Текст книги "Вперед, безумцы! (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Урманче прекрасно иллюстрировал детские книги – его рисунки отличались стилизованным реализмом, красотой цветовых решений, лаконичностью и… грустью (какой-то скромностью героев и печалью российских деревень); как в нем уживались два противоположных состояния – загадка.

На Метростроевской имел мастерскую Игорь Галанин, низкорослый, худощавый, весь какой-то изломанный, по прозвищу Шустряк. Половину мастерской занимала печь для обжига эмалей (невиданная роскошь!), но владелец мастерской эмали делал редко, чаще гобелены (под Люрсу), а еще чаще – рисунки к детским книгам. Собственно, его рисунки нельзя назвать рисунками, скорее – кружевами из мелких цветочков, какими-то бессмысленными пятнами (все художники морщились). Тем не менее, в издательстве «Детский мир» у него были «свои» редакторы, которым он доставал голландскую гуашь, а те, в благодарность, снабжали его работой. Кстати, гуашь Галанин доставал через иностранцев – он уже тогда налаживал связи с заграницей и при первой возможности уехал из нашей страны.

Где жизнь по-настоящему била ключом (точнее, постоянно извергался вулкан), так это в подвальной мастерской на Плющихе. Художники Николай Пшенецкий, Валерий Масленников, Борис Лавров, демонстрируя мощные жизненные силы, бегали по комнатам как тараканы и с невероятным рвением и деловой хваткой наглядно демонстрировали, что можно создавать на подоконниках, в чумовом ритме, среди неразберихи, холстов, клея, бурлящей картошки и кипящего чайника. Эти художники постоянно поддерживали творческий запал друг друга, и чуть что восклицали:

– Потряс! Я в отпаде! Я балдею!

Их звали «неукротимая забойная группа». Кстати, они были забойными в прямом смысле слова – состояли в одной волейбольной команде и особенно сильно играли, когда были на грани поражения. Умение в нужный момент собрать запредельные силы – было отличительной чертой этих художников. В благополучии они расслаблялись, работали с прохладцей, больше вели «разговоры о вечном», но при неудачах и болезнях не щадили себя; добрые по натуре, при опасностях «забойщики» становились яростно-злыми, так что, бытовая неустроенность этим горячим парням шла на пользу. Собственно, они и не скрывали своего презрения к богатым:

– Если бы нам подвалило богатство, мы убежали бы от него, – говорили эти отчаянные парни.

С «забойной группой» соседствовал художник Василий Ситников, который бравировал могучим здоровьем – зимой ходил в пиджаке, с фетровыми «наушниками», спал с открытым окном… Он имел дюжину учениц (от двадцати до тридцати лет); художницы с утра до вечера вкалывали в его мастерской, а потом он «проходился кистью по их наметкам» и продавал полотна иностранцам за своей подписью.

На Разгуляе находилась мастерская Леонида Бирюкова, «мастера изящной линии, утонченного рисунка». Он иллюстрировал Есенина, Блока, Фета и писал очерки об ушедших из жизни известных оформителях книг, которых прекрасно знал, поскольку работал худредом в «Детгизе». Что знаменательно, Бирюков в основном писал не об усыпанных наградами, а о тех, кого при жизни не очень-то замечали (часто незаслуженно), а после смерти и вовсе забыли. Бесспорно, Бирюков делал благородное дело, и я горжусь, что приложил к этому руку – сподвиг его выступить в качестве писателя и при встречах тормошил, разогревал и был первым читателем его записей (вернее, вторым – после его жены, художницы Натальи Федоровой).

Особо следует обрисовать две скульптурные мастерские: одну в Трубниковском переулке, где ваял Платонов, другую на Комсомольском проспекте, где творили Вадим Сидур, Николай Силис и Владимир Лемпорт.

Платонов работал в классическом стиле, и я только ахал от его высочайшей техники (позднее он с женой уехал в Италию «совершенствоваться», но остался там навсегда. Перед отъездом подарил мне кое-что из гипса – об этом уже говорил). Ко всему, Платонов был красивый и обаятельный человек.

