Текст книги "Вперед, безумцы! (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Старик и натурщица

Несмотря на решительную походку, жесткий взгляд и мужественные усы, а главное – широкие и пестрые «атаманские» одежды, Старик – так звали его студенты, был мягким человеком; это обнаруживалось, как только он начинал говорить – его голос звучал тихо, под усами появлялась улыбка, а взгляд становился теплым, контактным. В его холостяцкой квартире на стенах висели картины и подрамники, а вдоль стен лежали холсты, кисти, краски; стол заменял рояль без клавиш и ножек – он стоял на табуретках, шкафами служили картонные коробки, поставленные друг на друга – «не квартира, а лежбище», – говорили его приятели и дальше развивали мысль о бытовой неустроенности, как о раздражающем факторе. Старик-то считал, что у него «вполне организованный беспорядок прекрасных предметов», а на колкости приятелей отвечал:

– Моя квартира – мастерская. Я занимаюсь возвышенным, священным, все земное отодвигаю на второй план.

Ему было немного за шестьдесят, он преподавал живопись в художественном училище и считался одним из лучших мастеров «с филигранной техникой». К тому же – самым колоритным в смысле внешности. Как «действующий» художник он имел два творческих дня (не считая выходных), которые использовал для своих «занятий возвышенным». По вечерам при искусственном освещении Старик делал «заготовки» – графические наброски будущих картин, а перед сном совершал «философские прогулки», во время которых осмысливал «положение дел в искусстве». Он вел размеренный образ жизни и ничего не собирался в нем менять, тем более, что затухающие силы требовали большей отдачи в работе. Одно время он даже хотел бросить преподавание, чтобы полностью посвятить себя творчеству, но студенты взбунтовались и уговорили «не покидать» их. А тут еще в училище произошло одно, на первый взгляд, незначительное событие, которое в жизни Старика оказалось довольно значительным.

В училище появилась необычная натурщица – по словам Старика, она «обладала изяществом непредугаданных движений». Натурщицей была тридцатипятилетняя женщина, которая, кроме «изящества движений», имела, по мнению студентов, «вызывающие формы». Она со вкусом одевалась и в одежде выглядела неотразимо (правда, студенты считали, что без одежды она выглядит еще неотразимей). Несмотря на свои «формы», женщина держалась естественно и просто, а позируя обнаженной, первые дни сильно смущалась – было ясно, она не профессиональная натурщица. Вскоре стало известно, что она из провинции, живет в общежитии, работает чертежницей, а в училище подрабатывает. Ее звали Инга.

После месяца занятий, когда обсуждали работы студентов, Старик заметил, что Инга тоже с интересом рассматривает живопись и несколько раз робко, но точно высказала свое мнение.

– Вы хорошо разбираетесь в живописи, – похвалил он натурщицу. – У вас взгляд художника. Где-нибудь учились?

Инга улыбнулась:

– Недолго занималась на одних курсах, а потом было не до этого. Но я очень люблю живопись.

В другой раз они одновременно вышли из училища, и Старик похвалил костюм Инги:

– У вас хороший вкус в одежде. Все просто и в определенной гамме. Ничего лишнего, во всем чувство меры. Это редкое качество. Чувство меры – результат хорошего вкуса и внутренней культуры. А вкус, как говорил Платон, «вершина интеллекта»… По большому счету, скажу вам, вкус – это вообще взгляд на жизнь. По одежде и по вещам, которые человека окружают, можно более-менее точно говорить о его привязанностях, образе жизни, друзьях и прочем.

– Вкус у меня от мамы, – пояснила Инга. – Она хорошая портниха. Когда я жила с ней, мы часто придумывали модели одежды. Я хотела стать модельером, но… вышла замуж, родила сына… Теперь он с мамой, а я вот здесь, сбежала от мужа.

– Как сбежала?

– А так. Он замучил меня ревностью, все время преследовал. Я и не смотрела на мужчин, на улице не поднимала глаз, а он говорил, что я «рыскаю глазами». Оскорблял меня, даже бил…

Старик понял, что неожиданная откровенность Инги – определенное доверие ему, как мудрому пожилому человеку.

