мы разговорились и я выведал – работает в типографии, учится в полиграфическом техникуме. Мы дошли до ее дома, прислонились к изгороди, покурили. Я болтал, болтал, потом обнял ее, и она сразу прильнула ко мне, уткнув нос в мою шею. Я предложил пройтись в лесопосадки и, пока мы шли, намечал кое-какие планы с ней на этот вечер. А она идет и рассказывает о себе. В восемнадцать лет изнасиловал парень, потом был еще один – бросил… Как-то лежала больная, температура тридцать девять. Мать ушла на работу, отчим начал приставать: «Я и на матери-то женился из-за тебя». А мать его сильно любила… Ничего матери не сказала… В другой раз опоздала на работу. Начальник вызвал: «Я это забуду, если сейчас в кабинете разденешься».

– Все мужчины хотят от меня только этого, – она тяжело вздохнула. – Только и смотрят под юбку.

«Вот и я такой», – подумалось, и что-то во мне сломалось. Жаль стало девчонку, что ли, я все ж не негодяй. Короче, походили мы по роще, накурились до одури, наболтались, потом я проводил ее к дому, она крепко поцеловала меня в щеку, благодарно, а может, разочарованно, кто их, девчонок, разберет.

Позднее с еще одной загородницей вообще получилась ерундистика. Она была чуть старше меня. В электричке держалась вежливо-недоступно, как-то ускользающе. О чем ни заговорю, отвечает игривым смешком и отворачивается к окну. Она жила в Мамонтовке, и когда я поплелся ее провожать, – вдруг разговорилась. Сказала, что работает лаборанткой, замужем, но все вышло случайно, в смысле – случайно вышла замуж.

– Муж только и рычит на меня. На стороне заводит романы и вообще … – она хмыкнула и я понял ее намек.

Вечер был – лучше нельзя придумать: тепло и тихо, в палисадниках копошились дачники. Мы спустились в низину, где протекала речка Уча, и присели у воды. Она снова начала рассказывать о своей неудачной семейной жизни, а я только и думал, как бы наброситься на нее, но никак не мог решиться. Когда стемнело, она попросила рассказать о себе. Вначале я вякал что-то невнятное – все пялился на нее, потом взял себя в руки и только завелся, вспомнил что-то захватывающее из жизни театра, как она стиснула мою руку:

– Поцелуй меня… Еще сильнее, по-настоящему. Ой, смешной какой! Целоваться не умеет. Давай научу.

Целую неделю я проходил школу любви под ее руководством (уже в моей лачуге): она научила меня целоваться и еще кое-чему, и только я стал делать первые успехи, как она сказала:

– Больше мы не увидимся. Мы хорошо провели время и все оставим в себе как маленький праздник. Как маленький праздник, – повторила и широко улыбнулась.

Заметив мою растерянность, она сжалилась и объяснила, что «муж стал заботливым, внимательным». Не сразу до меня дошло, что нашими встречами она попросту заглушала любовь к мужу.

В те же дни у меня появилась шпионка. Каждый раз, возвращаясь с работы и вышагивая по поселку, я кожей чувствовал – из одного палисадника за мной следят. Я вглядывался, и точно – замечал среди цветов большие светлые глаза. Они принадлежали девчонке с прямо-таки кукольно-ангельским лицом. На вид этой кукле-ангелу было лет шестнадцать, а то и меньше. Глаза внимательно следили за каждым моим шагом и провожали меня, пока тропа не сворачивала.

Со временем эта малолетка осмелела и, завидев меня, начинала куролесить по палисаднику и корчить всякие рожицы, а иногда с серьезным видом за что-то отчитывала собаку и при этом не отрываясь смотрела на меня. Я уже подумывал: «Надо пригласить шпионку на речку», но вдруг увидел ее в школьной форме и сразу выкинул из головы все планы. Но моя шпионка рассудила по-другому. Однажды подкараулила меня, открыла калитку и, когда я поравнялся, осторожно, тихим голосом проговорила:

– Вы мне нравитесь, – и затаилась с полуоткрытым ртом.