Три мастера со звучными фамилиями делали композиции из труб, радиаторов, оплавленной арматуры, кирпича и другого подручного материала создавали объемный, живой мир – разнообразные дома: веселые, с лихо запрокинутыми крышами под медным солнцем и грустные, со слезящимися окнами; согнутые под ветром деревья-трубы, железные птицы, летящие по странным траекториям; женские фигуры, массивные, каменные, но просвечивающиеся; пластичное литье из бронзы – застывшие тяжелые жидкости.

После посещения этих мастерских, у меня опустились руки работать, я не мог смотреть на свои каракули. Работы скульпторов подавили меня, я долго не мог очухаться и просто уничижал себя: «Куда лезу? Мой удел грибы, лишайники, плесень, а я полез ввысь, замахнулся на неподвластное».

В те дни я думал: «Сколько же в России талантов и сколько моих сверстников уже достигли высот, а я все топчусь на месте. Может, подростком совершил величайшую ошибку, взявшись за рисование?». Мысль о собственной неполноценности приводила меня на пиратский корабль детства. «На том поприще я добился бы гораздо большего», – думалось, и мой рот невольно растягивался в кривую пиратскую усмешку или в широкую дурацкую улыбку – не знаю, как лучше сказать.

Все эти мастерские были видны со стороны Воробьевых гор; они отличались работами их хозяев, размерами, изнанкой своей жизни, но среди них не было ни одной скучной.

Преуспевающие

Но были в Москве и другие мастерские. Они находились на лучших улицах города (Алексея Толстого, Воровского) и занимали по сто пятьдесят квадратных метров. В мастерских красовались камины, полиграфические станки, дорогостоящие иконы, голландские краски и кисти, рисовая бумага. Обладатели этих богатств ездили на «мерседесах», а в Химках имели целый пароход – списанный речной трамвай. Все это принадлежало Льву Збарскому, Виктору Щапову, Борису Мессереру. Они преуспевали вовсе не потому что были самыми талантливыми, а потому что во всех издательствах на ключевых должностях сидели их приятели. Естественно, эта группа оформляла все, что хотела.

Кое-кого работы «группы» не впечатляли, но даже скептики отмечали впечатляющий выход этих художников в плавание. Набив трюмы парохода всевозможными напитками и яствами, и прихватив красавиц (в основном манекенщиц), они поднимали на судне флаг и направлялись к островам на Пироговском водохранилище. У них был свой механик и капитан, которым они выдавали щедрую зарплату. И, разумеется, был вахтенный журнал, куда записывались даты плаваний, маршруты и, ради бравады, названия напитков, но ради скромности, имена спутниц не упоминались.

Однажды к этой компании присоединились: поэт-портной Эдуард Лимонов и его жена, поэтесса-манекенщица Елена, по прозвищу Козлик, но в пути Лимонов приревновал Козлика к одному из художников и устроил на корабле бунт.

После этого опыта глубоких переживаний, поэт с женой посещали только мастерскую Стацинского, и конечно, там читали свои произведения. Лимонов читал прекрасные стихи (в духе Хармса); и, кстати, как портной был выше всяких похвал. А вот Козлик читала что-то уродливое, но как манекенщица двигалась неплохо.

Понятно, если хочешь что-то рассмотреть как следует, надо рассматривать с нескольких точек, а я на этих людей смотрел только с одной, так что подобные неуклюжие зарисовки нуждаются в дополнениях.

Я не случайно здесь перечисляю множество людей, с которыми свела судьба. Теперь, в пятьдесят лет, вспоминая прошлое, я точно знаю, что именно встречи с людьми и есть самое драгоценное в моей жизни. (Надо сказать, не только я искал этих встреч – ко мне тоже многие тянулись, ведь у нас, в России, любят неудачников, бедных и пьяниц, а я вполне подходил под этот сорт россиян. Кстати, здесь можно пойти дальше – вывести рецепт успеха в творческой среде: одеваться по-нищенски, поменьше выставляться и печататься, побольше курить и выпивать, почаще болеть и появляться в обществе только со страшными женщинами).

Конечно, от некоторых встреч остался тяжелый осадок, но, как известно, ничего не бывает зря – плохое не меньше (а может быть больше), чем хорошее обогащает опыт, не говоря уже о том, что творческий человек из всех неприятностей выжимает максимум для работы. Стоит только отметить одно обстоятельство. Почему-то я всегда считал, что большой талант непременно и замечательный человек – ведь он смотрит на жизнь с огромной, неимоверной высоты и, соответственно, великодушно прощает нам проступки и слабости. Оказалось, это далеко не так.

