Текст книги "Любовь моя, Анайя"
Автор книги: Ксандер Миллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Пришлось пришвартоваться на нелегальной пристани в Сите-Солей, где не было развитой инфраструктуры, которая подверглась бы разрушению в первую очередь. Здесь у Бостона были связи. Из проулков появились грузчики без рубашек, и Леконт взял напрокат грузовики в местной транспортной фирме.
Остров казался гигантским кораблем, потерпевшим крушение. Парламент, министерства финансов, коммунального хозяйства, связи, юстиции, налоговое управление, муниципалитет, мэрия, Национальный дворец – все было разрушено. Телефонные столбы накренились над проспектами, точно мир был изображен с нарушением перспективы. Мимо прошел человек, толкая тачку с мертвыми детьми; у него был такой будничный вид, словно он занимался этим всю жизнь. На тротуаре стояла уличная повариха, держа кастрюлю, как барабан, и отбивала половником скорбную дробь.
– Мы погибали у себя на кухнях! – завывала она. – Мы погибали у себя на кухнях!
* * *
Медицинский городок, который Леконт знал еще со студенческой поры и куда в течение последних двадцати лет возвращался по меньшей мере раз в год, теперь нельзя было узнать. Лопиталь Женераль был разорен, хотя там до сих пор трудились несколько героических хирургов, оперируя при свете дня и налобных фонариков под манговыми деревьями, подвешивая к нижним ветвям пакеты с инфузионным раствором. Среди них находился и главврач Аликс Ламот. Гастроэнтеролог по специальности, Аликс учился на медицинском факультете во французском Страсбурге. И вот теперь Леконт увидел, как он пытается руководить операционной без стен, ламп, наркоза и стерильного поля.
– У нас ничего нет, – сказал он Леконту. Дероссьер, хирург общего профиля, обычно вправлявший грыжи, только что попробовал провести ампутацию. Он осведомился, далеко ли распространилось землетрясение.
– Жереми не пострадал, – ответил Леконт. – А с моря я видел Анс-а-Во.
– Неужели дороги так плохи?
– Между столицей и Пети-Гоавом не осталось ни одного моста через реки.
Аликс потер глаза.
– Никогда не думал, что стану свидетелем такого бедствия, – произнес он. – Мы будем отброшены на век назад, а ведь и так уже отстали на сто лет.
– У тебя есть известия о семье?
Глаза у Аликса покраснели, взгляд был тускл.
– Жена и дети живут за границей.
– Мне повезло меньше, – отозвался Леконт. – Моя дочь на четвертом курсе школы медсестер. Оттуда какие-нибудь новости поступали?
Аликс положил руку на плечо Леконта.
– Единственный совет, который я могу тебе дать, – не смотри.
При первом же взгляде Леконта на школу медсестер кровь застыла у него в жилах. Крыша, прежде квадратная, теперь образовала на фоне гор извилистую линию. Он никогда раньше не видел окрестные холмы с этой точки зрения, потому что их всегда заслоняла школа. Но ныне этажи здания так просели, что Леконт отлично мог разглядеть за ними весь пейзаж до самых гор.
– Снаружи ничего не видно, – сказал Аликс. – Единственное, что нам остается, – пойти туда и самим все выяснить, – он взял Леконта под руку.
Травянистая лужайка, служившая в прошлом центральной площадью главного медицинского учреждения страны, превратилась в беспорядочный полевой госпиталь. Пациенты, которых приносили на дверях и простынях, умирали теперь в садах. Аккуратные дорожки были затоптаны, и Леконт продвигался между телами с величайшей осторожностью, будто шел по минному полю. Он брел, не поднимая головы, и понял, что они приближаются к школе медсестер, только по форме, в которую были одеты молодые женщины, лежавшие на земле.
Поначалу ему удавалось справляться с неприязнью, которую он испытывал еще студентом-медиком в учебной анатомической лаборатории. Но это с трудом завоеванное бесстрастие вскоре сменилось мрачным предчувствием, что дочь где-то здесь, среди них, и Леконт уже не мог не смотреть. Вскоре он стал видеть Анайю повсюду, в каждом лице, в каждой форме, независимо от курса. Некоторые тела были окровавлены и изуродованы, как жертвы нападения акулы, другие – целы и невредимы, словно девушки просто спали, и Леконту казалось, что они вот-вот откроют глаза.