– Может, он сильно любил вас? – спросил Старик. – Ведь ревность – это взбунтовавшаяся любовь.

– Любил, и сейчас любит. Какой-то звериной любовью… Он неплохой человек. Талантливый инженер, но характер у него жуткий… Из-за него я и забросила рисование. Пошла на курсы чертежниц… Сейчас работаю в одном бюро.

– У нас в училище есть подготовительные курсы. Запишитесь, я помогу.

– Уже поздно начинать все заново.

– Ничего не поздно, – убежденно сказал Старик. – Никогда не поздно изменить всю жизнь, не только занятие. Вы прекрасно чувствуете живопись, а ремеслу можно научиться. Подумайте!

Как-то, закончив позирование и одевшись за ширмой, Инга подошла к Старику и сказала:

– Вы самый лучший из преподавателей. Я понимаю, почему студенты вас любят… Они говорят, что вы Мастер с большой буквы… А нельзя мне посмотреть вашу живопись?

– Пожалуйста, в любой момент, – развел руками Старик. – Но вы, наверно, думаете – у меня роскошная мастерская со стеклянной крышей, а моя мастерская – моя квартира.

– Я слышала. У вас «организованный беспорядок прекрасных предметов».

– Точно, – засмеялся Старик, довольный, что Инга его процитировала и тем самым показала, что уже немало знает о нем. – Но, скажу вам, не роскошь, а скромность в быту должна быть нормой жизни.

– Я тоже так считаю, – согласилась Инга. – Чем культурней человек, тем скромнее его быт… Так когда можно к вам приехать? В воскресенье вам удобно?

Живопись Старика не просто понравилась Инге – она рассматривала картины с тихим восхищением, молитвенно сложив руки на груди.

– Потрясающе!.. Волшебно! – шептала она. – Во всем такая тщательная отделка!.. Как на картинах великих мастеров прошлого века… Сейчас все пишут размашисто, широкими мазкам, думают – чем больше краски, тем лучше, а я люблю, когда все выписано аккуратно. По-моему, в такой живописи проявляется любовь к тому, что пишешь, разве не так?

Старик улыбался, кивал:

– Все правильно. Надо отталкиваться от классики, соблюдать традиции. А своя изобразительная манера проявится, ведь одни и те же вещи мы видим по-разному и, изображая их, вносим что-то свое.

– Как я вам завидую, – вздохнула Инга. – Это такое счастье – иметь любимое дело…

– Я вот что думаю, – Старик взял Ингу за руку. – Не надо вам поступать на подготовительные курсы. Вон стоит второй мольберт, приходите в свободное время, у нас будут индивидуальные занятия.

– Хотелось бы, – оживилась Инга, – но со временем туго.

– А вы бросьте позировать студентам, позируйте мне. Я буду платить вам то, что платят в училище. Я ведь не бедный, мои работы постоянно продаются в салонах. Будете и позировать мне, и писать натюрморты под моим руководством. Но… – Старик изобразил напускную строгость, – учтите, когда дело касается работы, я требовательный.

– Зачем вам это нужно?

– Боюсь, что вас в училище украдут, – усмехнулся Старик. – Я заметил, на вас там глазеют все мужчины – и преподаватели, и студенты. Мне сказали, один преподаватель даже скупал у студентов ваши портреты, но потом заметил, что студенты стали делать копии для прибавки к стипендии. Вот ловкачи!.. Ну, так будем работать у меня?

– Будем! – выдохнула Инга.

Первое занятие Старик посвятил рисунку – наглядно показал, как «строить» изображаемое, как делать штриховку… Инга старательно повторяла все его действия. У нее все получалось, как нельзя лучше – сказывалось, что раньше она все же занималась рисованием.

На следующем занятии Старик продемонстрировал Инге деление красок на множество тонов, их «благородные» и «дикие» сочетания. После нескольких уроков Старик понял – у его ученицы незаурядные способности: острый взгляд и «крепкая рука» в рисунке и редкое чувство цвета в живописи.

