Текст книги "Вперед, безумцы! (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Клуб любителей животных

Раз в месяц мы ходили в зоопарк, делали наброски зверей, благо зоопарк был под боком. В студии, чтобы оживить процесс обучения, я рассказывал ученикам о животных (когда-то зачитывался Брэмом). Нередко и ребята что-нибудь рассказывали о своих питомцах, то есть, животные постоянно незримо присутствовали на наших занятиях (как же без них общаясь с детьми?!). А однажды и вполне зримо.

В тот день я опаздывал в студию и, возвращаясь с дачи, гнал «Запорожец» километров под восемьдесят, что для моего старого драндулета почти мировой рекорд. Я возвращался со своими дворняжками. Справа от меня чинно восседал старикан Челкаш, на заднем сиденье примостился юный Дым. Притормозив у Дома литераторов, я сказал собакам, что иду на работу и скоро вернусь. Они все поняли, и спокойно улеглись на сиденьях отдыхать после утомительной дороги.

В это время мимо, размахивая альбомом, шел Никита Короленков, который вечно опаздывал на занятия, хотя и жил в двух шагах. Ребята, жившие за городом, не опаздывали, а этот опаздывал, и еще вышагивал нехотя, с сонным видом, как бы раздумывая: «рисовать сегодня или просто поболтаться по улицам?».

– Ого! – протянул Никита. – Это ваши собаки?

Я кивнул и заспешил в студию, но Никита, с невероятной прытью, опередил меня и с порога сообщил о моей «охране». Разумеется, все тут же бросились на улицу к машине, а потом уговорили меня затащить собак в зал и, после долгих поглаживаний, начали их лихорадочно рисовать.

Мудрый Челкаш в своей жизни видел все, его ничем не удивишь. Он и раньше любил фотографироваться, а тут и вовсе забрался на сцену и замер, оскалившись в улыбке. Но Дым стушевался от такого внимания, забился под стол и ни за какие коврижки не хотел вылезать.

Его так и изобразили, скрюченным под столом, с испуганным взглядом. Теперь у меня дома штук сорок собачьих портретов, целая галерея.

Во время уборки зала, мы устраивали викторину (обычно на тему живописи, но иногда говорили и о животных).

– Почему медведь сосет лапу? – спрашивал я.

– Есть хочет, – вздыхал Копанев Дима.

– Ему снится сладкий сон, – мягко произносила Двигубская Катя, склонная к поэтическим образам.

– Учтите, в природе ничего просто так не происходит, – говорил я. – Это мы можем просто так засунуть палец в рот или нос. А медведь…

– У него на лапе остался мед, – вскрикивала Свиридова Даша.

– Почти угадала, – кивал я. – Прежде, чем залечь в спячку, медведь топчется на ягодах, набивает на лапах сладкие лепешки, и потом, зимой, их сосет. Так, во всяком случае мне рассказывал один лесник… А вот, что я вычитал: «У крокодила никогда не болят зубы». Почему, как вы думаете?

– Ему их чистят птички-секретари! – возвещал Максим Мастрюков. – Я это тоже читал в журнале.

– Верно! Молодчина! – хвалил я. – За знания – пять, за окно – тройка. Давай протри еще, иначе вас турнут из зала, а меня повесят на люстре, – не совсем педагогично острил я, и тут же менял тему: – Но вернемся к крокодилу. По мере взросления, крокодил глотает камни. У взрослого крокодила в желудке находят булыжники с мой кулак. Для чего он это делает?

Ребята высказывали разные соображения, а я еще больше подогревал их:

– Думайте, предполагайте! Вас в школе-то учат только зубрить, а надо бы учить самостоятельно мыслить.

Наконец кто-нибудь из ребят отвечал правильно:

– Камни перемалывают пищу!

– Верно! – хмыкал я. – Словно жернова. Но еще для чего он их глотает? Сдаетесь?

– Не-ет! – голосила студия.

– Чтобы быть тяжелее! – догадывалась Лада Калева.

– Конечно! – отдувался я. – Чтобы над водой были только одни глаза.

