Текст книги "Любовь моя, Анайя"
Автор книги: Ксандер Миллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Девочки ответили отрицательно.
– В этом городе нелегко управляться с повозкой. Уж мне ли не знать. Я занимался этим тридцать три года. Но Зо был прирожденный бруэтье! Что за плавность! Что за сила! Вроде той, о которой толкует священник на воскресной службе. А я все это время его критиковал. «Выпрямись. Ровнее шаг. Следи за шиной». – В заключение он хлопнул в ладоши. – Я даже не успел сказать ему, как это было прекрасно.
Озьяс умолк. Глаза старика наполнились слезами, и его стошнило в траву. Петух стал поедать с лужайки извергнутые овощи.
– Li pa gen oken prinsip, – простонал старик, вяло пытаясь отогнать птицу. – Никаких принципов.
Йонис объяснила, что они студентки школы медсестер и однокурсницы Анайи.
– Она велела нам прийти на Мон-Нуа, найти Зо и передать ему вот это.
Девушка показала старику монетку.
Озьяс покачал головой.
– Боюсь, там, куда он ушел, доллары не нужны.
– Что вы имеете в виду? – воскликнула Верна.
Озьяс вытер губы тыльной стороной ладони.
– Нет никакого Зо! – крикнул он. – Вы что, не видите? Ни на Мон-Нуа. Ни в Гранд-Ансе. Ни в каком другом месте. – Калека попытался подняться, но не сумел и в конце концов растянулся на лужайке. – Он мертв. Погиб после очередного толчка! И все из-за меня, – в отчаянии Озьяс стал выдергивать с корнем клочки травы. – Я заставил его, как осла за подачку, протащить нас через полгорода.
Девушки сообщили старику, что в городе развернуты лагеря, где можно получить рис и чистую питьевую воду, но он махнул рукой.
– Некоторые люди еще называют это городом. И даже столицей. Но по мне, так теперь это кладбище. Каждая квартира – усыпальница. Каждая школа – мавзолей. Нет, – покачал головой Озьяс, – я не покину свою гору, даже если мне заплатят за это кругленькую сумму американскими деньгами.
Эта вспышка истощила силы Озьяса, и больше он не промолвил ни слова. В конце концов девушкам пришлось уложить его в постель, из которой он вылез, и оставить там со стаканом воды.
– Его накрыли? – сонно пробормотал Озьяс.
– Кого?
– Петушка.
– Конечно, дедушка, – сказала Верна, набрасывая на петуха тряпки. – Он уже спит.
Затем подруги нашли мадам Зюлю, которая стирала у себя во дворе. Она, не отрываясь от таза с бельем, сказала, чтобы они не беспокоились о старике.
– Озьяс чудит уже много лет, с тех пор как умерла жена. Такого старого дурня, как он, еще поискать. – Мадам Зюлю швырнула в воду пару мокрых джинсов. – Но после землетрясения стало еще хуже. Он начал бродить по округе и рассказывать всем, что Зо был ему как сын, которого он никогда не имел, а мальчик взял да и погиб.
Девушки предложили ей адокин, но старуха отказалась.
– Плохая примета – забирать себе то, что предназначено мертвым. Но скажите этой девушке, чтобы не пропадала. У меня теперь есть телефон.
И мадам Зюлю попросила внучку дать им номер.
Не зная, что еще можно предпринять и с кем поговорить, к вечеру студентки вернулись обратно с долларом, который забрали утром, и тяжесть предстоящей задачи нависала над ними всю дорогу, пока они спускались с горы.
* * *
Это были самые мучительные часы, которые выдались у Анайи во время выздоровления, и, если не считать часов, проведенных под завалами школы, самые ужасные в ее жизни. От болеутоляющих таблеток девушку бросало в пот и дрожь, и она весь день ощущала дурноту. Сидя в постели и грызя лед, Анайя ожидала возвращения подруг и каждую минуту надеялась увидеть широкие плечи любимого, перегородившие дверной проем. Она вспоминала его тело, и исходивший от него запах солнца и цемента, и волнующую череду событий, ознаменовавших начало их любви. Вспоминала, как они пили из бутылки ром и занимались сексом на пляже.