– Вы прирожденная колористка, и все схватываете на лету, у вас дело пойдет, – уверенно заявил Старик.

И дело, действительно, пошло. Спустя несколько недель Инга уже писала вполне приличные натюрморты, Старик даже стал использовать ее «чувство цвета» в своих работах – доверял ей «подмалевки». За это время Инга несколько раз позировала Старику обнаженной. Он изобразил ее на двух полотнах, и обе картины расцветил фантазией – поместил Ингу в необычную обстановку: на первой картине – в интерьер, где она, обнаженная, лежала в альковных покоях; на второй – в пейзаж с райскими кущами, где Инга гуляла меж деревьев, словно лесная Диана.

В перерывах работы над этим картинами Инга подолгу рассматривала свое изображение и сбивчиво бормотала:

– Потрясающе!.. Волшебно!.. Вы вдохновенный Мастер!..

А чуть позднее, когда они пили чай с вермутом – любимым напитком Старика, вдруг сказала:

– Я так счастлива, что ваша ученица. Вы потрясающий художник. И настоящий мужчина… Четкий, уверенный в себе. Я сразу это поняла, в первые же дни, как появилась в училище…

После этих слов Старик пришел в некоторое замешательство. Он почувствовал, что его затухающие силы вовсе не затухающие, а просто дремлющие, и их вот-вот разбудит Инга. Он стал смотреть на нее не только как на натурщицу, но и как на прекрасную женщину. Инга заметила изменившийся взгляд Старика и как-то сказала ему об этом:

– Мне кажется, вы стали смотреть на меня не только как на ученицу и не только как на модель для работы, – сказала то ли с обидой, то ли подогревая пробуждающиеся силы Старика, и с загадочной улыбкой добавила: – Или я ошибаюсь?

– Я и сам не знаю, – тоже с улыбкой произнес Старик.

Тем не менее, вскоре, почувствовав, что его силы окончательно пробудились, он сказал Инге:

– Вы ведь живете в общежитии, а у меня большая квартира. Переезжайте, занимайте одну из комнат. И работать вместе будем больше, и вообще как-то удобней, чего мучиться в общежитии…

Инга не удивилась этому предложению – была готова к нему.

– Хорошо, – сказала, глядя Старику прямо в глаза.

На следующий день Инга привезла свои вещи и сказала с прямотой женщины, которая способна на решительные поступки:

– Я понимаю, что вы предложили мне быть не только ученицей и натурщицей, но и любовницей.

Старик несколько растерянно пробормотал:

– Не знаю, как получится… Я давно живу один… без женщин.

– Странно. Вы, наверняка, нравитесь женщинам, – недоуменно пожала плечами Инга и, брезгливо кивнув на тахту, сказала: – Но это надо выкинуть. Я не знаю, какие женщины здесь спали.

В тот же день они привезли из магазина новую тахту и сразу же ее «опробовали», после чего Инга выдала Старику комплимент:

– Ты неплохо сохранился для своего возраста.

Через несколько дней она спросила:

– Не возражаешь, если я немного похозяйничаю в твоей захламленной квартире?

– Ради бога, буду только рад, – откликнулся Старик.

Инга заменила рояль на нормальный стол, а коробки – на шкаф с зеркалом. Затем все художественные принадлежности перенесла в одну комнату.

– Под мастерскую хватит и этого пространства, – сказала.

– Ты Золотко! – с восторгом произнес Старик, рассматривая обновленную квартиру.

С каждым днем Старик все больше увлекался Ингой.

– Надо же, несмотря на разницу в возрасте, у нас одинаковый взгляд на искусство и на многое другое, – радовался он, обнимая Ингу. – Ты мое Золотко. Я уже привык к тебе… Но что я хочу сказать? Ты талантлива и надо все силы бросить на живопись. Давай-ка уходи из своего чертежного бюро.

– Надо подумать, – уклончиво ответила Инга. – Что странно, за кульманом я сильно устаю, иногда в глазах прямо рябит от линий, стрелок, цифр, а за мольбертом никогда не устаю, потому что это работа для души, любимая работа. То есть, немного устаю, но это приятная усталость.