– Отличное начало, – хмыкнул я. – Ты мне тоже нравишься.

Она смутно улыбнулась, прижала лицо к рейкам забора и пристально посмотрела на меня.

– Я уже взрослая, не думайте. Если хотите, я пойду к вам.

– В каком классе ты учишься? – я небрежно засунул руки в карманы брюк.

– Это неважно, – она поморщилась и тряхнула головой. – Я же вам сказала, что уже взрослая. Чего вы боитесь?

– Есть чего! – буркнул я, ухмыльнулся и направился в сторону своего дома.

Несколько дней она не появлялась, и меня немного заело. Я подумал: «А вообще-то, чего дрейфлю?! Сейчас девчонки рано взрослеют. Да и может, ей не шестнадцать, а все восемнадцать. В десятом классе, вполне возможно».

Я стал топтаться около ее дома. Как-то она вышла в палисадник, и я предложил пойти ко мне. Она окинула меня быстрым взглядом, скривила губы и ответила с заминкой:

– Уже не пойду. У меня уже есть парень.

– Ну и ну, – проговорил я сквозь зубы и от злости добавил: – Сейчас все расскажу твоему отцу.

– Говорите! – она отошла от забора и скрылась за застекленной дверью террасы.

Вот такой оказалась эта блудница с кукольно-ангельским лицом.

А перед тем, как уехать от «хмыря», произошел жуткий случай. Однажды рассматриваю расписание на Каланчевке, а рядом тоже смотрит на табло отличная девчонка: глаза дымчатые, волос – целая копна. Она пошла на мою платформу, села в мой вагон, да еще на мое любимое место, стало ясно – бог хочет, чтобы мы познакомились. С этого я и начал. Она охотно заговорила, но как-то устало. Зовут Наташа, работает в ателье, живет в Хотьково. За разговором подкатили к Клязьме, я вижу – девчонка валится от усталости, предложил зайти ко мне, выпить чайку, передохнуть. Она кивнула и молча пошла за мной. В комнате прошлась взад-вперед, осмотрела книги на полке, потом сняла туфли и забралась с ногами на кровать. Я стал готовить бутерброды, а когда обернулся, она уже спала, подперев ладонью щеку. Я потряс ее за плечо; она приподнялась.

– Извини, я так устала.

Мы поужинали, и вдруг она начала рассказывать о себе. Я не просил, сама заговорила:

– Что же ты не спросишь, почему я так сразу к тебе пришла?.. Думаешь, я всегда так? Ошибаешься!

Я покуривал и размышлял: «Чудные они, девчонки, – каждая хочет приукрасить свою жизнь. Ну и пусть болтают. Раз они хотят, чтобы так было, – значит, для них так оно и есть».

– Мне дома нельзя показываться до десяти, понимаешь? – продолжала она. – Меня подкарауливают Колины парни… Коля Седой у них главарь. Они по вечерам всегда на Каланчевке, у трех вокзалов воруют чемоданы. И в поезда заходят… Поезд должен отойти, люди выходят, а они быстро по купе…

Я усмехнулся про себя: «Надо ж такую легенду накрутить!».

– …А у меня ребенок от Коли Седого. Три года назад он задурил мне голову. Наговорил всякого. Я и поверила, дура… Он интересный, модно одет, добрый… Кто ж мог подумать, что он вор. Я как узнала, сбежала к своим. А ребенка он забрал. У своей матери держит. В Загорске. А я ведь без малыша не могу, – ее голос задрожал, и на глазах появились почти неподдельные слезы – ох, уж эта женская слезливость! – от нее становится не по себе.

«Во заливает! Ей бы в актрисы, а она по станциям шастает», – подумал я, но обнял ее:

– Брось переживать, все устроится.

– Нет, ты дослушай. Я никому об этом не рассказывала. Даже отцу с матерью. Если б узнали, выгнали б из дома. И в милицию не заявляла. Еще хуже будет. Колины дружки потом все равно отомстят… Когда я приезжаю к ребенку, там меня уже подкарауливают Колины парни. Сажают в машину и везут к нему. Это где-то по нашей ветке. Я даже не знаю точно где. Три раза сбегала. Хорошо, машину смогла поймать.