Вспоминала первую ночь их медового месяца на Мон-Нуа, когда они после полуночи пили белое вино на террасах огорода и Зо описывал все известные ему виды любви: отчаянная, материнская, изголодавшаяся… Любовь утешающая и нежная, призванная напомнить мужчине о его мужественности или заставить его забыть о ней. А еще любовь по обязанности, столь же физиологичная и механистичная, как акт дефекации, и примерно столь же интересная. Когда ветер улегся и город под ними затих, Зо рассказал ей об уничтожающей любви, любви, в которой теряешь себя, не зная об этом, будто тонешь в море, температура которого точно соответствует температуре твоего тела, и даже не понимаешь, что погибаешь.
– Такой любовью ты меня любишь? – спросила Анайя.
Зо покачал головой и рассказал ей об абсолютной любви, которая заставляет тебя хотеть жить столь же сильно, как и умереть.
Вспоминая в душной палате для ампутантов те сладостные часы, ожидая появления Зо, Анайя ощущала в сердце силу этой абсолютной любви и способность пронести ее до самого конца. Пока не вернулись Верна и Йонис. Затем душа Анайи погрузилась в мутный сумрак.
Под левым глазом у нее был шрам, похожий на трещину на стекле. Когда девушка улыбалась, он извивался на ее щеке. Теперь же, при получении известия о гибели Зо, он даже не дернулся. Лицо Анайи осталось неподвижным, словно маска. Внутри нее будто замерло что-то похожее на вибрацию в костях. Она так привыкла к этому ощущению, что узнала о его существовании лишь теперь, когда оно исчезло. То была любовь к Зо, поддерживавшая ее так же, как лекарства, которые она принимала, и пища, которую она ела. Лишившись этой любви, Анайя почувствовала всю накопившуюся за время своих испытаний слабость и сопутствующую ей лихорадку. Впервые ей показалось, что она не может или не должна продолжать жить и что лучше ей было погибнуть при землетрясении. Анайя узнала ту любовь, о которой говорил Зо: тоскливую, несчастную любовь к усопшему, коренящуюся в безысходности и горе.
3
Тринадцатое февраля было объявлено национальным днем траура; на всю столицу через громкоговорители транслировалась поминальная служба по погибшим. Католический епископ, жрец вуду и протестантский пастор стояли, взявшись за руки, перед Национальным дворцом. В шестнадцать часов пятьдесят три минуты, в тот самый миг, когда двенадцатого января произошло семибалльное землетрясение, в погруженном в хаос городе наступила минута молчания. В разрушенных церквях, палаточных городках, парках и на тротуарах женщины, одетые в белое, и мужчины с черными повязками на рукавах склоняли головы и становились на колени.
Такой же момент, как помнилось Анайе, настал и перед землетрясением: недвижный и тихий. Вместе с Верной и Ионис девушка прогуливалась по территории больницы. Среди других пиков прибрежного хребта она отчетливо могла рассмотреть Черную гору. Но эта вершина, некогда внушавшая мысли о любви, красоте и желании, ныне заставляла Анайю чувствовать себя опустошенной, растерянной, лишенной корней и несчастной. Зо как-то признался ей, что больше всего боится, что его забудут, как забыла Ийи, как только он покинул Гранд-Анс. Там, в Порт-о-Пренсе, через месяц после его смерти Анайя поклялась, что никогда не забудет мужа.
Когда бельгийские медсестры узнали, что Анайя была студенткой школы медсестер и находилась в здании, когда оно обвалилось, девушка сделалась знаменитостью. Бельгийки рассказали об этом квебекцам, квебекцы остальным канадцам, канадцы американцам, американцы испанцам, испанцы аргентинцам, аргентинцы кубинцам, а кубинцы прислали своего лучшего физиотерапевта, чтобы тот занимался с девушкой дважды в неделю. Он специализировался на реабилитации пострадавших в автокатастрофах и велел немедленно снять с Анайи гипс.
– Еще немного – и случилось бы непоправимое, – заявил кубинский врач.
Он продлил командировку на две недели, потом еще на две, пообещав не уезжать, пока пациентка не встанет на ноги.