Легко раненные студентки остались тут, чтобы позаботиться о своих тяжело пострадавших однокурсницах, и Аликс представил Леконту девушку по имени Йонис. Когда произошло землетрясение, она находилась на занятиях Какетт и знала, где найти Анайю.
Леконт едва понимал, что она говорит. Хотя несчастный отец двадцать часов назад выехал из Жереми с единственным намерением вернуть себе дочь, теперь, когда этот момент наконец настал, он оказался не готов увидеть ее снова. Чувства притупились, словно подготавливая его к самому страшному потрясению в жизни, и слова Йонис доносились откуда-то издали.
– Когда это случилось, мы были в родовспомогательном флигеле «Фатима».
Леконт последовал за Йонис на вымощенный плитами двор школы, ощущая себя так, словно он на дне морском. Все звуки – слова сестер, стоны раненых, лай собак – были приглушенными и далекими, солнечный свет рассеянный, как под водой. Даже воздух сгустился и сопротивлялся продвижению доктора, будто он находился в море и плыл против волн.
Йонис замолчала и опустилась на колени рядом с одной из девушек.
Та лежала лицом к зданию школы. Но даже с такого расстояния, под таким углом и при таком освещении Леконт понял, что это его дочь. Он мог узнать ее только по профилю, в точности повторявшему профиль его покойной жены: челюсти слегка выдавались вперед, так что рот оказывался самой заметной частью лица, первым, что вы видели, когда смотрели на нее, и последним, что вы забудете, потеряв ее навсегда.
Леконт приближался к дочери словно по воде. Затаив дыхание, он, казалось, плыл над тысячами страниц медицинских учебников из университетской библиотеки, разбросанных повсюду. Анайя походила на фигурку из необожженной глины – мягкую, уже оплывшую. Волосы были заплетены в косички, лицо покрыто пылью.
Страшная усталость охватила Леконта, и он упал на колени. Не так ему мыслилась встреча с дочерью: он представлял себя деятельным и энергичным, со стетоскопом или каким-нибудь инструментом, а оказался совершенно ошеломленным. С трепетом, словно боясь ее повредить, доктор приложил два пальца к яремной впадине на шее дочери.
Ровное биение ее сердца в тот момент, когда Леконт уже потерял всякую надежду, потрясло его до слез. Звуки окружающего мира вернулись, точно грохот волны, разбивающейся о берег. Послышались громкий лай собак, христианские песнопения на холмах и голос студентки, дающей отчет:
– Давление девяносто на семьдесят два. Пульс слабый, нитевидный. Тахикардия, сто десять ударов в минуту.
У Анайи был перелом левой ключицы в средней трети; большой синяк на левом боку заставил Леконта опасаться внутреннего кровотечения. Но живот был мягкий, и когда девушке вставили катетер, он наполнился мочой, а не кровью. Были сломаны обе кости левой голени, ступня вывернута под неестественным углом.
Доктор выдвинул свой медицинский чемоданчик, открыл его и потянулся к инструментам. Исключительно по привычке выбрал стетоскоп, вставил оливы в уши и приложил головку к груди дочери. Ему вспомнилось то утро в Жереми, когда он подарил Анайе стетоскоп и она выслушала сердца у них обоих. «Что ты слышишь?» – «Мама велит, чтобы мы жили в мире»…
Теперь, в Порт-о-Пренсе, ее сердце не давало сбоев, оно мерно стучало, а ровное дыхание, как прохладный морской ветерок, остужало его жгучую тревогу.
Йонис вывела из тени одну из своих однокашниц.
– Это Верна, – представила она девушку. – Она была с нами на занятиях Какетт.
Верна выглядела как призрак четверокурсницы: худая, дрожащая, запыленная.
– Крыша раскололась на куски, – сказала Йонис, – и рухнула под углом, вот так, – она изобразила рубящий жест. – Мы с Верной смогли выбраться, а Анайя оказалась в ловушке.