Главный художник газеты «РТ» Николай Литвинов, долговязый «элегантный фитиль», «аристократ до мозга костей» всегда улыбался. Он в основном рисовал марки. У него была интересная серия «Зоопарки». Разглядывая серию я искренне нахваливал Литвинова, а он небрежно отмахивался:

– Нет ничего проще! Накропал за пару часов! – и улыбался. – Ты что завтра делаешь? Давай съездим в Переделкино, в действующую церквушку. А остальные церкви в округе разрушены. Там на святые праздники камни сами собой поднимаются с земли, норовят встать на место. Это выстраданные камни!

Но когда Литвинов изрядно выпивал, улыбка с его лица исчезала, он стремительно мрачнел, становился заносчивым, грубым.

– Все вы бездари! – злодейски трубил «собратьям по цеху». – А я гений!.. Мой дед был графом! А вы все плебеи!..

Такой был улыбчивый мастер кисти, в душе озлобленный на весь белый свет за то, что его маловато ценили. Яснее ясного, здесь налицо внутренний изъян.

Главный художник журнала «Знание – сила» Юрий Нолев-Соболев ходил с палкой (у него были больны ноги) и выглядел пижонисто – не вынимал трубку изо рта, не говорил, а вещал, демонстрируя могучую уверенность в себе, и открыто делил людей по национальности (в своем журнале пригрел десятки «своих», «не своим» работу не давал). Он имел хорошую мастерскую на Маяковке, куда постоянно приводил девиц и куда его жене (молодой, красивой славянке) вход был воспрещен.

Нолев-Соболев посещал джазовые кафе, все выставки, презентации, но опять-таки общался только со «своими» и никогда не брал с собой жену, «чтобы не стесняла свободу действий» (кадрить девиц); дома он появлялся редко и разговаривал с женой грубо (в конце концов у нее случился нервный срыв и она покончила с собой). Кстати, этот субъект грубо разговаривал и со всеми «не своими» художниками, и одним из первых уехал из «этой страны».

Но, конечно, большинство художников относились друг к другу сердечно. В этом плане самое большое сердце имел Евгений Поляков, он всех встречал объятиями и поцелуями; у него всегда был избыток свободного времени, и выпивал он, по его словам, «со всем человечеством», при этом легко расставался с деньгами. Его лозунгом были слова Линкольна: «Лучшее в жизни человека – его дружба с другими людьми». В ироничном ключе Поляков провозглашал:

– В любой момент можете рассчитывать на меня, в смысле разговоров об искусстве, напряженного безделья!

В мастерской Полякова художники не стеснялись в выражениях. Как-то «из-за искусства» разругались вдрызг, один даже хлопнул дверью. В приступе братства вслед ушедшему бросился Поляков, на лестничной клетке послышался треск; встревоженные, мы ринулись на подмогу и увидели в проеме окна, занавешенного сеткой от комаров, зловещую дыру. Мастерская находилась на третьем этаже и, перепугавшись, мы заспешили во двор, кто-то стал вызывать «неотложку».

Во дворе Полякова не оказалось и у меня появилась отчаянная мысль – «не улетел ли наш друг на небеса», тем более, что он любил все летающее: стрекоз, птиц, ангелов, – как вдруг его заметили в сарае – он беззаботно покуривал с дворником и его мысли были далеко от мастерской. Приехавшие врачи ощупали «летуна» и, не обнаружив даже ушибов, с некоторым смущением удалились, при этом медсестра успела бросить:

– Глупая выходка. Все художники глупые и чокнутые.

Но серьезные конфликты в той мастерской происходили крайне редко, а если Поляков узнавал, что кто-то находится в ссоре, всячески пытался примирить художников; то одному, то другому названивал: «он сильно переживает, все спрашивает о тебе», и напоминал про ответственность перед Богом – он был выше всяких житейских раздоров и знал то, что стоит за пределами привычных понятий. Не случайно, многие считали, что «основной краской» образа Полякова является миролюбие, а это, кроме всего прочего, говорит об уверенности в себе.