Дальше я рассказывал о домашних «братьях наших меньших» и напоминал об «ответе за тех, кого мы приручили». Как-то даже завел разговор о вегетарианстве, привел в пример Толстого, Шоу, Энштейна (последнего процитировал: «Животные мои друзья, а друзей я не ем» – эти слова произвели должное впечатление). Естественно, я и сам старался быть вегетарианцем, но у меня не всегда получалось – не хватало силы воли.

Вот так у нас все и произрастало.

В заключение – несколько слов о друзьях, больших любителях животных.

Дмитрюк на даче, которую снимает много лет, приютил собаку Толику, и она ответила ему безумной любовью – не подпускает к хозяину даже его друзей. И к себе никого не подпускает. Как-то я привез к ней свататься своих собак, так она, деревенская дуреха, не оценила городских ухажеров и отвергла их самым злобным образом.

– Есть поверье, – вещает Дмитрюк, – если взял бездомное животное, подвалит счастье. Точно. С тех пор, как я привел Толику, жутко везет в работе, а уж счастья – хоть отбавляй!

И Бог Дмитрюка охраняет – перед опасностями посылает предзнаменование: раздвоенную луну или радугу в комнате, после чего художник умело избегает подвохов судьбы.

Поэту Леониду Мезинову по наследству досталась дача с невиданным обзором – с окнами на все четыре стороны и огромный участок – все это он завещает после смерти под приют для животных, а пока на его участке обитает дюжина бездомных собак и кошек, которым он неустанно подыскивает хозяев.

Понятно, эти мои друзья имеют отзывчивое сердце (тот же Мезинов, когда я сломал ногу и три месяца ковылял на костылях, приезжал ко мне, выгуливал собак и усердно лечил меня крепкими зельями); но кроме необычного сердца, они еще имеют повышенное чувство ответственности за свое дело, за свои слова и поступки, за все, что происходит вокруг. Видимо, ответственность за животное, которое им доверилось, порождает в них и массу других ответственностей. Это важно, если вдуматься.

Будьте такими же счастливыми, как я!

На рисование водили детей совершенно незнакомые мне люди, и, конечно, мои знакомые, и знакомые моих знакомых. Приходили неизвестные люди и вполне известные.

– Опыт гласит – природа отдыхает на детях, – шутил я, записывая новичков известных людей. – Но посмотрим, посмотрим, как у них пойдет дело. Раз любят рисовать – это уже немало, любовь, как известно, творит чудеса.

Не было ни одного занятия, чтобы в студию не заглядывал кто-нибудь из моих друзей. Чаще других заходили художники Валентин Коновалов и Ашот Сагратян. С Коноваловым приходили его сын и дочь, которые тоже были моими учениками.

– Меня дома не слушают, – объяснял мне Коновалов. – Ты говоришь то же самое, но тебя слушают.

К своим детям Коновалов не подходил. Подходил к другим «мольбертщикам»; только и слышалось:

– Здесь добавь лилового… Здесь больше охры. И смелей! Что у тебя все тает, как мороженое?! Смелей выражай свое видение, свой мир! Не стремитесь нарочно жить и творить необыкновенно, живите и творите по-своему. Будьте самими собой. И это будет самым необыкновенным. Главное – найти свой истинный путь и не разрушать в себе человеческое. И изучайте то, что сделано до вас, чтобы в дальнейшем не повторяться, а идти дальше. Кумиры должны быть только в детстве и юности, а дальше – все мы сами личности…

К «столовщикам» Коновалов относился предельно нежно. Поглаживая по голове приговаривал:

– Рисовать, значит размышлять. Давай, еще что-нибудь придумывай. Представь, в этом доме будешь жить сам, и наполняй его вещами. И мебель и вещи вырисовывай с любовью. Почему нам нравятся старинные вещи: кресла, подсвечники? Потому что они сделаны с любовью! В них душа творца. Они, эти вещи, живые!.. А ты чтой-то весь перемазался? Вот пачкун! Даже лицо в краске! Краски не ешь, это ж не карамель, а акварель!

Сагратян с техническими подробностями учил ребят рисовать цветы и, для наглядности, приносил свои работы. Студийцы звали его «цветочник».