Анайя стала гордостью местных ампутантов. Целостность ее тела олицетворяла для них целостность их собственных тел, и история о том, как девушка очнулась под ножом хирурга и запретила ему отнимать ей ногу, сделалась у них любимой байкой. Когда ее попытались перевести в другую палату, пациенты взбунтовались. Они с восторгом спортивных болельщиков следили за тем, как Анайя заново учится ходить, подбадривали ее на сеансах физиотерапии, точно присутствовали на важных матчах. Так что, когда через шесть недель после землетрясения она наконец встала, палата разразилась такими бурными криками, что все врачи бросились туда, испугавшись какого-то несчастья, а увидели всего лишь Анайю, нерешительно стоящую в проходе.
* * *
Во время землетрясения были повреждены тридцать из сорока девяти больниц Порт-о-Пренса. Погибло столько медицинских сестер, что отчаянно требовались новые. Поэтому возобновление работы школы медсестер стало делом первоочередной важности. Временное учебное заведение разместилось на руинах прежнего. Испанская пожарная команда бульдозерами расчистила завалы, ЮНИСЕФ разбил две палаточные кухни, и преподаватели приступили к урокам. Когда студентки сидели на занятии, обсуждая варианты лечения стафилококковых инфекций, то, оборачиваясь, они могли видеть развалины своей старой школы, где погибли десятки их однокурсниц.
Из-под этих самых завалов вытащили Анайю, и она поглядывала на них с неприязнью. Устроившись в конце класса вместе с другими четверокурсницами, готовившимися к госэкзамену, она с презрением косилась на чуть не погубившие ее руины.
– Как думаете, хорошо они сэкономили, бухнув столько песка в цементную смесь? – говорила она.
Последний семестр сократили, чтобы выпускницы могли сдать государственный квалификационный экзамен в мае. К семнадцати девушкам из Национального университета добавился выпускной курс школы Нотр-Дам, прибывший автобусами из Круа-де-Буке, так что в общей сложности перед экзаменационной комиссией предстали сорок восемь будущих медсестер. В этой палатке было жарко и душно, и требовалось ответить на сто восемьдесят вопросов экзаменационного теста на французском языке. Девушки обливались потом над своими бланками. В полдень сделали перерыв и пообедали под манговыми деревьями, осторожно выбирая темы беседы, потому что инспектор настрого запретил обсуждать вопросы теста. Вместо этого говорили про учебу при свете уличных фонарей, потому что больше нигде не было электричества, про то, как одни вынуждены пить воду, в которой моются, а другие купаются в питьевой воде, в зависимости от того, насколько близко они живут к пункту водоснабжения и регулярно ли он пополняется. Речь студенток была пересыпана аббревиатурами: ВБГ, ВПП, ЮНИСЕФ, НУПВО, ВМ, МОМ, АМР[130]130
«Врачи без границ». Всемирная продовольственная программа, Детский фонд ООН, Национальное управление питьевой воды и очистки, «Врачи мира», Международная организация по миграции. Агентство США по международному развитию.
[Закрыть]. Страну наводнили международные благотворительные организации, и больше всего девушек интересовало, кто раскошелится больше других.
Затем выпускницы вернулись под нагретый брезент, взяли карандаши и сдали экзамены, а над головой у них летали вертолеты, и улицы патрулировали бронемашины. Анайя и ее однокашницы с факультатива Какетт вышли вместе, совершенно обессилевшие. Они шагали плечом к плечу: Верна по одну сторону от Анайи, Йонис по другую. Во время экзамена у Анайи ужасно разболелась нога, ступня распухла и перестала влезать в туфлю.
Иностранный персонал вышел из своих палаток, чтобы поздравить трех подруг, когда они шли по полевому госпиталю. Медицинские работники из шести стран стояли на жаре и ликовали. Отец Анайи предложил устроить ужин, чтобы отпраздновать радостное событие, но девушки заявили, что праздновать пока нечего.
– Дождемся лучше результатов, – сказала Анайя.
Результаты пришли в июне. Все семнадцать студенток Национального университета выдержали испытания. Они стали частью первого выпуска медсестер, получивших лицензию на Гаити после землетрясения, – самого малочисленного за сто лет. На невеселой церемонии, которую посетил Венсан Леконт, руководитель сестринской службы сказал ему:
– Сейчас ты нужен нам больше, чем когда-либо.