– Так мы ее и нашли, – подхватила Верна. Она достала монетку в один доллар. – Это спасло ей жизнь.
– Адокин?
– Она стучала им, чтобы подозвать нас, – объяснила Йонис. – Вот так.
Она стукнула монеткой по стойке капельницы: раз, другой, третий. Отчетливый, режущий ухо звон – крик о помощи, который его дочь обращала к миру, – сильно подействовал на Леконта. Врач закрыл глаза. Девушки рассказали ему, как отыскали группу студентов юридического факультета и уговорили их отправиться к школе медсестер. Идя на стук адокина, они нашли Анайю и помогли команде зути вызволить ее. Поднявшись на ноги и обняв обеих девушек, Леконт поблагодарил их за спасение дочери.
* * *
Прежде чем прибыли международные группы спасателей, прошли дни, а может, часы. Леконт абсолютно утратил чувство времени. Он спал рядом с Анайей, не снимая белый халат, совсем как в первые дни ординатуры, когда возложенная на молодого врача задача защиты жизни от суровых напастей ошеломляла и одновременно вселяла в него силы. В конце концов он поговорил с хирургом из Квебека, и они вместе перенесли Анайю в одну из импровизированных операционных.
– Она мочится? – спросил хирург. – Меня беспокоят ее почки и синдром длительного сдавления.
У канадца были могучие бицепсы и заросшая темными волосами шея.
– Ей понадобится диализ, – сказал Леконт. – А у нас даже нет электричества, чтобы запустить аппарат.
Канадец помолчал, посмотрел на Леконта.
– Мне очень жаль. Кто вы?
– Ее отец.
Хирург-ортопед был тучным, до предела уставшим, с курчавыми черными волосами и темными кругами под глазами от постоянного недосыпания.
– Боже милосердный! Я думал, вы ее врач, – воскликнул он. Затем снял шину с ноги Анайи и осмотрел рану, проходившую поперек голени. Хирург на пальцах объяснил, что у девушки сложный оскольчатый перелом обеих костей левой голени. Средний и указательный пальцы канадца, изображавшие берцовую и малоберцовую кости, двигались в противоположных направлениях.
– Дома у нас были бы неплохие шансы. Внешняя фиксация, серия операций. Но здесь? Мне очень жаль. – Доктор изъяснялся на причудливом французском, который навсегда врезался Леконту в память. – Я не смогу спасти ей ногу.
Леконт был окончательно изгнан из операционной известием о предстоящей ампутации. Ему было невыносимо смотреть, как у дочери отнимут ногу. Вместо этого он вызвал машину, решив, что горячий душ и крепкий ночной сон – то, что ему сейчас нужно больше всего. Снаружи уже стемнело, и под тамариндовыми деревьями во дворе больницы спали целые семьи. В траве рядом с ними мерцали свечки.
Шофер повез Леконта по авеню Джона Брауна через темный город.
– Где мы? – спросил врач.
– Вот он.
Леконт выглянул в окно. Отель, который он давно считал своим столичным пристанищем – с баром, где когда-то они с женой выпивали, и верандой, где он заказывал себе кофе, – был разрушен. Остались лишь оголенный холм с пальмами, качавшимися на склоне, и тысячи звезд над безжизненным городом.
– Может, остался какой-нибудь другой? – спросил шофер.
Леконт ответил не сразу. Затем в отчаянии, чувствуя, что ему некуда больше поехать, что этот город совершенно ему не знаком, словно он никогда не бывал здесь раньше, доктор велел отвезти его к особняку Ке-Жарден, в Жювана.
На пороге появился Тессьер, отрешенный, как призрак в собственном мавзолее. Он засунул мизинец глубоко в ухо.
– Пониженное давление причиняет большой дискомфорт, – проговорил судья.
В доме все выглядело так, словно землетрясение случилось только что. В тех местах, где при толчках рухнули куски кровли, на мраморных полах образовались трещины, груды битого фарфора были сметены к стене.
Тессьер сообщил:
– Я уволил Атамиз.
– Зачем?
– Чтобы всецело отдаться горю, нужны уединение и ничем не нарушаемый покой.
У Леконта перехватило дыхание.
– Надин? – спросил он. – Ты знаешь наверняка?