– Ты вот что, – говорил мне Сагратян. – Обязательно устрой в студии выставку своих работ, чтобы ребята уважали. Чтобы знали, с кем имеют дело. Недавно моему знакомому преподавателю в институте, студенты сказали: «А вы сами-то что можете? Никто не видел ваших работ!». С моим приятелем было плохо.

– Ребята видят мои работы в журналах и книгах, – спокойно замечал я. – Мне не надо заниматься саморекламой. К тому же, на дни рождения я дарю им свои книжки.

Почти на каждое занятие заглядывали (по пути в буфет) писатели Юрий Коваль и Константин Сергиенко. Когда они появились впервые, я представил их, перечислил их книги.

– У меня эти книжки есть дома! – воскликнула первоклассница Лена Маковская. – Но я думала… эти писатели давно умерли, – Лена подошла и потрогала моих друзей, чтобы убедиться в их реальности.

– А это их призраки, – вставил я.

– Еще живы, слава богу! – пробасил Коваль. – Нам еще на небеса рановато. Надо еще кое-что сделать здесь, на земле. Я вообще с завтрашнего дня бросаю выпивать и курить. Буду себя беречь, я нужен Отечеству.

Коваль ходил среди мольбертов, подробно разбирал каждую работу, давал дельные советы и бурчал:

– Вообще-то слушайте вашего учителя, он мастер зрелый и откровенный. И мой постоянный собутыльник (он совершенно не думал о моем авторитете).

Сергиенко подсаживался за стол к какой-нибудь девчушке и, подчеркнуто вежливо, спрашивал:

– Простите сударыня, это у вас что изображено?

От такого изысканного обращения пигалица смущалась, заливалась краской и сбивчиво объясняла. Сергиенко с серьезным видом кивал и просил:

– Вы не могли бы потом подарить мне этот рисунок? С дарственной подписью, разумеется?

– Ты невероятный счастливчик! – довольно искренне говорили писатели, имея в виду моих учеников.

По сути дела я действительно был счастливым, но конечно, не до такой степени, как они выражались.

– Ведите студии, литкружки, и будете такими же счастливыми, как я, – что еще я мог посоветовать?

Заходили художники: Леонид Бирюков и Владимир Нагаев и, оценивая работы, часто слово в слово повторяли мои слова, точно до этого стояли за дверью. Ученики подумывали – мы сговорились. Стоило немалых трудов убедить их, что очевидные вещи лежат на поверхности – и то, что приходит в голову одному, непременно придет и другому.

Как водится у художников, частенько мои дружки дурачились, изображали литературных персонажей. Бирюков заметив, что на него восхищенно смотрит какая-нибудь ученица, нарочито таращил глаза:

– Какое замечательное существо! – и корчил устрашающую гримасу: – Сейчас тебя съем!

– Я вас не боюсь! – отважно заявляла ученица, сраженная его артистическим обаянием.

Время от времени из кафетерия в студию влетали мои приятели-литераторы. Покашливая и покрякивая, вытирая вспотевшие лица, они впрыгивали на сцену и просили их нарисовать.

– Сразу тридцать портретов, если можно! – принимая позу Наполеона, кричали свежеиспеченные герои.

Студийцы с бурной готовностью откликались на все просьбы и, как истинные таланты, щедро раздаривали свои творения.

Среди гостей студии было немало просто любопытных и праздношатающихся ротозеев. Просто любопытные скулили от восторга, вежливо спрашивали:

– Можно посмотреть?

– Конечно, можно. Почему нельзя? – разжигая их любопытство, я приглашал широким жестом. – Заходите смелее! Дима Климонтович, спрячь оружие, не пугай зрителей!

Любопытные у каждой работы таращили глаза, испытывая невероятный прилив чувств:

– Красотища! Шикарно!

– Берите лист бумаги, садитесь, тоже порисуйте, – предлагал я, но любопытные спешно удалялись.

Праздные ротозеи обычно вываливались из ресторана и вели себя довольно назойливо. Особенно докучливым я говорил:

– Вы, наверное, из какой-нибудь проверяющей комиссии?