Заканчивая очерки о мастерских, надо сказать вот о чем: почти все художники имели чердаки и подвалы (иногда с баскетбольную площадку), и платили за этот нежилой фонд (со всеми удобствами) копейки (только за свет и газ); о таких мастерских западные художники могли только мечтать.

Подсчитано, на Западе из ста художников пробивается один, у нас пробиваются почти все. На Западе мало быть талантливым, надо чтобы тебя еще «раскручивали» дельцы, в руках которых выставки, реклама и прочее. У нас все зависит от самого художника.

И платят у нас художникам прилично (например, иллюстраторам намного больше, чем авторам текста). И никто не мешает человеку, умеющему держать кисть, работать в клубах, в оформительских комбинатах. А уж члены Союза и вовсе живут припеваючи: Дома творчества, дешевые материалы, салоны по продаже картин. По сути, кто считает шестидесятников не полностью реализовавшимся поколением – кривит душой. Что тогда говорить о предыдущем поколении?!

И если быть до конца честным – «бульдозерная» выставка и «Метрополь» представили слабые вещи и откровенный эпатаж. Рубен Варшамов говорил прямо:

– Бульдозерная выставка была провокацией. Организаторы уматали за границу, а тем, кто остались, досталось.

В самом деле, западникам было выгодно раздувать подобные акции, теперь это яснее ясного. Как ни крути, а многие из формалистов попросту разрушители. Не случайно их вождь Малевич, автор «черного квадрата», считал, что «все греческие скульптуры надо сжечь в крематории». Ну куда уж больше! Кстати, «черный квадрат», на который молятся формалисты, поэт Игорь Мазнин назвал очень точно – «антииконой, прославлением сатанизма».

Несколько слов об эмигрантах. Факт остается фактом: абсолютное большинство из них не были истинно русскими художниками, и в нашем Отечестве жили не так уж и плохо (даже получше многих из нас): имели хорошие квартиры, мастерские, дачи, машины, не испытывали недостатка в заказах и выставлялись не меньше других (Гробман, Стацинский, Дарон, Куперман, Кабаков, Блох, Блиох, Зальцман, Збарский, Неизвестный и еще десятки лиц). Разговоры о том, что их чрезмерно зажимали – вранье. Все находились в более-менее одинаковом положении. Они просто спекулировали на «правах человека». Одно дело покинуть Родину после переворота семнадцатого года, другое – от того, что выставляешься меньше, чем хотелось бы, или живешь в обычной квартире, а считаешь, что достоин замка с парком. Кстати, тот, кто что-то представлял из себя здесь, и на Западе не пропал, а кто делал ставку на зарубежное признание, потерпел крах.

Правда заключается в том, что эти эмигранты не только ненавидели власть (мы все к ней относились с презрением), они ни во что не ставили весь русский народ – одни открыто, другие тайно. А на понятие «Родина» им попросту было наплевать. Родиной они считали любое место, где им жилось спокойно и безбедно. Между тем, каждый настоящий художник неотделим от своей страны. К счастью, лучшие художники все-таки остались в России.

Неоцененные, непризнанные, всеми забытые

Владимир Сосин был вызывающе талантлив. Он закончил Строгановское училище, без особых потуг поступил во ВГИК на режиссерский факультет и делал «обвальные» курсовые работы, делал с щегольским профессионализмом, который отточил в период «домашнего образования».

– Искусство не отображение жизни, а ее воспроизведение, – говорил Сосин. – Это воспроизведение идет параллельно реальности… В принципе художник должен работать не для того, чтобы дать рецепт счастья, а главным образом, чтобы облегчить людям жизнь, дать хоть немного радости.

Неправдоподобно красивый, гладко причесанный Сосин, носил цветистые галстуки, отутюженные костюмы и дома устраивал фанфарные вечера, во время которых произносил витиеватые тосты, рассыпал яркие мысли, удачные сравнения, крепкие поддразнивающие шуточки и непрерывно смеялся.