– Я сам пошел проверить квартиру. Возможно, это была ошибка. Теперь всякий раз, когда я закрываю глаза, передо мной встает эта груда обломков. Я не могу спать. Так и вижу ее там в тот последний день, на кухне: она слышит грохот, выскакивает на балкон и погибает, пытаясь получше рассмотреть, что случилось.
Леконт внезапно осознал, что местоположение – это практически все, что можно сказать о людях, погибших при землетрясении. Про каждого из них говорили, где он погиб, а не от чего и даже не для чего он жил; это был и некролог, и эпитафия.
– Мари, конечно, во всем винит меня, – продолжал Тессьер. – И она права! В конце концов, это я уступил и позволил дочке переехать в тот проклятый дом.
Не зная, что еще сказать, смущенный горем, куда более глубоким, чем его собственное, Леконт осведомился о Мари-Мишлен.
Судья махнул рукой.
– Она улетела первым же рейсом и клянется, что никогда не возвратится.
– В Ке-Жарден?
– Ко мне. В Порт-о-Пренс. В эту страну. Не знаю. Она переехала к нашему сыну в Помпано-Бич[126]126
Город в штате Флорида, США.
[Закрыть].
Уезжая из больницы, Леконт чувствовал, что непременно должен поведать кому-нибудь о своих переживаниях или он не выдержит и умрет. Но сейчас, в разрушенной прихожей дома своего шурина, перед лицом его огромной и невосполнимой утраты Леконт устыдился своего относительного благополучия.
– Анайя провела под завалами в школе медсестер двенадцать часов, – сообщил он. – В конце концов ее вытащили студенты юридического факультета. Но она жива.
Врач вытащил из кармана долларовую монету.
– Этим она купила себе жизнь.
Тессьер взял монету.
– Адокином?
Леконт рассказал, как Анайя стучала им по столбику медицинской койки, пока не прибыла помощь.
– Ортопед говорит, что не сумеет спасти ей ногу.
Тессьер хмыкнул – то ли насмешливо, то ли сочувственно, Леконт не понял.
– Когда-то мне казалось, что отец может мечтать о многом для своих детей, – промолвил он, беря Леконта под руку. – Но теперь я вижу, что есть только одна вещь, на которую мы вправе уповать на этом забытом богом острове.
– И что же это? – спросил Леконт.
– Что мы умрем раньше их.
* * *
Через неделю после землетрясения Дади Мальбранш, старый врач из Жереми, уволился из Департамента здравоохранения. Это стихийное бедствие его доконало. Он заявил Леконту, что столь колоссальная катастрофа – это слишком для такого старика, как он, и попросил Венсана вернуться в Гранд-Анс и занять его должность.
– Я больше ни в ком так не уверен.
– А Божоле?
– Я здесь директорствую дольше, чем Божоле живет на свете, – ответил Мальбранш.
Ради этой самой должности Леконт трудился всю свою жизнь, но он без малейших колебаний отказался от нее. Фактически воспользовался этой возможностью, чтобы оставить департамент раз и навсегда. Заявив, что при нынешних обстоятельствах, с учетом серьезных травм дочери, он не в состоянии как следует исполнять свои обязанности, Леконт попросил отставку, чтобы проводить больше времени с Анайей.
Дади Мальбранш умолял его передумать.
– Сейчас ты нужен нам больше, чем когда-либо! – восклицал он. – Как надежные руки на штурвале во время шторма.
Но Венсан не захотел расставаться с дочерью.
– Так и думал, что ты ответишь что-нибудь в этом роде, – сказал Дади. – И у меня есть другое предложение.
В итоге он предложил Леконту должность временного руководителя службы по оказанию медицинской помощи Порт-о-Пренсу, и тот пообещал подумать.
2
Ти Папа Пикан сказал, что Зо и Анайя – не Адам и Ева. Мир был уже стар, и рай закончился, когда они вступили в него. Настала пора землетрясений и гибели городов. От бесконечных пожаров валил черный дым. На равнине под натянутыми простынями жили десять тысяч семей.