– Что вы, что вы! – встревожено махали руками ротозеи. – Мы просто так зашли, облагородить искусством души.

– Облагородить души весьма полезно, – важно изрекал я. – И надо это делать почаще, иначе души черствеют.

Ротозеи соглашались, с их лиц исчезала праздность и они с тоскливой завистью смотрели на нас, счастливчиков.

– Есть очень простой способ облагородить души, – продолжал я. – Взять и порисовать самим.

– Ой, что вы, что вы! – уже испуганно махали руками ротозеи и с непостижимой быстротой устремлялись к выходу.

Здесь самое время признаться – я начал эти очерки в надеждой поделиться опытом работы с детьми, но скоро убедился, что к общеизвестному мало чего могу добавить, и тогда решил просто записать некоторые моменты своей жизни и немного расцветить их выдумкой, чтобы повеселить друзей.

То, что нельзя забыть

С годами популярность изостудии ширилась, росла и цвела. К Новому году из ресторана и соседнего клуба нам делали заказы: рисовать гигантских зайцев, десятиметровых драконов. А однажды Киевская студия мультфильмов предложила нам сделать рисованный фильм и целый месяц ребята под руководством режиссера, который сразу объявил, что у него «трепетное отношение к детскому творчеству», корпели над всякими персонажами. Работали увлеченно, наивно полагая, что их труд даром не пропадет. Впоследствии оказалось, – из двух сотен рисунков режиссер использовал всего несколько штук, самых «трепетных», а на мой взгляд – далеко не лучших.

– Это профессиональная тайна, – объявил мне режиссер, – но вам, так и быть, ее открою. Видите ли, красивые вещи не всегда лучшие… Возьмем яблоко. Я всегда выбираю червивые – то, что ест червяк, то ем и я. Червяк не ошибется, выберет чистое, а не большое, красивое, выращенное на химии. Так и здесь. В этих, как бы не очень красивых рисунках, есть подлинность, чистота… В этом весь фокус.

Вот так рассуждал этот режиссер, носитель тайны; уходя, чтобы скрасить наше расставание, он подарил мне авторучку.

Из журнала «Творчество» пришла довольно молодая журналистка с фотографом внушительного вида. Два часа они мучили нас вопросами, фотографировали как бы «за работой». Понятно, в тот день мы ничего не сделали, только махали кистями для показухи. Да и что можно было сделать, если мальчишек подавило такое внимание, а девчонки больше думали о своем внешнем виде, нервничали, кусали ногти. И как можно работать, когда кто-то стоит над душой?

В пик нашей популярности с телевидения нагрянула орава осветителей и звукооператоров во главе с ведущим детской передачи по фамилии Фиолетов. Деловые, энергичные телевизионщики взбаламутили всю студию, все перевернули вверх дном.

– Напрасно вы это делаете, мы совершенно не готовы к такому повороту событий, – сказал я Фиолетову.

– Тем лучше! – Фиолетов хотел по-братски тряхнуть меня, но увидев мои страдания, сдержался. – Что может быть лучше живого эфира?! Непосредственности, импровизации?! Произвола творцов, сильных мастеров?!

– Мысль о непосредственности, импровизации вообще-то прекрасна, – вздохнул я, – но все-таки лучше набросать хотя бы какую-то схему действия.

– Не волнуйтесь! – махнул рукой Фиолетов. – Все будет весело, интересно. Дети – податливая глина, а что можно сделать из глины? Все можно сделать из глины!.. И потом, не забывайте, мы кое-что подрежем, подклеим. Будьте спокойны, все сделаем на высшем уровне. Проводите занятие как всегда, без напряга. А мы по ходу дела всех снимем.

Легко сказать – без напряга! Как будто нас каждый день показывают на всю страну! И эти приободряющие слова о глине! В общем, сняли. Но потом выяснилось, что передачу зарубил главный редактор. Он сказал:

– Дети прекрасны, а вот преподаватель не на высоте.