Выпускницы облачились в белые халаты с зелеными поясами и шапочки с зеленой отделкой. Они сидели на складных стульях с зажженными свечами в руках, разгоряченные и настороженные, словно в ожидании неодолимых страданий, с которыми они вскоре столкнутся, вооруженные лишь стетоскопами и тонометрами.
* * *
Ко времени получения дипломов три подруги с факультатива мисс Какетт уже проживали вместе на улице Боржелла, там, где дорога поднималась в гору, в двухкомнатной квартирке, простой и скудно обставленной. Узкий коридор вел в маленькую кухню в задней части дома. Вдоль коридора располагались две спальни. Верна спала одна в маленькой дальней комнате, Анайя и Йонис – в ближней, побольше.
Когда Анайя впервые приехала туда с вещами, она не могла заставить себя войти. Стояла на тротуаре и думала про кузину Надин, погибшую в почти таком же доме, на полмили ближе к морю. Подруги Анайи вышли на улицу и осторожно приблизились к ней.
– Посмотри на крышу, – сказала Верна. – Это не бетон, а гофрированная жесть.
Девушки подхватили Анайю под руки и повели внутрь.
К тому времени в городе насчитывалась тысяча палаточных городков, где обитало более миллиона человек. Гаитяне называли их bidonvil – трущобами, а иностранцы – лагерями для вынужденных переселенцев.
В некоторых местах палатки стояли совсем вплотную друг к другу, повторяя рельеф местности. Когда в Шансереле шел дождь, жителям городка приходилось стоять, завернувшись в простыни, чтобы не сидеть в лужах. В Пакс-Вилла, рядом с крематорием, люди заряжали мобильные телефоны от автомобильного аккумулятора и проводили под коричными деревьями церковные службы.
Анайя, Верна и Йонис нанялись на работу в передвижной пункт Международного медицинского корпуса, оказывавший врачебную помощь обитателям палаточных лагерей. Их первая выездная поликлиника разместилась на территории Петьонвильского клуба. Когда-то это было крупнейшее поле для гольфа в стране, а теперь среди лунок поселились пятьдесят тысяч беженцев. Они разбили лагерь на газоне, за которым теперь никто не ухаживал, ходили по нужде в песчаные «ловушки», а на фервеях устроили рынки.
Бригада медиков трудилась в двух палатках, разбитых на участке с седьмой лункой. Очередь пациентов спускалась по холму и доходила до следующего фервея. И независимо от того, сколько людей удавалось принять, с каждым днем вереница недужных становилась все длиннее. Ежедневный прием длился четырнадцать часов; выяснилось, что туберкулез – наименьшая из проблем. Люди голодали, а есть было нечего. Палатки протекали, притом что приближался сезон ураганов.
Одним из пациентов Анайи был Эванс Монсиньор. По его словам, в истории человечества не было выживших после землетрясения, которые просидели бы под завалами дольше него. Эванс застрял под руинами рынка на двадцать семь дней, питался гнилыми фруктами и пил сточные воды, протекавшие рядом. Очнулся он в палаточном госпитале Университета Майами.
– Я решил, что очутился на невольничьем корабле, – рассказывал Эванс, – а доктора – его капитаны.
Теперь он жил под брезентовым навесом на фервее, страдая от ночной потливости и сухого кашля. Анализ дал положительный результат на ВИЧ и туберкулез, но мужчина отказался от лечения.
– Умереть – все равно что сходить по-большому, – заявил он. – Это делают все, каждый день.
* * *
Шофер, возивший их на работу и с работы, был набожным баптистом, который осуждал все на свете, включая объезды пробок, которые приводили к серьезным задержкам в пути, поскольку в Порт-о-Пренсе полным ходом шли восстановительные дорожные работы. На перекрестках стояли без дела бульдозеры, улицы патрулировала бронетехника из десятков стран. Но Джинс вел машину неспешно, твердо следуя правилам. Когда девушки просили его поторопиться, он отвечал, что нанимался не на скорую. По дороге он позволял им слушать исключительно радио «Шалом FM» – христианскую радиостанцию, вещавшую из подсобки церкви в Болоссе.