День перестал делиться на отрезки. Не стало ни рассвета, ни сумерек. Только белые вспышки боли и зноя, неприятный привкус во рту и потерянность во времени. Ноги Анайи распухли и покрылись пятнами цвета позеленевшей меди. Они казались чужими из-за того, что девушка не могла ими пошевелить. Долгое время было темно, и она лежала в траве. Потом осталась одна под ярким светом. Нога была инфицирована, и хирурги хотели ее отнять.
Анайе снился идеальный Порт-о-Пренс, в котором землетрясение вызвало не разрушения, а чудесное возрождение. Там, среди белоснежных зданий, был Зо; он держал в руках портфель и говорил вещи, которых никогда не сказал бы в реальности, с чуждыми ему произношением и лексиконом. Поэтому, когда лихорадка наконец спала и девушка очнулась в длинной жаркой больничной палатке, ею овладела страшная подавленность, какой она не испытала бы, если бы не привидевшийся ей прекрасный город, где через реки были перекинуты красные подвесные мосты, а в эстуариях гнездились розовые фламинго. Анайе захотелось немедленно вернуться в свой сон.
Вместо этого всякий раз, закрывая глаза, она оказывалась на занятии у мисс Какетт. Был первый день семестра. Преподавательница развязала узелок на головном платке и положила его содержимое на парту.
– Это все, что вам понадобится, чтобы принять ребенка, – сказала она.
Студентки приподнялись с мест, чтобы разглядеть, что лежало в узелке: бритвенное лезвие и коробочка с зубной нитью.
– Просто не забудьте перевязать пуповину в двух местах, – мисс Какетт подняла над партой зубную нить. – И перерезать между узлами, – она продемонстрировала лезвие.
Какетт вела свой курс в родовспомогательном флигеле «Фатима», на самом деле представлявшем собой две комнатки в задней части третьего этажа, где хранились допотопные электрокардиографы и ультразвуковые аппараты, из которых работал только один; в университете эти помещения называли «имитационной лабораторией». На двенадцать студенток имелся только один аппарат УЗИ, и в первый день они осваивали его по очереди, парами. Одна девушка исполняла роль пациентки и лежала на смотровом столе с задранной блузкой, а напарница исследовала датчиком ее живот в соответствии с инструкциями Какетт.
Когда настала очередь Анайи и Йонис, наступила тишина, какой Анайя не могла припомнить на занятиях. Она была в роли пациентки и лежала на смотровом столе, пока Йонис намазывала датчик и водила им по ее коже.
– Не переусердствуй с гелем, – наставляла Какетт. – Его должно быть ровно столько, чтобы уменьшить статические помехи и обеспечить тесный контакт датчика с кожей.
Было так тихо, что Анайя слышала дыхание Йонис, возившейся с датчиком.
– Приблизительно три-четыре процента новорожденных, появляющихся в срок, находятся в тазовом предлежании, – объясняла Какетт, – то есть будут выходить ягодицами или ногами, а не головкой, – указывая на монитор, она объяснила, что тонкий белый контур в углу – это матка Анайи. – Если посмотрите внимательно, то сможете разглядеть завиток фаллопиевой трубы.
Отражение матки Анайи медленно блуждало по экрану, и класс затаил дыхание. Какетт сама взяла датчик и провела им по животу студентки. Было так тихо, что Анайе казалось, будто звук УЗИ-локатора отдается в ее органах. Какетт описывала матку, яичники, фаллопиевы трубы, и Анайя приподняла голову, чтобы рассмотреть их.
И тут девушки, безмолвно взиравшие на монитор, стали свидетелями чуда. Матка Анайи завибрировала, как звенящий колокол. Так студентки увидели землетрясение прежде, чем оно произошло. Стихия проявилась в теле Анайи и через датчик мисс Какетт была передана на миниатюрный экран.
Затем стеклянные витрины сами собой распахнулись, и их содержимое вырвалось наружу, словно по мановению волшебной палочки. Из стенных шкафов с грохотом посыпались металлические утки. Стены накренились, выпрямились и снова накренились так сильно, что Анайе показалось, будто она упала на потолок.