Действительно я выглядел беспомощно. Ну что я мог ответить на вопросы: «Вы хороший художник?», «Какие ваши иллюстрации самые известные?». Естественно, я говорил то, что было на самом деле: «Не очень хороший. Есть гораздо лучше». «Известных иллюстраций нет» и прочее.

Довольно интересными были наши выставки в фойе Дома литераторов. Собственно, что я говорю – «довольно интересными»! Это были впечатляющие, бурные события! Развешивать экспозицию помогал целый отряд родителей. Они вставляли работы в паспарту, вместе с учениками придумывали названия, делали надписи и в сильнейшем беспокойстве все норовили побольше выставить работ своих детей, но здесь я был начеку.

– Глупо выставлять все, – говорил я таким настырным родителям. – Есть правило: «Лучше меньше, да лучше».

– Подумать только! Я потрясена! – восклицала одна родительница, которая называла себя «чувствительной женщиной» и чуть что «потрясалась».

– Я потрясена! – бросала мне в лицо эта родительница. – Это бесчеловечно! Выставки так обогащают. Неужели вам трудно выставить все?! В фойе столько места! Можно все развесить, с неожиданным, обжигающим смыслом. Доставьте нам радость, что вам стоит?!

– Это скамеечная психология, – бурчал я и отбирал только «стоящие» работы и решительно отметал, «рубил» проходные, среднего достоинства.

– Какие все же несносные характеры у художников! – жаловалась другая родительница, называющая себя «женщиной, тяготеющей к покою». – У меня муж художник. Это не жизнь, а кошмар! Когда он работает, лучше не подходи – ты для него враг, не иначе. А не работает – еще хуже – я виновата, что ему ничего не приходит в голову. Просто ужас, а не жизнь!

Ясно, это был выпад, нацеленный в меня, но я стойко переносил все ядовитые слова и уколы. Да и ребята с пониманием относились к моему отбору.

На вернисаж собиралось приличное количество поклонников искусства и, конечно, родители, дедушки и бабушки героев торжества. Поэт Игорь Мазнин открывал выставку, начиналось обсуждение работ: слышались восторги до всхлипов и разные примечательные слова.

Переводчик Галина Лихачева читала рассказы о художниках и дарила ребятам принадлежности для рисования. Выступали мои друзья – художники и писатели, люди, осведомленные во всех вопросах; они явно красовались перед аудиторией – держались картинно, говорили замысловато:

– Детские рисунки это явление счастья, – и прочее.

Выступали мои бывшие ученики – они говорили сбивчиво, но искренне; в их выступлениях было немало приятных слов в мой адрес. Эти слова ни на шутку волновали меня. Правда, друзьям я с усмешкой говорил:

– Кто умеет – делает, кто не умеет – учит. Сам-то я ничего по-настоящему стоящего не сделал. И вообще, честное слово, не знаю, тем ли занимаюсь всю жизнь.

– Не болтай чепуху! – как-то сказал поэт Владимир Дагуров. – Ты из породы самоедов, вечно недоволен собой. Но почему-то только в работе, а вот тем, что много пьянствуешь с друзьями – доволен… А ученики есть у всех. У меня так целое литобъединение.

Дальше он ярко, выпукло объяснял, что в жизни каждого есть цель и есть смысл, и нередко они не совпадают, и что смысл имеет первостепенное значение.

Выставка продолжалась две недели. За это время распухала книга отзывов, часть работ ребята прямо со стендов дарили особенно «потрясенным» зрителям, которые хотели заполучить работы «для впитывания добра» (считали, что детские рисунки излучают добро). К сожалению, две-три работы, как правило, пропадали. Я помню, кто-то исхитрился стащить роскошного «зеленоглазого кота» Жанны Лурье и я долго не мог успокоить девчушку.

– Неужели вы не понимаете, такого кота я больше никогда не нарисую, – вытирала слезы Жанна.

– Если стащили твоего кота, значит он больше всего понравился и его будут хранить, – не очень убедительно объяснил я. – Но ты можешь нарисовать кота и получше. Например, кота с бантом. Пойдем, нарисуешь мне усатого франта, я его повешу над столом, он будет меня вдохновлять на подвиги.

Жанна смутно улыбнулась и пошла в студию.