К этому времени она уже самостоятельно писала натюрморты – «грамотней и живописней, чем многие студенты», – по словам Старика.

– У тебя, Золотко, уже просматривается своя манера, – говорил он, – а это самое главное в творчестве. Ты не боишься цвета, у тебя порой такие неожиданные сочетания тонов, что я только развожу руками. И все так органично. Ты уже почти состоявшийся художник, мне уже и учить тебя нечему. Остается только радоваться, что живу с тобой.

Старик уже подумывал устроить в училище выставку работ Инги, как вдруг однажды не застал ее дома. На ее мольберте была приколота записка: «Уезжаю в свой город. Все объясню в письме».

Вскоре пришло письмо: «Мой вдохновенный Мастер! Меня разыскал муж. Приехал с сыном на машине и увез меня в наш город. Ради сына я решила сохранить семью. Спасибо тебе за все. Я знаю, мне никогда ни с кем не будет так интересно, как с тобой».

Обратного адреса на конверте не было.

Богатый, везучий, известный

Приятели считают меня сумасшедшим. Иногда я и сам так думаю, ведь вся моя жизнь – сплошные переживания. Я работаю экономистом, но в моей голове не цифры и графики, а сплошные девицы, одна сменяет другую, а чаще соседствуют сразу несколько – целый букет симпатичных таких девчонок. Перед моими глазами постоянно мелькают плечики, коленки, ленточки и бантики, улыбки и ужимки; а в ушах так и слышатся вздохи, верещанье, хихиканье; а душа переполнена девичьими тайнами, капризами, интрижками. И это с детства. Представляете, каково моему сердцу? Сколько ему пришлось выдержать тяжелейших мук?!

Уже в шесть лет я узнал, что такое страшные переживания – влюбился в девчонку из соседнего дома, пигалицу с кукольным личиком по имени Вероника. Эта Вика была самой светловолосой и самой светлоглазой среди детворы; при всем при том, что ее родители были жгуче черноволосыми, темноглазыми. Как теперь припоминаю, это обстоятельство доставляло отцу Вики немалое беспокойство – откуда этот генетический всплеск? Уж не согрешила ли жена? Но мать Вики невозмутимо объясняла, что дочь – копия ее деда.

Я с детства человек мгновений, и влюбился в Вику внезапно, после одного крайне интересного разговора. До этого у нас были обычные приятельские отношения: мы играли в «чижа» и «ножички», и я без устали рассказывал своей партнерше, как выстругал чижа и лопатку, показывал шило и штопор в своем перочинном ножике, хвастался коллекцией спичечных этикеток. Вика в ответ вздыхала:

– Ты такой богатый! – и пожирала глазами мои сокровища.

Но однажды перебила меня:

– А ты знаешь, откуда я появилась?

– Знаю, – хмыкнул я, глубоко убежденный, что детей покупают в специальном магазине.

– Нет, не знаешь, – Вика вытаращила глаза и начала рассказывать. – У одного художника кончились все краски, осталась одна желтая, и он нарисовал девочку. И подарил моим родителям. Девочка подумала, что родителям скучно без нее и сошла с картинки, и стала живой. Это я… Вот поэтому я и не похожа ни на маму, ни на папу.

Нельзя сказать, что этот красочный рассказ поразил мое воображение, но помню точно – слегка озадачил. С того момента Вика в моих глазах стала немного таинственной, во всяком случае я отметил – ее кукольное личико, как нельзя лучше, выдавало «рисовальное» происхождение. Дальше я просто-напросто себя накручивал: в каждом Викином слове, в каждом ее поступке выискивал второе значение, скрытый смысл, цветы в ее душе; и накрутил себя до того, что стал на нее смотреть как на сказочное внеземное создание. Все это произошло в течение двух-трех часов, пока мы играли в «ножички» – понятное дело, я уже играл машинально, по инерции, и проиграл в пух и прах, но не огорчился, даже наоборот – почувствовал прилив сил и с размаху назначил Вике свидание на следующее утро в углу двора у пожарной лестницы.