* * *
Двадцать пятого января «Врачи без границ» развернули на территории госпиталя надувную мобильную операционную, и Анайе сделали первую из четырех операций, которые спасли ее ногу. Когда девушка проснулась, над ней уже стоял отец. Наклонившись вперед, он прижался губами к ее лбу, как делал, когда она в детстве возвращалась из школы с температурой.
– Ты была под наркозом, – сказал Леконт. – У тебя, наверное, болит горло.
Анайя взглянула вниз, на свое тело, словно это была протяженная страна, которую ей предстояло пересечь.
Отец, по-видимому, все понял. Приподняв подушку, чтобы дочь могла все рассмотреть сама, он сказал:
– Ты очнулась сразу после того, как я ушел, и отказалась давать разрешение на ампутацию.
Венсан едва заметно улыбнулся, вернее, чуть не рассмеялся, так он радовался прозорливости и силе воли своей дочери.
Достав из папки огромные рентгеновские снимки, он поднес их к свету и показал Анайе штифты, пронизывавшие ее кости, объяснив, что они будут прочно фиксировать tibia и fibula[127]127
Большеберцовая и малоберцовая кости (лат.).
[Закрыть], пока те не срастутся должным образом. Рядом, вне поле зрения Анайи, стояла медсестра. Во время землетрясения она получила одно повреждение, но оно казалось столь незначительным по сравнению с ранами других, что женщина держала его в секрете.
Анайя опустилась на подушку и закрыла глаза. Последнее, что осталось в ее памяти, – как она лежала под лампами и умоляла сохранить ей ногу. В забытьи она слышала дыхание выздоравливающих и ощущала запах гниющих ран под бинтами. Девушка открыла глаза и проследила за трубочкой капельницы от стойки до того места, где она вонзалась в руку.
– Обычный физраствор, – пояснил Леконт, поворачивая пакет так, чтобы дочь сама увидела. – Вчера отменили антибиотик. – Он сообщил Анайе, что она была без сознания две недели. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
– Мисс Какетт, – ответила девушка.
– Помнишь, как рухнула школа, – Венсан покачал головой. – Тебе повезло, что ты выжила.
Анайи спросила, не навещал ли ее кто-нибудь.
Этот вопрос сразил Венсана Леконта. Его волевое лицо задрожало, черты совершенно утратили твердость. По щекам потекли слезы, и, взяв дочь за руку, он рассказал ей про кузину Надин.
Анайя бесстрастно выслушала отца, ее лицо сохранило невозмутимое выражение, которое пугало Леконта всякий раз, когда он взглядывал на дочь.
– Так было во всем городе, – промолвил он. – Одни выжили, другие умерли по прихоти геологии и инженерии. Думаю, в твоем случае все решило желание жить. – Он сунул руку в карман и показал ей адокин. – Знаешь, что это такое?
– Доллар, – ответила Анайя.
– Ты разве не помнишь? – Леконт положил монету ей на ладонь. – Закрой глаза. Подумай.
Холодный твердый край монеты произвел на Анайю такое же воздействие, как если бы это были пальцы Зо, дотянувшиеся до нее сквозь арматурную сетку. Она перевернулась на бок и сжала адокин в кулаке.
Отец наклонился над ней, ласково подув ей на лицо.
– Этот доллар спас тебе жизнь.
У Анайи было ощущение, будто она упала в глубокую яму и смотрит на отца с огромной глубины. Хотя девушке очень хотелось сказать отцу правду – что Зо приехал вслед за ней в столицу, что они поженились на Мон-Нуа, что она ждет его и только его, – она посмотрела на лицо отца, усталое и встревоженное, и поняла, что не сможет причинить ему такую боль прямо сейчас, после того как он проделал ради нее весь этот путь.
Вновь завладев адокином, Анайя больше с ним не расставалась. Он стал ее талисманом и драгоценной памятью. Девушка клала его под подушку перед сном и брала с собой, когда отец катал ее в инвалидном кресле по территории больницы. Адокин дистиллировал ее желания, их становилось все меньше и меньше, и наконец осталось одно-единственное. Анайя хотела знать, что сталось с Зо.