В День книги, в Доме литераторов проводился конкурс на лучший рисунок. Приходили сотни ребят со всего района и Дом превращался в муравейник. Ребята рисовали в нашем зале, в фойе, в кафетерии, в вестибюле и даже на лестнице; мелькали палитры, банки с водой, кисти, летали листы бумаги, точно белые драконы. Ребятам помогали мои старшие ученики; они же были членами жюри; позднее, когда все собирались в Большом зале, они на сцене вручали призы. Самых одаренных приглашали в нашу студию. И это было большой честью. Я не зря говорю – наша популярность цвела очень пышно.

Знакомое лицо

Самое страшное в жизни – это посредственность, человек ни то ни се. В искусстве посредственность страшнее вдвойне. Похвально, когда человек стремится быть первым, вырваться вперед, сделать что-то значительное, оставить после себя конкретный след. Я не ручаюсь, что этот дух лидерства и созидания вселил во многих учеников, да это и невозможно, но кое в кого, хочется верить, вселил, и во что абсолютно верю – во многих вселил дух странствий, желание побывать в разных странах.

Пятнадцать лет я вел изостудию. Один за другим заканчивали обучение ребята и, как правило, бесследно исчезали. Я не обижался – в молодости мы все эгоисты; в повседневной суете несемся вверх по лестнице жизни и нам некогда оглядываться назад. Очень немногие из бывших учеников заходили в студию, да и то лишь на выставки или мимоходом, взять бумагу, какую-нибудь краску, или перед сеансом кинофильма, или по пути, во время романтической прогулки. Иногда бывшие ученики передавали мне приветы от других учеников, но, конечно, это были неполноценные приветы.

Приблизительно половина моих учеников поступала в художественные школы и училища. Это немало для любительской студии. Хотелось думать – из этой половины хотя бы часть стала настоящими Художниками.

Я посещал все молодежные выставки, с надеждой встретить своих учеников. Бывало, увижу на стенде до боли знакомую манеру, знакомую цветовую гамму; «Мой ученик, – бормочу. – Все тот же зеленый цвет и воздуха мало, как и прежде». Подойду ближе, а фамилия не та. Случалось, и фамилия вроде была знакомой, и я отправлялся на поиски автора, но передо мной возникал совершенно незнакомый человек.

Однажды, закончив занятия в изостудии, я направился к метро; внезапно рядом затормозила «иномарка».

– Леонид Анатольевич! Садитесь, подвезу! – из машины вышла моя бывшая ученица Валя Горбунова.

Всего три-четыре года назад она была скромной девушкой, влюбленной в живопись; в изостудии я готовил ее к экзаменам в художественное училище… И вот теперь передо мной стояла молодая, уверенная в себе, женщина и, поигрывая ключами от машины, давала понять, что полностью довольна жизнью.

Я с благодарностью отказался от предложения Вали, сослался на хорошую погоду и любовь к прогулкам, и спросил, поступила ли она в училище?

– Я не поступала, – засмеялась Валя и рассказала, что вышла замуж за богатого человека, занимается теннисом, ходит в тренажерный клуб, а живопись забросила.

– Напрасно, – с горечью сказал я. – Возможно, позднее пожалеешь (что еще я мог сказать?).

Спустя некоторое время я получил письмо от бывших учеников – они приглашали меня на свою пирушку. Я ехал к ним и вспоминал…

Это был мой первый и самый дружный выпуск, и среди учеников – группа: трое молодых людей и две девушки. Все пятеро тяготели к узорам, делали инкрустации из благородных пород деревьев и собирались стать художниками по витражам. Я вспоминал их эскизы: строгие, с приглушенными цветами и хаотичные, ярмарочные, и нежные, мягкие, с дымчатыми, болотными разводами, выражавшими смирение. Эта группа постоянно находилась в поиске и я всячески поощрял их искания. Они резко отличались от других, модных в то время, да и сейчас, художнических групп.