В тот вечер я долго не мог уснуть – составлял программу действий на утро; как первоочередную задачу наметил объяснение в чувствах; затем, в малом плане, – клятву верности, а в большом, проявив фантазию, – женитьбу.

Вика на свидание опоздала (проспала) и выглядела еще не совсем проснувшейся – зевала, терла глаза – но я не стал ждать, пока она придет в себя и сразу объявил, что люблю ее и буду любить до самой смерти; объявил это страшно стесняясь – среди мальчишек такие признания считались постыдными.

Вика выслушала меня довольно спокойно; некоторое время в раздумье почесывалась, кусала губы, потом сказала:

– Хорошо. Я тоже буду тебя любить, но теперь ты должен играть только со мной, и больше ни с кем. Ни с мальчишками, ни с девчонками.

Я безотчетно кивнул, и полдня соблюдал договор, даже отказался запускать с ребятами змея, хотя это стоило немалой борьбы с самим собой; уединился с Викой в углу двора и до изнеможения подкидывал с ней чижа и ножик, под оскорбительные выкрики мальчишек и насмешливое шушуканье девчонок.

В полдень наша «семейная жизнь» дала трещину: мы так устали друг от друга, что поссорились. Моя «благоверная» обвинила меня в том, что я знаю только две игры и не могу придумать «ничего другого».

– …С тобой скучно, – поджав губы, сказала Вика. – И ты не знаешь ничего интересного, и твой чижик плохо летает…

Предположительно, это означало, что и все остальное у меня никуда не годится, что не только чижику, но и моей душе не хватает полета. «Семейные» страсти накалились до предела, когда Вика произнесла:

– Вот мы с Витей играли в «штандер». Скоро он придет…

Витька – долговязый, длинноносый, в очках, по прозвищу «долгоносик» – уже ходил в школу и умел писать некоторые слова, но, несмотря на это, считался самым никчемным мальчишкой во дворе; когда он играл в футбол, мы умирали со смеху – он бегал и прыгал, как хромой козел – и вообще, мне даже было смешно сравнивать себя с ним. Тем не менее ревность прямо-таки задушила меня.

– Дура ты, Вика, – выпалил я.

– Сам дурак, – быстро сказала Вика и убежала, давая понять, что «разлюбила» меня и наш «развод» – дело решенное.

Концовка «романа» получилась не достойной его начала. Уже через час Вика преспокойно играла в «штандер» с Витькой, при этом кивала в мою сторону и явно рассказывала Витьке о нашей «семейной жизни» – у нее оказались не только самые светлые глаза и волосы во дворе, но и самый длинный язык.

Я следил за ними и сильно переживал, чуть ли не сходил с ума от ревности, но никто не мог поддержать меня в эти трудные минуты, никто и не догадывался о моей личной драме. Ребята начали играть в футбол, звали меня, но я отмахивался, говорил, что «нет настроения», и, нагнетая в себе ярость, продолжал наблюдать за парочкой в углу двора. И не зря наблюдал. Спустя некоторое время Вика умудрилась поругаться и с Витькой, и я почувствовал себя как выздоравливающий больной. А окончательно поправился, когда Вика подошла ко мне и предложила сыграть в «чижа» – только что не сказала: «Давай поженимся снова». Я согласился без особой радости – обида и злость еще достаточно крепко сжимали мое сердце. И играл без всякого вдохновения, и во время игры уже ничего таинственного в Вике не видел. Вскоре мне вообще расхотелось играть с ней – об этом я так прямо и сказал, и побежал к ребятам, у которых футбольный матч был в самом разгаре. Вика погналась за мной и у кромка «поля» схватила за рукав.

– Ты обещал любить меня до смерти!

– Больше не люблю, – откровенно признался я, отдернув руку.

После футбольного матча я влюбился в Таньку, девчонку, которая отчаянно «болела» за нашу команду, а Вика, как я случайно заметил, уже вовсю играла в «штандер» с Витькой – подкидывала мяч и заливалась радостным смехом. Так что, к вечеру мы оба начисто забыли о нашей «любви». А на следующий день Вика сообщила мне:

– Вчера мы с мамой читали книжку про Буратино, деревянного мальчика. Теперь я люблю его… Теперь называй меня Мальвиной.