Болосс пользовался сомнительной репутацией одной из самых пострадавших городских коммун. Тем удивительней было состояние Гаитянской евангелистской церкви Шехина. Она единственная среди всех этих разрушений осталась целой и невредимой, без единой трещины на штукатурке. Шофер Джинс приписывал это чудо Господу. «Справа и слева на протяжении шести кварталов сплошные развалины, – говорил он. – Когда наконец сподобятся убрать все обломки, церковь, когда-то стоявшая посреди многолюдного пригорода, окажется на пустыре».
Священником церкви Шехина был преподобный Гарнель Ладош, проводивший по радио массовые панихиды. Скорбящим близким надо было только указать имя покойного, уплатить гаитянский доллар, и преподобный включал его в общую поминальную службу. Собранные таким образом средства шли на пропитание жителей местного палаточного городка. Самая популярная передача выходила по четвергам после обеда, когда звонили выжившие и рассказывали в прямом эфире свои истории. Произошло несколько чудесных историй, когда люди, услышав по радио своих близких, считавшихся погибшими, воссоединялись с ними благодаря деятельности священника.
Как-то в четверг, когда юные медсестры стояли в пробке на обратном пути из Петьонвильского клуба, преподобный Ладош прочел из Послания к Филиппийцам:
– «Наконец, братия мои, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте».
Затем священник поведал о добром механике, который с помощью большегрузного домкрата приподнял крышу супермаркета «Санрайз». А потом рассказал историю Ле-Бруэтье, легендарного возчика, который после землетрясения привез в больницу дюжину незнакомцев.
– Этот возчик, беднейший, ничтожнейший из нас, зарабатывает на жизнь, словно вьючное животное, таская по улицам наши вещи. Вообразите себе его лачугу в горах. Вообразите его голодных детей. Неважно, сколько бананов или телевизоров он перевозит каждый день, этот человек знает, что никогда не заработает столько, чтобы накормить их досыта. Водители грузовиков бранят его на улицах, богачи опускают стекла и плюют в него, дорожные инспекторы бьют дубинками и обзывают тормозом. Даже ослы, завидев его, должно быть, смеются! Бесконечно тащить повозку на двух натруженных ногах! Можете ли вы представить себе его изношенные ботинки? Стершиеся подошвы? Оборванные шнурки? Но в одиннадцатом часу[131]131
Аллюзия на «Притчу о работниках в винограднике» (Евангелие от Матфея), где говорится о хозяине виноградника, который нанимал работников утром, днем и напоследок вечером, в одиннадцатом часу, но всем – и тем, кто проработал целый лень, и тем, кто трудился всего час. – выдал одинаковую плату.
[Закрыть], когда это было важнее всего, не полицейские, не богачи и не водители грузовиков пытались спасти своих ближних. Это делал тот самый скромный возчик, лишь при помощи собственных ног и той самой повозки, которую мы все высмеивали как нелепое и устаревшее средство передвижения.
Затем преподобный предложил слушателям звонить в эфир и рассказывать свои истории.
Первый звонок поступил с улицы де Фрер; женщина заявила, что знала этого человека еще до того, как он стал Ле-Бруэтье.
– Это был обыкновенный уличный бродяга. Все его пожитки умещались в одной сумке, кроме лопаты, которую он нес на плече.
– Вовсе нет, – возразил второй звонивший. – Я видел парня в Кафу-Фе сразу после землетрясения. Он был горд, даже ангелоподобен, и передвигался легко и плавно, несмотря на этакий груз.
– Какой груз? – спросил преподобный.
– В тот бруэт набилось, должно быть, двадцать пять школьников, и он тащил их прямо на небеса. В рай! Я видел его мимоходом – он даже не вспотел!