Как художник он был нарасхват, но его картины покупали только любители живописи, а «неофициальные» коллекционеры почему-то не ценили. Возможно потому, что он писал «радостный мир», а не «голую правду». Вокруг его дома на Почтовой улице тянулся забор, оклеенный объявлениями, валялись ящики из-под овощей, ржавые жестянки, битые бутылки, окурки; во дворе шастали пьяные чумазые работяги с ближайшего завода – его окружала тусклая убогая жизнь, а он писал улицы, запруженные солнцем, половодье цветов, красивые улыбающиеся лица; солнце отражалось в окнах, на мокром асфальте, от множества солнц прохожие сходили с ума, сбитые с толку цветы не знали куда поворачиваться…

Однажды к Сосину явился богатый иностранец и протянул чек:

– Поставьте любую сумму, я готов купить все ваши работы.

Но художник отказался, заявив, что его картины должны принадлежать нашему народу. Такой он был патриот.

Сосин имел хорошую квартиру, встречался с «пылкой душой», веселой начитанной девушкой; он был слишком счастливым и судьба, чтобы все уравновесить, подбросила ему несчастья. После окончания института, его пригласили снимать фильм за рубежом, но секретные ведомства не пустили; внезапно умерли родители, бросила девушка, довольно весело пропев:

– Разойдемся, как в море корабли…

Сосин стал часто выпивать; «радостный мир» превратился в «искаженный» – перепутанные воспоминания прошлого, а потом и в мрачный: заскорузлые камни, черные стволы с черными листьями – все будто обугленное.

– Я заглянул в другое пространство, – взволнованно говорил Сосин. – Раньше писал цветы и листья, теперь стебли и корни. В принципе суть в том, что питает растения. А у животных и людей все дело в наследственности. А вообще, нормальный человек останавливает внимание и на прекрасном и на уродливом.

Теперь Сосин за собой не следил, одевался во что попало, ходил с растрепанной прической и в доме никого не принимал. Его мучила бессонница, раздражали сигналы машин и карканье ворон, сутолока в транспорте; только собутыльники в пивной не раздражали. Большую часть времени он проводил в «логове», как окрестил свою квартиру, из которой постепенно продал все вещи и она действительно превратилась в логово.

Теперь Сосин жил с вымышленными героями. Вернувшись из пивной, разговаривал с ними, случалось и ругал их и выгонял из квартиры. При встрече с реальными друзьями, говорил нервно, беспокойно, то и дело вскидывал дрожащие руки:

– В принципе жизнь – это множество пустяков. А судьба… судьба – это в нужный момент оказаться в нужном месте и раскрыть все, на что способен. Все очень просто, но угадай этот момент, найди это место…

Он падал все ниже; мало работал, влезал в долги; с утра небритый «отмокал» в пивной. Однажды сказал мне со вздохом и определенным умыслом:

– В принципе я потерпел поражение. Я не боюсь смерти, и так достаточно насыщенно пожил. Умру, когда сам захочу. Силой внушения. Когда начнут мучить болезни.

Скорее всего так и произошло, во всяком случае вскоре он исчез и больше никто о нем не слышал.

Было еще два художника, которых признавали единицы (в том числе и я): Вячеслав Пирогов и Александр Костылев, оба интеллигентные, с седыми усами, только Пирогов мясистый, рыхлый, с толстыми губами, а Костылев сухой, с впалыми щеками и узким, плотно сжатым ртом.

По образованию Пирогов был историком; он преподавал в университете, и лекциями об истории России приводил студентов в трепет. А дома Пирогов занимался живописью, писал мифы и «невидимый мир», и так объяснял свое творчество:

– Есть мир видимый – все, что можно охватить взглядом, и есть невидимый – мысли, совесть, Бог, ангелы, нечистая сила… Невидимый мир значит для нас гораздо больше, чем видимый. Я непременно докажу существование нечистой силы.

Эти ясные мысли вызывали огромное любопытство у девушки со странным именем Малина. Любопытство Малины росло с каждым днем, ее глаза так блестели, что Пирогов воспламенился любовью. Эта любовь сжигала его до тех пор, пока он не женился на Малине.

На мой взгляд Малина выглядела женщиной-картинкой, цветочной вазой, неким безликим совершенством, в ней не было изъяна, который придает красоте жизненность. Но Пирогов считал иначе. Обливаясь слезами счастья, он сказал мне:

– В Малине полно скрытых талантов. Они еле вырисовываются, не каждый видит.

– Ну да, как «Титаник» с затонувшими сокровищами, – забавляясь ляпнул я.