* * *
Венсан Леконт согласился на должность, предложенную ему Дади Мальбраншем в январе. Он стал временным руководителем службы по оказанию медицинской помощи Порт-о-Пренсу. У него был офис в аэропорту и квартира в Бель-Эре. Он предложил Анайе выписаться из больницы и поселиться у него или у дяди в Жювана, но та отказалась. Большинство из тех, кто остался в ее палате, перенесли ампутацию. Некоторые из них навсегда лишились возможности ходить. Однако это были единственные люди, способные понять, что ей пришлось пережить, и Анайя не хотела их покидать.
Ее соседку по палате, третьекурсницу Обердин, все звали Берди. Берди отрезали левую ногу во время ночной операции, без наркоза и надлежащего освещения. Она называла хирурга мясником и любила порассуждать о том, сколько денег тратила раньше на уход за ногами: «Все эти педикюры и ароматные лосьоны».
Напротив лежала молоденькая Ти Да, или Малышка Дарлен – студентка первого курса школы медсестер. Во время землетрясения она находилась в аудитории первого этажа. Ти Да ампутировали кисть руки. Однажды утром во время перевязки обнаружилось, что обрубок лучевой кости раздроблен и выпирает, как гнилой фрукт, а в красной ране копошатся черви.
– Ради бога, Ти Да, закрой глаза! – воскликнула Верди.
Но Ти Да не смогла. Черви завораживали и пугали ее. Она смотрела на них не мигая, после чего ее целую неделю лихорадило. Белые медсестры прикладывали к ее шее, подмышкам и паху пакеты со льдом, беспрестанно сетуя, что, будь они в Квебеке, им бы и в голову не пришло сбивать температуру с помощью льда. Ти Да слыхом не слыхивала ни про какой Квебек и, вся дрожа в лужице талой воды, грезила о холодных заснеженных городах.
Из ста семнадцати студенток старшего курса школы медсестер восемьдесят одна погибла на месте. Из двенадцати слушательниц спецкурса мисс Какетт выжили только трое: Йонис Бриньоль, Верна Флорвиль и Анайя Леконт.
Верна была родом с космополитичного севера и выросла в городе, который некогда называли Парижем Антильских островов[128]128
Имеется в виду Кап-Аитьен.
[Закрыть]. Спокойная, благовоспитанная и гордившаяся своей светлой кожей девушка обладала огромной коллекцией соломенных шляп, которые носила для защиты от солнца, Йонис была полной противоположностью Верне. Крупная, компанейская девица из семьи рыбаков, она выросла на душном берегу лагуны, расположенной ниже уровня моря. Йонис была такая дородная, что пациенты, запамятовавшие ее имя, иногда называли ее «толстая сестричка», но она и не питала иллюзий на этот счет. Йонис вообще не питала никаких иллюзий, и именно поэтому по окончании учебы из нее вышла замечательная медсестра.
Девушки навещали Анайю почти каждый день. Они угощали ее фруктовыми соками: гренадиновым, апельсиновым, тамариндовым, папайевым с молоком и коричневым сахаром. Однажды принесли вишневый сок со льдом. Холодный резкий вкус и запах молодых вишен подействовали на Анайю так сильно, словно на пороге палаты появился сам Зо. Отставив стакан и сбросив простыни с такой внезапностью, что подруги испугались, не стало ли ей дурно, Анайя открыла им тайну, которая не давала ей покоя ни днем, ни даже во сне.
Одной рукой девушка указала на сок, а другой схватилась за голову.
– Вот как мы познакомились. Я пила вишневый сок. На мне была форма школы медсестер, и он принял меня за медсестру. Назвал меня мисс, – Анайя закрыла лицо руками. – Он рассказал мне, что по ночам его мучает жар, и я диагностировала у него малярию.
– Без анализа? – удивилась Верна.
Анайя откинулась на подушки.
– Это было потом, – сказала она. После чего с изложением всех вспомнившихся ей подробностей рассказала им о лихорадке Зо, о том, как вылечила его хлорохином, как они занимались любовью на пляже, как их в конце концов разоблачили из-за его шлепанцев и ее отослали в Порт-о-Пренс. Анайя с несчастным видом уставилась на подруг.