Вторично я усложнил свою жизнь – собрался «жениться» – лет в двенадцать, на соседке, девушке подростке с неприступным видом. Она принадлежала к «знаменитой» семье – ее отец работал в похоронном бюро, распределял участки на кладбище, выделял мрамор, то есть был крайне «нужным» человеком в городе. С этой семьей у нас был общий балкон и я чуть ли не ежедневно видел соседку: она то поливала на балконе цветы, то читала книгу, развалившись в плетеном кресле «по-американски» – положив ноги на перила. Ее звали Марина.

Известно, девчонки в своем развитии опережают мальчишек сверстников – и не столько в росте, сколько в умственных способностях и повышенном интересе к интимным отношениям. Марина была старше меня всего на два года, но по всем показателям давала мне сотню очков вперед, и постоянно подчеркивала, что живет в недосягаемом для меня мире. Собственно, долгое время она вообще меня не замечала, в ее глазах я был деревом в кадке на балконе, вернее – каким-то пустоцветом. Бывало, что ни спрошу, криво усмехается:

– Ты этого не поймешь!

Именно эта ее небрежность и заела меня. Я решил доказать ей, что понимаю гораздо больше, чем она думает, и вообще имею массу достоинств.

Однажды, когда Марина «по-американски» читала книгу, я вышел на балкон с самострелом и, желая продемонстрировать меткость, самым глупым образом стал лихо палить по консервным банкам на помойке.

– Ты что, свихнулся? – сердито сказала Марина и в сторону бросила: – Ну и балбес!

Тогда я решил удивить ее своим «интеллектом»: вынес шахматы и начал воевать сам с собой. На лице Марины появилось любопытство, которое с каждым моим ходом увеличивалось и, в конце концов, переросло в заинтересованность.

– Надо же! – хмыкнула она. – Я думала, ты только и умеешь валять дурака. Надо как-нибудь тебя обыграть.

Весь вечер я усиленно тренировался, готовился к сражениям с Мариной; представлял, как выигрываю у нее десять партий подряд, как она просит прощения за то, что недооценивала меня, предлагает любовь; и дальше уже планировал «семейную жизнь», такую же, или примерно такую, как с Викой.

Спустя несколько дней я услышал у соседей звуки музыки, выскочил на балкон и увидел, что Марина, раскинув руки, вальсирует по комнате под патефон. Она тоже заметила меня и неожиданно махнула рукой:

– Давай, заходи! Научу тебя танцевать. Мне нужен партнер.

В страшном волнении я вошел в их комнату. Марина сразу схватила меня и начала крутить и так и сяк:

– Раз-два-три, сюда, теперь сюда!.. Двигайся, двигайся, что ты как истукан! Такой неуклюжий, прям не знаю!..

Через некоторое время, видимо, у меня кое-что стало получаться; Марина уже говорила:

– Вот так! Обними меня за талию! Смотри не на ноги, а на меня! Давай еще раз!

Потом она и вовсе смолкла и как-то странно воззрилась на меня – ее глаза округлились, во взгляде появилась вначале серьезность, затем непонятный страх; внезапно она прижалась ко мне и когда пластинка остановилась, еще несколько секунд не выпускала меня из цепких объятий, и вдруг со сладким ужасом выдохнула:

– Поцелуй меня!

После поцелуя она резко отстранилась.

– Все, уходи!

Не скрою, мне понравилось целоваться, я то и дело с балкона заглядывал в комнату соседей – ждал новых танцев и уже планировал «семейную жизнь» на порядок выше, чем с Викой – объятия и поцелуи, при которых и за уши не оторвешь друг от друга. Но два дня музыка не слышалась и балконная дверь соседей была наглухо закрыта. На третий день я подкараулил Марину во дворе, когда она возвращалась из школы, и сломя голову ринулся в атаку, с мужланской прямотой предложил пожениться.

– Давай поженимся! Я буду мужем, а ты женой, – так или приблизительно так сказал я, чувствуя, что краснею до корней волос.