«Ну и фантазия у девчонки! Только все это смахивает на дешевый детектив!». Я уж чуть не в глаза ей усмехался.

– А последний раз Коля сказал: «Еще раз сбежишь, будет плохо», – она всхлипнула, глубоко вздохнула: – Ну вот теперь ты все знаешь. И мне полегче стало. Выговорилась…

Она-то выговорилась, а мне каково было? Сидел как дурак: высказать жалость – значит подыграть ей, а разоблачать как-то неловко. В общем, прощанье получилось скомканным. Проводил ее на десятичасовую электричку и чмокнул в щеку.

Прошло несколько дней; как-то выхожу из метро на Комсомольской, вдруг вижу – толпа людей, голоса:

– …Это что ж получается! Прямо средь бела дня! Они стояли рядом, разговаривали. Вдруг мужчина побежал, а она упала…

Я протиснулся сквозь толпу и увидел ее, ту девчонку говорунью. Лежит, глаза остекленелые, а копна волос в крови… Подкатила «скорая помощь», выскочили санитары, положили ее на носилки. Я спросил:

– Вы в какую больницу?

– В Склифосовского.

Стою я на платформе, всего трясет, смолю одну сигарету за другой, перебираю в памяти тогдашний вечер. Потом позвонил в больницу. Мне ответил женский голос:

– Кто о ней спрашивает? Минуточку!

– Кто о ней спрашивает? – переспросил мужской голос. – Вы можете подъехать? Нам нужны сведения знавших ее, чтобы разыскать убийцу.

– Она… – я так и онемел.

– Да, она умерла.

– Что же это?! Я ничего не смогу вам сообщить. Знаю только – ее преследовал какой-то Коля Седой.

– А-а, Седой! Хорошо, спасибо!

И такие истории случались у нас за городом.

Как и предсказывал Чернышев, в театре я добился головокружительных успехов: спустя год мне повысили оклад и мы с Володькой поменялись местами, он стал моим помощником. На меня уже с опаской посматривала и пенсионерка Евгения Семеновна, которая числилась (именно числилась) старшим художником – полуслепая, вечно сумрачная толстуха, она ходила в театр только для того, чтобы не сидеть дома. Целыми днями она просиживала в актерских уборных или в буфете, попивая чай с конфетами и лениво поругиваясь с гардеробщицами. Раз в неделю, недовольно посапывая, выполняла какую-нибудь «филигранную» работу: «разрисовывала яблочко» или «дамскую цепочку»; всю основную работу везли мы с Володькой.

Нашему «вождю», заведующему декоративной мастерской Сергею Николаевичу Ахвледиани, такое положение дел не нравилось и он был не прочь отправить Евгению Семеновну на «заслуженный отдых» (но дирекция возражала), а на ее место назначить – ну конечно меня, кого ж еще?! (об этом он прямо говорил). Короче, мои успехи всем бросались в глаза.

Сергей Николаевич, худой, седоволосый, в театре ничего не делал вообще. Когда-то он оформил единственный спектакль («одни дрова», – говорили о декорациях рабочие сцены). Он был женат на молодой актрисе, смазливой глупой женщине из театра Ленинского комсомола; все время ревновал ее и следил за ней, так что времени для работы у него почти не оставалось, да ему особенно и делать было нечего – я же говорю – все везли мы с Володькой. За два года моей работы в театре он ни разу не взял кисть. Заглянет в мастерскую на пять минут:

– У вас все в порядке? Хорошо. Я пошел.

Он выходил из театра, вскакивал в «Москвич» и гнал в Ленком в репетиционные залы следить за женой – о ней ходили слухи как о любительнице пофлиртовать.

Сергей Николаевич считался неглупым и добрым человеком, но он всегда выглядел напряженным, с гримасой боли на лице, – это и понятно: ему ежеминутно приходилось быть начеку. Такая нервотрепка в конце концов довела его до инфаркта. Впоследствии он уже ходил, держась за стены, правда хорохорился: