Текст книги "Вперед, безумцы! (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Я снова тону в празднике

Семь лет я работал в «Картинках» – тонул в празднике, но с годами мой юмор стал терять свой накал. Все чаще я ловил себя на том, что в трамваях и автобусах вслушиваюсь в разговоры людей, запоминаю удачные реплики, мучительно пытаюсь выжать из них смешные темы. Это были последние потуги. Вскоре я окончательно утонул в «юмористическом море», то есть мой юмор полностью иссяк. Но удивительное дело – «на дне моря» меня ждал новый праздник, еще более светлый – царство журнала «Мурзилка». Возглавлял это царство Нептун без бороды и трезубца – Анатолий Митяев.

Ни для кого не секрет – то было золотое время, расцвет «Мурзилки». Митяев сам не рисовал, но имел художническую натуру. В высшей степени художническую. Он прекрасно разбирался в живописи и обладал чутьем на потенциальные, неразбуженные таланты, не случайно в «Мурзилке» начинали многие впоследствии известные мастера.

Ко всему, Митяев был обаятельным человеком, от него веяло теплом. Он прошел войну, но сохранил детское восприятие – восторгался простыми вещами и делал постоянные открытия в окружающем мире. Но что особенно важно – открывал в людях то, чего они в себе и не подозревали.

Подмечено, что хорошего человека и окружают хорошие люди. Это наглядно демонстрировали чаепития в редакции, когда вокруг бурно кипящего самовара, еще более бурно кипели дружеские излияния художников.

– Я только и жду наших сборищ, – улыбался Лев Токмаков и прикладывал руку к сердцу, давая понять, что у него внутри немыслимая комбинация чувств.

– Ужасно вас, чертей, люблю, – смеялся Николай Устинов, и всем было ясно, что у него внутри исключительная радость.

Митяев объединил в журнале лучшие силы, открыл то, что находилось за горизонтом детской иллюстрации. К примеру, тот же Токмаков создал совершенно новую изобразительную манеру: малыми средствами, всего двумя-тремя мазками добивался невероятной выразительности и точности. Всего два-три мазка на белом листе бумаги, но какое организованное пространство, какая легкость во всем, какие живые линии и как на месте безошибочно лежат! Ничего не хочется добавить и ничего нельзя убрать – что значит настоящее мастерство! Настоящее мастерство – когда в работе ничего нет лишнего, случайного. На взгляд оно удивительно просто; кажется – возьми кисть и у тебя получится так же. Но это только на поверхностный взгляд. Иногда, для того, чтобы сделать эти два-три мазка художнику требуется вся жизнь. А легкость, понятно, достигается кропотливым трудом.

Устинов тщательно, любовно выписывал все детали; в его работах была предельная ясность. Токмаков прививал детям хороший вкус, Устинов давал им знания, учил наблюдательности… Эти художники были совершенно разными: и по изобразительной манере, и по складу характеров, и внешне (один высокий бородач с тихим голосом, другой маленький крепыш, звонкий смехач), но их отличало дружелюбное отношение друг к другу.

Сплошь и рядом творческим людям тесно в своем клане, они расталкивают локтями собратьев, ругают тех, кто делает не так, как они, а в сущности, замечательно, что все люди разные. Замечательно, что каждый по-своему видит мир и выражает его так, как до него не выражал никто. Даже если художник подражает кому-то, он все равно вносит что-то свое. И его полностью никто не повторит – приблизительно, схоже, но все-таки по другому. Потому и не стоит толкаться, ругаться. Что делить-то?! Сюжетов всем хватит. Если есть что-то в душе, сюжет всегда найдется. Вот в таком ключе и рассуждали художники «Мурзилки» и их связывала глубокая дружба.

Особенно глубокой и искренней была дружба Евгения Монина, Вениамина Лосина и Владимира Перцова – трех бородачей, которые время от времени сбривали бороды, но Монин при этом оставлял усы. Каждый из этих художников создал самобытный изобразительный мир, но Монин еще отличался тем, что брался объяснить любые чудеса.

Архитектор по образованию, Монин великолепно рисовал дома, мосты, замки. В его домах обитали философы-созерцатели и неисправимые мечтатели, с мостов падали разные нескладехи и беспечные влюбленные, в замках колготились незадачливые мастера. Монин отталкивался от чешского художника Трынки – его персонажи были такие же кукольные, носатые (жаль только, что они были далеки от русских персонажей). Но основным, ударным оружием художника был цвет. Монин играючи расправлялся с цветовой гаммой: как бы подбрасывал краски в воздух и, рассматривая необычные сочетания, выбирал из них самые интересные.

В «Мурзилке» Монин был главным заводилой. Прихлебывает чай, грызет баранки и без умолку рассказывает нелепые случаи из собственной жизни, вроде того, как вместе с «хиппи» угодил в милицию – его приняли за «хиппового вождя». Рассказывал Монин блестяще, и при этом не боялся выставить себя в неприглядном свете. Здесь он чем-то напоминал своих героев, или вернее, они напоминали его (не зря говорят – художник рисует себе подобных). Но, как известно, выставлять себя в не лучшем свете, смеяться над самим собой, способны только сильные люди, и эта внутренняя сила всегда угадывалась в Монине, каким бы дураком он себя не представлял. Очень могущественная сила.

Подогретые красочными чудачествами Монина, мы тоже припоминали всякие нелицеприятные истории из своей жизни. Я особенно старался, но почему-то мое нарочитое самоуничижение выглядело своего рода самоутверждением – видимо, мне не хватало внутренней могущественной силы.

Нередко во время наших выступлений поднимался немалый шум, веселье достигало крайней степени, но Митяев всегда контролировал ситуацию и не давал страстям выплескиваться за пределы редакции, чтобы не ставить под угрозу работу всего издательства.

Лосин считался рисовальщиком виртуозом. С закрытыми глазами он мог нарисовать бегущую лошадь или плывущего по реке лося, или внушительную группу людей – и каждого со своим характером! Обладая редкой зрительной памятью, Лосин знал все: как связан хомут и оглобля, как цветет бамбук, как растут кокосовые орехи и финики, как плавают киты и аквариумные рыбы, какие крепления в паровых механизмах, а уж анатомию человека знал получше врачей.

Кстати, во время чаепитий в «Мурзилке», когда Лосин рассказывал о растениях я был уверен – он ботаник, когда он описывал птиц, принимал его за орнитолога, когда он зарисовывал машины – не сомневался, что он инженер. За справками к Лосину бегали все художники.

Рисунки Лосина отличались динамизмом, цвет лежал широкими, сочными, объемными мазками. Лосин работал на табуретке(!) и одной большой кистью; этой кистью писал и море, и делал блик в глазу. На его картинах бурлила жизнь: равнины пересекали поезда и тени от вагонов скользили по травам и цветам, вверх по течению стремительных рек тяжело шли катера и моторные лодки, по лугам бегали табуны и у лошадей развевались гривы, по городским улицам мчались машины, по небу носились рваные ошалелые облака…

Перцов имел безупречный вкус; у него даже дома, куда ни посмотришь – все выглядело законченными натюрмортами, а на участке в деревне – не просто виды, а мини-пейзажи. И, конечно, каждую иллюстрацию Перцова хотелось вставить в раму и повесить на стену – такими законченными они были.

Перцов сильнее всех художников пропитался русской культурой и лучшие его работы – исторические сюжеты (былины, сказания) – это и понятно, он один из потомков князей Голицыных, его родословная восходит к самим Рюриковичам! И держался Перцов скромнее всех (срабатывали гены внутренней культуры).

Перцов иллюстрировал мои первые рассказы и мою первую книжку, где на форзаце изобразил Крымский мост, дома вдоль набережной.

– Почему именно это место? – спросил я.

– А здесь мы жили до войны, – он показал на дом, в котором до войны жили и мы.

Наверняка, в то время мы виделись во дворе, но, конечно, не могли вспомнить руг друга.

Перцов известен не только как иллюстратор, но и как мастер шрифтов – всем друзьям оформлял обложки книг (его шрифты непременно войдут в энциклопедию оформительского искусства).

Работая над иллюстрациями, Перцов невероятно гримасничал, принимал позы своих героев; иногда изображал их перед зеркалом, чтобы все представить со стороны.

Он вообще был артистичен: красиво двигался, сидел и говорил, красиво одевался – с неизменным бантом на шее, красиво играл в шахматы и красиво ухаживал за девушками. Здесь, правда, ему не везло. Почему-то девушкам было мало красивых ухаживаний, им хотелось, чтобы чувства подкреплялись предметными посланиями – весомыми подарками и вообще, чтобы ухажер «имел основательную базу». А у Перцова деньги появлялись от случая к случаю, жил он в скромной мастерской, гонорары тратил на книги.

– Мужчина должен твердо стоять на ногах, – холодно заявляли эти девушки. – А вы бессребреник. Что вы можете дать женщине?

– Написать ее портрет, – улыбался Перцов.

Этот мягкий аргумент некоторое время удерживал девушек около Перцова, но как только он заканчивал портрет, они забирали его, а с художником прощались навсегда. Такое выпуклое обстоятельство.

Монин, Лосин и Перцов были поглощены работой, но выкраивали и свободное время. И тогда втроем ездили на рыбалку (для этой цели, а также потому что «город забирает душевный покой», за сносную цену купили деревню, вернее три дома-развалюхи, один из которых вскоре какие-то негодяи разграбили и подпалили); сражались за шахматной доской, с ватагой мальчишек азартно гоняли мяч.

При всем том, что они были поглощены работой, они умудрялись буквально через день отмечать праздники (и слыли не только прекрасными художниками, но и большими любителями крепких напитков). Причем частенько праздники выдумывали, чтоб был повод встретиться. Как они умудрялись совмещать несовместимое: серьезную работу и праздность – мало исследованный вопрос, информация на этот счет отсутствует. И совсем загадка – каким образом эти празднества вселяли в них творческий заряд? Впрочем, нет, как раз понятно.

Этих художников еще отличало заботливое отношение друг к другу: когда однажды Монин отчаянно влюбился и надумал жениться, Перцов долго придирчиво изучал его невесту, а женатый Лосин подробно объяснял ей, как строить семейное счастье.

Всерьез я не люблю превосходных степеней, но этих трех искуснейших мастеров назову великими; они докопались до истины и в работе достигли совершенства. Если наше Отечество и может чем-то похвастаться, то в первую очередь несомненно ими. Не случайно на международных выставках они получали награды.

Я горжусь дружбой с этими художниками. Как-то случилось великолепное совпадение: по рассеянности Митяев под моим рисунком поставил фамилию Монина, а гонорар выписал Перцову.

– Хороший повод устроить небольшой праздник! – разразился Лосин. – Совсем маленький, камерный.

Конечно, маленький праздник плавно перешел в большой, такой большой, что под конец мы все потерялись. Но тот рисунок я не потерял и храню, как память о золотом времени.

Сейчас я подумал вот о чем: «Не слишком ли светло расписал своих друзей? Ведь у них, чертей, есть и недостатки, и не мешает их отметить в отдельном очерке, а если не хватит материала, хотя бы немного лягнуть их, чтоб не зазнавались и самосовершенствовались. Но конечно, по большому счету о человеке надо судить по его ярко-положительным сторонам, а о художнике – по его лучшим работам».

Где-то море, где-то солнце, где-то счастье

Однажды просто так, от нечего делать, я написал пару очерков о рыбной ловле, которые неожиданно понравились Митяеву и он напечатал их в «Мурзилке»; тут же члены редколлегии журнала предложили мне командировку в Артек.

– Нам нужен очерк о пионерах, – сказали и, хохотнув, пропели: «Где-то море, где-то солнце, где-то счастье».

Я отказался. Во-первых, потому что считал кощунством делать детей партийными, организовывать в отряды, дружины, вбивать в светлые головы воинственные марши. Во-вторых, по слухам, Артек представлял собой показушный лагерь – на что у меня всегда была аллергия. В-третьих, опять же по вполне достоверным слухам, в этом лагере были вовсе не те ребята, которые хорошо учатся или помогли колхозникам собрать урожай, а отпрыски высокопоставленных деятелей. В-четвертых, у меня всегда были определенные принципы: никогда ничего не писать по заданию, только – к чему лежит душа.

Выслушав мои доводы, Митяев насупился:

– Хорошо! Напиши о море, о горах, о чем угодно, к чему лежит твоя возвышенная душа. Можешь вообще ничего не писать. Дай душе отдохнуть. Скажу по секрету – в редакции есть лишние деньги и командировка – награда тебе за очерки. К тому же, ты будешь жить даже не в Артеке, а в Гурзуфе. Там дом-музей Коровина. Сейчас в Гурзуфе Голявкин, известный писатель из Ленинграда, знаменитый художник Глазунов и нашумевший скульптор Неизвестный.

Из-за этой прославленной троицы я и поехал.

До Гурзуфа добрался поздно вечером, по тропе спустился с шоссе к гостинице, и увидел в вестибюле десятка два приезжих с детьми.

– Мест нет! Мест нет! – кричала администраторша.

Я протиснулся к ее окошку, сказал, что из Москвы и мне забронирован номер.

– Ничего не знаю! Никто не звонил! – отчеканила администраторша. – Мест нет. Вы что, не слышали?! Женщин с детьми не могу устроить, а то вас!.. Скажите спасибо, что разрешаем ночевать на диванах!..

Я вышел покурить на свежий воздух.

Передо мной простирался ночной Гурзуф: цепочки огней среди листвы, искрящаяся под луной бухта, силуэты баркасов. Глядя на баркасы, я почувствовал, как защемило в груди (то, что вбил себе в голову в детстве, сохранил и в зрелом возрасте, то есть не терял надежды походить на морской посудине и объездить если не весь мир, то хотя бы две-три страны).

Выкурив подряд несколько сигарет, я подумал: «Быть может из Москвы послали телеграмму?» – и снова подошел к окошку хозяйки гостиницы.

– Никакой телеграммы нет и свободных мест нет, – устало проговорила администраторша. – Один номер есть, но ждем писателя. Он вот-вот прибудет. Вам можем поставить раскладушку в коридоре, но за плату.

Горничная, застилая раскладушку, пожаловалась:

– Сейчас самый сезон, огромный наплыв отдыхающих.

– А чайку, мамаша, нельзя? – попросил я.

– Какого чайку! Скажи спасибо, что тебе раскладушку-то выделили. Кто ж тебе щас чай станет греть?!

Я уже почти уснул, как меня разбудила администраторша:

– Давайте паспорт. Надо вас записать.

Через десять минут она вернулась:

– Так что ж вы сразу не назвались?! Это ж мы вас ждем! Вот ключи от номера, пожалуйста, проходите, отдыхайте в свое удовольствие, – и бросила горничной: – Принеси писателю чай с вареньем.

Так я стал писателем.

Утром ко мне заявился Виктор Голявкин. Толстяк, смехач и говорун, заявился в роскошных шортах, с сигарой в зубах.

– Пишу по одному гениальному рассказу в день и выбрасываю в море, – прогоготал Голявкин, доставая из сумки трехлитровую банку вина. – Но пишется плохо. Мозги расплавились от жары, что ли. И девушек здесь слишком много. Правда, и в этом плане у меня творческий тупик… Все должно проходить через трудности, а если сваливается с неба – не ценишь.

Пока пили вино, Голявкин рассказал о всех достопримечательностях Гурзуфа и вновь упомянул про множество девушек с «бронзовым загаром».

– В Артек заглянул, – сообщил Голявкин. – Начальство на «чайках» катается, ребята стоят в линейках, караулах.

– Догадываюсь, – бросил я. – И не собираюсь туда.

– Нет пойдем! Там сейчас скульптор Неизвестный. Возводит стену-барельеф. Зверская работа!

На стройплошадке среди рабочих с отбойными молотками выделялся мужчина средних лет, голый по пояс, в широченных брюках, со шрамом на спине; он размашисто вышагивал вдоль громоздкой стены с дурацким нагромождением деталей, давал указания и, как мне показалось, бравировал шрамом перед зрителями, окружавшими стройплощадку.

– …Мне все равно, кто дает деньги на работу. Комсомол, так комсомол, – сказал Неизвестный после того, как Голявкин нас представил. – Искусство должны поддерживать меценаты.

Неизвестный пригласил нас в свой номер гостиницы, показал иллюстрации к Достоевскому и, между делом, перечислил города, где стоят его скульптуры.

– Он работает, как бульдозер, – пояснил Голявкин, когда мы вышли. – И на море не ходит, и не замечает девушек с бронзовым загаром. Кстати, ты как относишься к бронзовому загару, в смысле к девушкам? Я немного попишу, схожу на свиданье, потом снова попишу. Девушки стимулируют творчество. Короче, в перерывах между работой устраиваю приключения.

– А я работаю в перерывах между приключениями, – ляпнул я.

– Молоток! – Голявкин врезал мне кулаком в живот. – Пойдем заглянем к Илье Глазунову, он работает интересней чем ты, и даже интересней, чем я – совмещает живопись и бронзовые загары, попросту рисует девушек. Он наш, питерский, только бывший. Теперь живет в вашей суетливой Москве…

Перед номером Глазунова стояла стайка девушек.

– Какие прекрасные девушки! – Голявкин широко раскинул руки. – Особенно одна!

Девушки заинтересованно вытянулись и замерли в ожидании, кого именно выделит Голявкин, но он засмеялся:

– Позировать барышни или как?

– Или как! – кокетливо откликнулась одна из девушек.

Глазунов делал набросок углем сидящей напротив девушки с бронзовым загаром.

– Вот недавно в Италии писал Джину Лоллобриджиду, во Франции – Джульетту Мазину, а сейчас Машу, ведь вас так зовут, девушка?

«Модель» покраснела и тихо пробормотала:

– Но почему именно меня? Во мне ничего такого нет. В Гурзуфе столько красивых девушек…

– А мне понравились вы, – прояснил Глазунов. – Понимаете ли, милая, художники видят скрытую красоту, скрытую. В вас она есть. Я это сразу отметил еще там, на набережной…

– Перед твоей дверью топчется еще несколько бронзовых загаров, – объявил Голявкин, когда девушка ушла.

– Знаю, – спокойно кивнул Глазунов, пододвигая ко мне стул. – Садись, будь как дома, рассказывай что нового в Москве, я здесь уже целый месяц… А ты, Вить, достань из тумбочки вино, сигареты, я тоже выпью, покурю, – он открыл дверь, ввел новую девушку и достал новый лист бумаги…

За три дня, проведенных в Гурзуфе, я ничего не написал, не сделал ни одного карандашного наброска, но выпил ведро вина с Голявкиным, слушал рассуждения Неизвестного об искусстве, да вел отвлеченные беседы с Глазуновым, одновременно любуясь его «моделями». В общем, неплохо провел время.

Перед отъездом из Гурзуфа я еще познакомился с местным примитивистом, который подарил мне картину: «Корабль попал в заблуждение». Художник так объяснил свою работу:

– Это турецкое судно заблудилось в тумане и оказалось у наших берегов. Иди за вином, выпьем и я намалюю тебе «Корабль выбрался из заблуждения».

Примитивиста звали Степан; он носил экзотическую одежду, выглядел как папуас, и был довольно известен в Гурзуфе, но мне кажется, не в той мере, как этого заслуживал. И вообще, он мог бы быть известен во всей Крымской области и за ее пределами. К сожалению, у нас часто не ценят таланты. Сюжеты Степана мне были близки, он это почувствовал сразу по моим репликам, почувствовал мою странствующую душу, потому и расщедрился. Чтобы не остаться в долгу, я нарисовал Степану «Корабль, на котором поплыву в разные страны».

По возвращении в Москву я время от времени принимался за очерки и друзья художники все чаще насмешливо обзывали меня «Писателем». Но именно тогда мое положение было особенно удобным. Когда меня ругали за очерки, я говорил, что вообще-то занимаюсь графикой, а очерки пишу для себя, в свободное время. Когда же ругали за рисунки, говорил, что вообще-то я литератор, а графика только хобби. Если ругали и за то, и за это, заявлял, что являюсь профессиональным шофером, а в искусстве всего лишь любитель. Тогда те, кто ругали, хлопали меня по плечу с напутствием:

– Ну это другое дело! Рисуй (или пиши), может и получится что-нибудь дельное.

Пусть догоняют!

Однажды художник Валерий Дмитрюк обратился ко мне:

– Имеется одна рукопись для детей, давай проиллюстрируем вместе. Ты больше тяготеешь к живописи, я к рисунку. Если наши устремления пересекутся, возможен приличный результат.

У нас было много общего: оба из провинции, оба лысели, оба работали в «Картинках», и одновременно, без всякого лицемерия, испытывали чувство недовольства сделанным. Мы имели одинаковые взгляды на искусство, нам обоим нравился кинорежиссер Феллини и девушки с волосами морковного цвета. Мы параллельно шли по дороге в детскую книгу, иногда засматривались на что-нибудь яркое, стоящее у обочины, и оступались, но в конце концов до цели дошли. Короче, у нас были родственные души и мы проработали вместе десять лет.

Здесь необходима оговорка: близкие друзья в совместной работе не очень-то терпимы друг к другу; случается, в запале орут друг на друга, но сразу же после работы переходят на дружеский тон. И, конечно, несмотря ни на что, – работать с единомышленником огромное счастье. Забегая вперед, скажу – за долгие годы дружбы мы с Дмитрюком ни разу не поссорились и до сих пор остаемся ближайшими друзьями (хотя имеем немало отвратных черт, ведь оба «скорпионы»).

В детской книге я окончательно нашел себя. Во взрослой книге иллюстрации всего лишь сопровождают текст, в детской – несут самостоятельную смысловую нагрузку. Художник в детской книге – такой же автор, как и писатель. У него много белых листов бумаги, огромный простор для творчества и огромная ответственность. Через рисунок ребенок познает мир, рисунок развивает его наклонности. Многие рисунки, которые мы видим в детстве, остаются с нами навсегда, как самые яркие зрительные впечатления, а рисованные герои, как самые близкие друзья (взрослые ведь только придумывают сказку, а дети живут в ней).

И еще: есть такое понятие – память цвета. Бывает, взрослый человек увидит какое-нибудь сочетание красок (в интерьере, одежде) и сразу перед ним встает картина из детства, когда он впервые увидел эту гамму. Память цвета позволяет вернуть прошлое, с полузабытыми звуками и запахами.

Работа иллюстратора в журнале проще простого: прочитал текст и делай к нему рисунок. Оформление книги – сложная штука. Прежде всего надо представить ее в голове, представить ее конструкцию – архитектонику, как выражаются художники. Потом сделать макет и разметить, где будет текст, где рисунки. Затем предстоит работа над эскизами иллюстраций, которые должны утвердить редактор и автор. Только после этого можно садиться за оригиналы. Оформление книги – сложная, но невероятно интересная работа.