Марина скорчила презрительную гримасу и привела несостоятельный (для умницы!) довод:

– Хм! Я выше тебя ростом, и старше, и вообще… Выкинь это из головы и все забудь. Ты просто везучий. Мне просто нужен был партнер.

Полноценным мужчиной я стал в шестнадцать лет, когда с родителями отдыхал на Истре. Мы снимали комнату у двадцатидвухлетней хозяйки Светланы, которой дача досталась после смерти тетки. Светлана сдавала всю дачу (кроме нас еще двум семьям), сама обитала в побеленной постройке в саду, среди сильно благоухающих цветов. Еще сильнее, чем запахи от цветов, от Светланы исходило жизнерадостное обаяние. Ее глаза постоянно лучились, а голос завораживал. Это был не голос, а целый оркестр; в нем слышались скрипка и флейта, гитара и аккордеон. Веселая, непосредственная и внешне привлекательная – этакая румяная молочница – она была всеобщей любимицей в поселке. И вот эта замечательная Светлана, представьте себе, и соблазнила меня.

В то лето я усиленно занимался двумя вещами: рыбной ловлей и игрой на гитаре. Рыбалкой – чтобы окрепнуть и закалить дух, а игрой на гитаре – чтобы в совершенстве овладеть искусством обольщения (а вовсе не от тяги к музицированию) – девчонки со все нарастающей силой крутились в моей голове, и я догадывался, что парень гитарист выглядит особенно неотразимо. Удить рыбу я отправлялся рано утром и, чтобы не будить родителей, спал на террасе. Однажды поздно вечером, когда все уснули, Светлана подкралась к террасе в ночной рубашке и шепнула в открытое окно:

– Что ж вы, рыболов, здесь мерзнете, пойдем ко мне (она была первая, кто назвал меня на «вы»).

До этого мы и разговаривали с ней всего два раза. Как-то она посоветовала мне «рыбалить» около тополя над рекой.

– Там спуск к реке – картинка, – сказала, смеясь. – Там окраина поселка и стоит дом дяди Коли. Он чудик-чудной. Зимой с лыжников берет по рублю за катанье на спуске. Говорит, яблони портят.

– Так ему надо платить за рыбалку? – поинтересовался я.

– Не-ет. Рыбаков он уважает… Я тоже рыбаков уважаю, – она хитровански улыбнулась и пожелала мне удачи.

В другой раз я подбирал на гитаре какую-то мелодию и Светлана спросила:

– Что это за песня?

Я ответил, и она восторженно причмокнула:

– Как жаль, что вам так мало лет!

– Не мало, уже семнадцать, – важно сказал я, прибавляя себе лишний год и, усиливая впечатление взрослости, распрямился и надулся. – А что было бы, если б мне стукнуло двадцать?

– У нас был бы жаркий роман, – засмеялась Светлана и убежала в свою постройку.

И вот после этих разговоров (первого пустякового и второго значительного) она сразу зовет к себе, да еще в постель!

Смутно помню, как мы провели ночь; кажется, у нас ничего не получилось. Помню точно – Светлана неистово ласкала меня и я совсем обалдел от ее горячих поцелуев и раскаленного тела.

В тот же вечер я играл на гитаре в саду для жильцов дома – устроил что-то вроде концерта – играл и пел и был в прекрасной музыкальной форме, и имел оглушительный успех, сорвал бурю – да что там! – ураган аплодисментов!

– Здорово играет! Талант! – слышалось со всех сторон.

А ночью, в жарких объятиях Светланы, я слышал еще более приятные слова:

– …Ты самый известный дачник… Рыбы ловишь не меньше наших местных… Играешь на гитаре…

По возвращении в город я написал ей письмо – набор каких-то глупых слов, – и в конце заверил: «…если у нас будет сын, я буду тебе материально помогать». Несомненно, это было порядочно с моей стороны.