Обычно молодежь стремится создать собственную культуру. Это неплохо, но, как правило, такие «открыватели» отмахиваются от всего, что создано предыдущим поколением. Главное для них удивить. Такие «мастера» подгоняют свою манеру под современные веяния, стандарты, создают сиюминутные вещи, неглубокий, даже ограниченный мир, рассчитанный на стадное восприятие. А некоторые всякими модернистскими ходами попросту прикрывают незнание, творческую хилость, некоторые просто занимаются шарлатанством. Понятно, им долго не продержаться – время все расставляет по местам и, ясное дело, в искусстве долговечно только то, что затрагивает сердце. Так вот, та моя группа не ломала традиции, а развивала их.

…Они сильно повзрослели – я еле узнал их; все пятеро выглядели отлично, только в их глазах не угадывалась внутренняя борьба, та борьба, которая обычно читается в глазах художников. И мне стало тревожно.

Предчувствие не обмануло – они все стали научными сотрудниками. Заметив, что я сник, сгорбился, они заговорили, перебивая друг друга:

– Ваши занятия до сих пор в моем сердце!.. Вы заронили в нас зерна творчества!.. Умение рисовать помогает в работе!..

Тяжелый осадок оставила эта встреча. «Неужели столько лет ухлопано зря?» – унылые мысли приходили в голову. – «Ну хорошо, – рассуждал я. – Эти не стали художниками, но те, кто поступил в училище, где они?»

Я ходил по улицам, вглядывался в молодых людей. Казалось, много знакомых лиц мелькало в толпе. Некоторые молодые люди улыбались мне, кивали, и проходили мимо… Как-то на бульваре меня окликнула девушка.

– Здравствуйте! Не узнаете? Я у вас занималась. Не помните? Моя фамилия Иванова. Иванова Лена.

– Да, да, припоминаю… смутно, – бормотал я, действительно мучительно припоминая. – Ну как, ты наверно уже закончила школу?

– Хм, школу! Я уже институт закончила! Текстильный. Работаю модельером в Доме моделей. Моя коллекция недавно получила премию в Праге.

А потом ко мне домой неожиданно пришли бывшие ученики, закончившие художественное училище: Марат Кадыров, Сергей Дьяков, Дина Ким и Аня Агальцова. Они пришли поделиться радостью – их приняли в молодежную секцию Союза художников и они готовились к «выставке четверки».

– Великолепной четверки! – с победоносной интонацией сообщил Марат. – Наш косяк все сметет на своем пути.

– Косяк? Великолепной четверки? – засомневался я.

– А что?! – вступила Аня. – Вы же сами говорили: «честолюбие в художнике – хорошая движущая сила».

– Неужели говорил? – я преувеличенно просиял, втайне довольный, что меня цитировали.

И, наконец, я получил открытку, в которой бывшая ученица Саша Кокина приглашала… на свою персональную выставку!

Саша встретила меня у входа в помещение, подвела к одной из картин и сказала, что эта работа посвящена нашей изостудии. На картине за мольбертом в раздумье сидела ученица; рядом стоял учитель и показывал за окно, где виднелся огромный, многоликий мир. Картина называлась «Белый лист бумаги».

…Оглядываясь назад, подытоживая (хотя, вроде, еще рановато) свой художнический путь, я вижу, что прошел его не так уж и плохо. Конечно, не добрался до вершин, карабкался по одним предгорьям, то есть не сделал чего-то значительного, но тут уж надо бичевать самого себя.

Что успокаивает – некоторые мои ученики пошли дальше своего учителя, как, собственно, и должно быть. Они-то осуществят мою мечту – побывают в «разных странах»; пусть не пиратами и матросами, но хотя бы пассажирами третьего класса. Впрочем, кое-кто, наверняка, попутешествует и на яхтах.

И все же, главное путешествие я совершил – ведь каждая жизнь есть ни что иное, как путешествие с целью познать окружающий мир и самого себя. И в этом смысле мне повезло: я побывал в разных житейских водоворотах, боролся с волнами в свирепый шторм, когда неприятности накатывались одна за другой, и нежился на спокойной глади в полный штиль, когда испытывал радость, величиной с небо… И у меня еще есть время, чтобы все это изобразить. На белом листе бумаги.

1984 г.