Мы с Дмитрюком в основном иллюстрировали авторов современников. Обычно писатели нас хвалили, и не скрою – было приятно.

– Отлично! – поднимал большой палец Владимир Коркин. – Спасибо за рисунки. Вы все четко прочувствовали, именно таким я все и представлял.

– Прекрасно, как жужжание пчелы! – радовался Игорь Мазнин. – И у меня здесь есть высокие строчки.

– Здесь и говорить нечего! – восклицал Юрий Коваль. – Рисунки потрясают… почти как мой текст!

Иногда нас начинали хвалить, но заканчивали руганью.

– Интересный разговор! – выдавливал Юрий Кушак. – Но могли бы сделать и лучше. Обложка невыигрышная, непродажная, а шрифт – ваша несильная сторона.

– Книга хорошо скомпонована, старики, – тараторил Сергей Козлов. – Хороший макет и рисунки… не портят общего впечатления. Хотя, лучше б половину убрать. Лучше б, старики, я дал побольше текста… И потом, что вы так тянули? Вы ж не безмозглые. Работать надо, старики, быстро. Тянуть резину – ваша главная слабость…

Попадались и капризные, привередливые авторы. Как-то мы делали книжку одной поэтессы из Волго-Вятского издательства. Стихи были неумелые, с претензией на изысканный слог, но мы решили «вытянуть» книжку за счет рисунков, выжать из текста максимум. Три месяца корпели, но когда привезли работу в Нижний Новгород и показали поэтессе, она сморщилась.

– Мне нравятся ваши рисунки, – сказала; сказала певуче, растянуто. – Но вообще-то говоря, образы зверюшек мне представляются иными. Совершенно другими. Подождите, сейчас придет муж, он лучше меня разбирается в живописи. Может, он что-нибудь подскажет.

Пришел ее муж и гаркнул:

– Я не против ваших рисунков, но скажите честно, вы схалтурили? Подумали: «А-а, провинция! Для них и так сойдет». В общем, сейчас явится сын, он учится в художественной школе, он вам даст дельные советы.

Пришел их сын, долговязый парень, и с жутким невежеством стал нас, ровесников его отца, учить что к чему. Разнес рисунки в пух и прах: и звери-то у нас «слишком развеселые», и деревья «слишком корявые» и травы «лихие», и вообще, «небо – не небо и вода – не вода».

– Налицо отсутствие чего-то главного, – шумел он. – Все разрознено. Отсутствие всякой предметности.

– Отсутствие присутствия, – хмыкнул Дмитрюк.

– Вот-вот! – ухватился парень.

Но окончательный, смертельный удар нас поджидал на следующий день в издательстве. Художественный совет принял иллюстрации, но когда мы понесли подписывать листы к директору, он плотно закрыл за нами дверь и прогундосил:

– Не слушайте их никого. Они ничего не понимают и живут недисциплинированно. А я, хотя и по специальности военный, но имею понятие о рисовании и уважаю художников. Я, знаете ли, и сам люблю помалевать на природе пейзажики разные. Вон одна моя работка.

На стене в витиеватой раме висел какой-то никудышный пейзаж, да еще выполненный совершенно бездарно – этакий компот из одних синих красок. Мы с Дмитрюком переглянулись и, глубоко вздохнув, поняли, какая нас ожидает казнь.

– Как говорится, все хорошо прекрасная маркиза, – директор склонился над листами. – Но вот этого слона отсюда из угла передвиньте сюда наверх. Так будет дисциплинированней… А это за ним кто? Кого вы насандалили? Мартышки, что ли? Их подвинем сюда. Пусть как бы его, слона то есть, догоняют!

Мы вывалились из кабинета и чуть не упали – нас во время подхватили на руки члены художественного совета.

– Не слушайте его, – сказали с дикой нежностью. – Он ничего не понимает. Главное – наши подписи, а он отвечает за текст авторов.

Мы радостно вздохнули и сразу поняли, почему директор подбирает таких авторов, как наша поэтесса.