– Я думала, что больше никогда его не увижу. Но он приехал вслед за мной сюда, в Порт-о-Пренс, – Анайя прикоснулась ладонью к губам и проговорила сквозь пальцы: – Когда по прошествии всего этого времени Зо поцеловал меня, я поняла, что он всегда точно знал, как меня любить.
– Как? – спросила Верна.
– Несмотря ни на что.
Может быть, оттого что ее подруги ни разу не встречались с Зо и никогда не бывали ни в Мон-Нуа, ни даже в Жереми, Анайя испытывала тревожное чувство, что описывает вовсе не свою настоящую жизнь, а когда-то виденный сон про мужчину, который являлся плодом ее девичьих фантазий. В этой душной палате, ощущая привкус вишневого сока на губах и запах антисептика, девушка на мгновение испугалась, что их любовь была всего лишь галлюцинацией, вызванной болеутоляющими и жаром. Она запаниковала, ей захотелось прикоснуться к чему-то безоговорочно реальному. Стиснув руку Йонис, Анайя стала умолять подруг сходить на Мон-Нуа.
– Возьмите монету, – сказала она, доставая из кармана адокин. – Скажите ему, что я жду его и он нужен мне сейчас больше, чем когда-либо.
– А вдруг мы его не найдем?
– Тогда отыщите Озьяса или мадам Зюлю. Они знают, где он.
Почувствовав отчаяние Анайи и хрупкость ее надежд, девушки тотчас ушли и по авеню Джона Брауна доехали до подножья холмов. В парке под Петьонвилем они поймали второй таптап, на котором добрались до Кенскоффа. Выйдя на перекрестке, они отыскали указанную Анайей тропинку, огибавшую склон холма. «По ней вы дойдете до заднего двора старика Озьяса, – сказала она. – Прежде чем вы его увидите – услышите китайские колокольчики».
Реальность отнюдь не соответствовала описанию Анайи. «Прелестный район вилл с видом на океан» скорее походил на горный склон с обитыми рубероидом хибарками. Хотя подруги услышали колокольчики, вместо райского местечка из воспоминаний Анайи они обнаружили запущенный огород, размытый недавними дождями. Не было здесь и высокого красивого огородника. Озьяса не оказалось в главном доме, где, по словам Анайи, они должны были его найти, – он сидел внизу, в маленькой хижине, которую они приняли за сарайчик для инструментов. Девушки догадались, что он там, потому что услышали его голос сквозь полуоткрытую дверь. Но когда вошли, то увидели, что старик совсем один, лежит на постели и беседует с петухом, привязанным к кроватному столбику. Когда девочки распахнули дверь, петух склонил голову набок и закукарекал, а Озьяс зажмурился от яркого света.
– Kite m pou kont mw![129]129
Оставь меня в покое (гаитянск. креольск.).
[Закрыть] – крикнул он. – Мне не нужны ни твои яйца, ни соты!
Йонис сказала, что у них нет ни яиц, ни сот.
– Мы ищем Зо.
При упоминании Зо старик вскочил с кровати и бросился к ним. Наполовину опустевшая бутылка тафии на прикроватном столике свидетельствовала, что старик пьян, но он, похоже, забыл даже о своей немощи. Запутавшись в единственной ноге, Озьяс упал в объятия Йонис и зарыдал у нее на груди.
– Как вы посмели явиться сюда, на мою гору, – выговорил он, – и произносить его имя так, словно он для меня ничего не значит!
Йонис выволокла барахтающегося и вопящего калеку во двор. Он бухнулся на траву, браня петуха и настойчиво подзывая его.
– La zanmi, la. Сюда, дружок, сюда, – Озьяс отыскал где-то кукурузное зернышко и протянул петуху, бормоча под нос всякую чепуху. – Они не понимают, малыш. Им ведь неведомо, что это был за человек, правда? И как тяжело было его потерять, – старик уставился на Верну и Йонис. – Я был не в восторге, когда он впервые заявился сюда со своей сумкой и мачете. Я решил, что этот парень собирается срубить все деревья на моей горе. Он бы так и сделал, не останови я его. Уж поверьте. Вот почему я подрядил его работать на моей тележке – просто чтобы держать его подальше от деревьев, – Озьяс покачал головой. – Вы, девочки, никогда не видели, как он бежал с бруэтом?