И вот маршрут невиданного путешествия по гибнущему городу начал обретать четкие очертания. В половине шестого Ле-Бруэтье был замечен в Кафу-Фе, на западной окраине города. Следующие слушатели опровергли его присутствие там и перенесли загадочную повозку к озеру Соматр в дальнем конце прибрежной равнины. Но большинство звонивших утверждали, что бруэт спустился в город со стороны южных холмов. Он был замечен в трех местах в Петьонвиле с семнадцати сорока пяти до половины восьмого и, возможно, еще раз после полуночи. Несколько очевидцев застигли его на закате в клинике костоправа, а потом позвонил и сам костоправ.
– Меня зовут Обин. Моя клиника находится в Неретте. Я владею ею так давно, что городской совет уступил мне участок в бессрочное пользование. – Обин заявил, что появление Ле-Бруэтье в тот день было ответом на его молитвы. – Он забрал у меня столько пациентов, сколько смог, и мы обеспечили их всем необходимым. Мы постарались устроить их как можно удобнее перед долгой и мучительной поездкой.
– Вы утверждаете, что Ле-Бруэтье покинул вашу клинику с полудюжиной пассажиров в повозке, – сказал преподобный. – Но куда он направлялся?
– В Лопиталь Женераль, – сказал костоправ. – Чтобы получить врачебную помощь.
Затем позвонили из Гард-Кота.
– Когда настал конец света, этот парень был не просто двигателем и возчиком этой древней кареты скорой помощи. Он ухаживал за своей поклажей как сиделка. Я видел это собственными глазами. Время от времени он останавливался, опускал оглобли и совершал обход. Залезал в кузов к раненым и становился сестричкой.
– Что значит «становился сестричкой»? – спросил преподобный Ладош.
– Обрабатывал раны, поил больных. Сам зачерпывал воду из ведра и вливал им в рот. Подтягивал жгуты.
Позвонил один адвентист седьмого дня из общины в Аллигаторовом тупике и рассказал, как бруэтье переправлялся через ручей.
– Он переносил их на руках, как собственных детей. По одному. Переходил через ручей и складывал их на дальнем берегу. Но парень так и не добрался до Лопиталь Женераль.
– Откуда вы знаете? – спросил преподобный.
– Я сам видел, как он упал, – ответил звонивший. – На вершине склона. Я был среди тех очевидцев, которые положили его в повозку.
Потом позвонила женщина с Мон-Нуа и заявила, что хорошо знакома с Ле-Бруэтье.
– Конечно, я его знала. Вообще-то я помогала готовить угощение для его свадьбы и предоставляла ему работу, когда старик передал ему дело. Парень тоже жил на Мон-Нуа, неподалеку от меня и моих детей. Я и его считала своим сыном. Мы все так считали.
– Сестрица, – перебил ее преподобный, – в котором часу вы видели, как он спустился в город из Мон-Нуа?
– Если землетрясение случилось в четыре пятьдесят три, значит было четыре пятьдесят четыре. Этот парень не терял времени даром. Никогда. Мы видели его на улице, он был твердо намерен спуститься в город или погибнуть по дороге.
– А другие люди его видели?
– Все жители Мон-Нуа, у кого есть глаза! – заявила звонившая. – Надо быть слепым, чтобы не заметить такого красавчика! Мы все вышли поглазеть. Он стоял на улице с пустой тележкой за спиной, и вид у него был такой, будто он собрался в дальний путь, пока мы сами еще пытались очухаться и сообразить, не наступил ли конец света.
Анайя сидела сзади, повесив голову между передними сиденьями.
– Что с ней? – поинтересовался Джинс.
– Прибавь скорость, – велела Ионис.
– Я не хочу, чтобы она заболела в машине.
– Тогда не тормози, – отрезала Ионис. Она поднесла руку к решетке кондиционера, чтобы охладить ее, после чего прижала ладонь к затылку Анайи. Поток машин встал, и Джинс со всей силы надавил на клаксон.
– О чем никто из вас понятия не имеет, – продолжала звонившая, – и никогда бы не догадался, потому что вы его не знали, что бы вы там ни говорили, так это почему он вообще отправился в город.
– И почему же? – спросил преподобный.
– Меня зовут мадам Зюлю, – заявила женщина. – Я долго живу на Мон-Нуа и еще дольше на Гаити. Этот бруэтье не выдумка и не посланник Господа. Никакой тайны тут нет. Звали его Зуазо Делалюн, и он был влюблен.