– Точно, – кивнул Пирогов. – У нее гаснут нераскрытые способности. И угасли бы совсем, если б она не встретила меня.

После женитьбы Пирогов ушел из университета и полностью посвятил себя живописи.

– Все изменяется, – мужественно заявил он Малине и двум-трем приятелям. – Меняется расположение звезд, континенты. И человек должен менять деятельность и коллектив. Американцы вывели – больше семи лет работать в одном коллективе вредно. Тупеешь и отдача не та. Я решительно все меняю…

Малине не понравились эти мужественные слова, она кокнула об пол фарфоровую чашку и закипела от возмущения:

– Выбрось это из головы? На что мы будем жить, если до сих пор у тебя не купили ни одну картину?! «Невидимый мир» прекрасен, но его надо писать в свободное время! Если ты не вернешься в университет, попадешь в ад.

– Согласен! Меня это устраивает, – нахально заявил Пирогов и его семейная жизнь затрещала по всем швам.

С того дня он безудержно писал картины, а Малина безудержно его ругала и била чашки – воевала ежедневно, без перемирий; казалось, «Титаник» подняли со дна океана и переоборудовали в броненосец.

– Тебе, видимо, нравится звон битой посуды, – ухмылялся Пирогов и тем самым еще больше распалял жену.

Перебив всю посуду, Малина подала на развод. Пирогов, несмотря на крепчайшие внутренние силы, испугался и вернулся в университет, а мне, со вздохом, объяснил:

– Любовь это весы – на одной чаше огонь, на другой лед. Главное в семье проявлять гибкость.

Он продолжал писать картины, но не выставляясь, не имея поддержки, через несколько лет разочаровался в себе и забросил живопись. А жаль! Я думаю – наше Отечество потеряло хорошего художника.

Костылев работал искусствоведом в музее имени Пушкина, а для себя писал старину: «живописные руины» – полуразвалившиеся особняки с железными кружевами решеток, ампирную мебель – и все дотошно выписывал – так, что казалось картины несут запах изображенных предметов.

– Раньше вещи делали искусные добрые мастера, – задумчиво произносил Костылев. – Доброта порождает доброту. Вещь заиграет, если к ней подходить с любовью.

Свои работы он хранил в сундуке и деревянном чемодане, и редко кому показывал – считал «несовершенными». Кстати, на этой почве мы с ним и подружились. Я тоже всегда сомневался в том, что делал; правда, а отличие от Костылева, я показывал некоторые свои работы, но часто за них испытывал стыд, потому что многие мои друзья делали гораздо лучше.

Костылев четко спланировал жизнь: чередовал работу в музее с домашней работой над «стариной», помогал жене вести хозяйство и вообще относился к жене подчеркнуто рыцарски; дочь воспитывал в духе гимназисток, лето с семьей проводил в палатке на Онеге, «уединившись от суеты» на острове с ароматическими травами. Но однажды они приехали на остров, а там все травы вытоптаны и полно мертвых бабочек.

– Плохая примета, – вздохнула жена Костылева, тихая, впечатлительная женщина с ярко-желтыми глазами; она всегда светилась и, казалось, вся сплошь состоит из света.

И в самом деле у Костылева начались разлады с сотрудниками музея; тема «старины» завела в тупик (все же он жил в современном мире и когда пытался уйти из него, все получалось искусственно и нелепо); дочери надоела «гимназия» и она ударилась в «тусовки» и только жена не изменилась.

– На работе следуй заповеди: «Беги от тоски и с глупцами не спорь!» – мягко посоветовала она мужу. – А «старину» временно оставь. По-моему, ты просто исчерпал эту тему. Порисуй что-нибудь другое.

Костылев последовал совету жены – запер сундук и чемодан, но за новые темы, как ни настраивался, так и не принялся. Зато в музее, следуя совету жены, все уладил и защитил диссертацию. Спустя десять лет он стал вполне современным (купил машину и отпуск проводил в Доме отдыха), сундук и чемодан открывал раз в год, просматривал рисунки и усмехался:

– Мои привязанности к старине выглядели какими-то ложными, изношенными.

А между тем в его «старине» была глубина, подлинность, высокая внутренняя культура, старомодная трогательность и прочее, так мне кажется.