В двадцать два года заканчивая институт я женился по-настоящему; женился на сокурснице, которая при случае всегда говорила мне:

– Ты богатый, везучий, известный…

В самом деле, в студенческой среде я слыл богатеем – был обладателем магнитофона и гитары (на них заработал в стройотряде), всегда имел деньги на выпивку, поскольку устроился на кафедру политэкономии, где ни черта не делал – только числился, – а зарплату получал. И слыл везучим – вечно проскакивал на хорошие отметки, пользуясь чужими конспектами, подсказками; прогуливал лекции, но каким-то странным образом мне все сходило с рук. И, разумеется, я был известным (в масштабе института), ведь ни один вечер не обходился без моего бренчания на гитаре.

Сокурсницу звали Лариса. Она ничем не выделялась среди студенток – ни внешностью, ни особыми способностями, – разве только комплиментами в мой адрес; именно поэтому для меня, себялюбца, ее неприметность была ценнее и дороже ярких, броских студенток. Она приехала из глубокой провинции (жила у тетки), но не выглядела какой-то там пастушкой, деревенской дурочкой – была вполне интеллигентной, с ровным и светлым характером, – и главное, повторяю, я постоянно слышал от нее слова одобрения, похвалы, чувствовал огромное понимание, бесконечную симпатию.

Пару раз мы вдвоем ходили в кафе и, помнится, мне нравилось, что Лариса садилась спиной к залу, не как некоторые – садятся так, чтобы все обозревать и пялиться на других мужчин. И понравилось, что попросила проводить ее к телефону, когда ей понадобилось позвонить тетке, не то, что некоторые – разгуливают по заведению, кадрятся. В танце Лариса положила мне руки на плечи, улыбаясь, закачалась в такт музыки; потом спросила:

– Может, ты хочешь о чем-то со мной поговорить?

Я неопределенно пожал плечами, а она, глядя мне прямо в глаза:

– А я хочу тебе сказать, что ты мне очень нравишься. И вовсе не потому, что ты богатый, не думай! Мне нравится, как ты играешь на гитаре, что любишь музыку. Я ее тоже люблю.

Когда мы получили дипломы и Ларису (как не москвичку) распределили куда-то на север, я понял, что не хочу с ней расставаться и предложил пойти в загс.

Это была печальная свадьба. Тот день я помню, как сейчас. Мы расписались и двинули ко мне отметить событие (с нами были только двое сокурсников свидетелей), но внезапно потемнело, сверкнула молния, послышались раскаты грома и хлынул ливень. Это мелкое обстоятельство не испортило наше настроение; я обхватил Ларису.

– Давай спрячемся в подъезде.

– Зачем?! – откликнулась моя новоиспеченная жена. – Так замечательно промокнуть. Этой грозой нас наказывает Бог. Тебя – за то, что женишься без любви, меня – за то, что решилась на такой брак. Хотя, моя совесть чиста, я-то тебя люблю. Любовь – куда от нее деться?!

Мы все-таки встали под какой-то карниз, и Лариса, смахивая капли с лица, продолжила:

– Бабушка говорит: «Кто боится грозы, в том сидит дьявол».

Похоже, это было правдой: ведь только нечистой силой можно объяснить мои дурацкие поступки – чуть что тащить барышень в загс.

Давно подмечено – в браке молодой женщине более-менее легко приспособиться к мужу, у нее еще нет четких убеждений, устоявшихся привычек, еще не давит груз переживаний, а если и давит, то не слишком сильно. Лариса без оговорок приняла мои интересы, увлечения, то есть у нас сразу установился спокойный образ жизни, мы получили то, что называется счастьем, счастьем простой жизни, но вот какая вещь – не знаю, как это толком объяснить – ну, в общем, именно это безмятежное счастье и стало меня тяготить. Супружество оказалось довольно унылой штукой. Может, потому что я не любил жену и рассматривал ее как приложение к себе – не знаю. Думаю, если б и любил, от ежедневного общения, монотонного быта, нудных обязанностей, вскоре разлюбил бы. Я уже привык к свободе, смене впечатлений, разнообразию в отношениях с женщинами, даже к потрясениям. А с Ларисой все шло как по накатанной дороге, и я догадывался – эта дорога тихо, спокойненько так и приведет меня к старости.