Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

22

Среда, 16.07, 22 часа 51 минута

– Фрау Мартинес… – произнесла Мона, когда они остались вдвоем с Плессеном.

– Да?

– Мы говорили о ней. Вы ее не лечили, но искали вместе с ней корни ее проблем. Как это происходило?

– Любой успех зиждется на познании, – сказал Плессен.

Мона с удивлением отметила, что он с каждой секундой, казалось, все меньше думал о своей жене. Более того, у него был такой вид, будто он снова оказался в своей стихии. Плессен смотрел в одну точку позади Моны, и на его лице возникло даже какое-то одухотворенное выражение.

– На каком познании?

– Мы думаем, что независимы, но это далеко не так, – взглянув на нее, ответил Плессен, и именно тогда, когда Моне показалось, что он ее уже почти не замечает. Его взгляд, казалось, сверлил ее зрачки, словно он хотел заглянуть внутрь Моны. «Это такой трюк», – подумала Мона и все же ощутила легкое головокружение, словно отправилась в какое-то путешествие, не зная, чем оно закончится.

– Мы не одиноки, – продолжал Плессен таким тоном, словно собирался пересказывать балладу. – Мы являемся частью обширной структуры. Только рождаясь на свет, мы уже являемся частью ее.

– Какой структуры?

Плессен снова улыбнулся, и Моне в какой-то миг захотелось, чтобы Бауэр опять был здесь. Затем она взяла себя в руки.

– Нашей семьи, естественно, нашего рода, – сказал Плессен. – Отец, мать, деды, бабушки, сестры, братья, тетки, дядья, двоюродные братья и сестры. Мы все – часть этого. Семья накладывает на нас свой отпечаток.

– И что?

– Каждому из нас отведена своя роль в этом сложно переплетенном комплексе, – пояснил Плессен. – Каждый из нас несет багаж ожиданий, зачастую не осознавая это. Каждый из нас должен выполнить свою задачу, которая ставится семьей как безличным целым. И мы должны понять, в чем заключается эта задача.

– Ага, – сказала Мона, ничего не понимая.

У нее есть сестра, Лин, у которой двое детей. Раньше она часто брала к себе Лукаса, когда Моне приходилось работать сверхурочно. Есть еще мать, которая проводит остаток жизни в психиатрической лечебнице, отец умер много лет назад. Какая задача и откуда она могла взяться? Мона снова постаралась сфокусировать свое внимание на деле, но это было непросто.

– Почему все должно быть именно так? Я имею в виду, почему вы так думаете? Это ваша теория, или…

– Это не теория, – мягко сказал Плессен. – Это просто правда. И я не тот, кто открыл ее. Я просто защищаю ее более радикально, чем кто-либо другой. Некоторые уже осознали правду. Психологи, великие писатели, артисты. Все они чувствуют ее.

– А потом? Что происходит, когда человек почувствует правду?

На этот раз Плессен просто рассмеялся. Но его смех прозвучал не издевательски или неприязненно, скорее дружелюбно. У него было лицо старика, но в его манере подавать себя сквозил молодой дух и, вместе с тем, мудрость. Мона поняла, что таких людей она еще не встречала. От этой мысли Моне стало не по себе.

– Когда человек чувствует правду, – сказал Плессен, – он уже делает большой шаг вперед. А если получается выразить ее словами, то есть осознать ее, – это уже следующий важный шаг к спасению. При этом я помогаю людям выразить их собственную правду, чтобы ее мог понять и ощутить каждый. В этом я вижу свою задачу.

– И каким способом это делается?

– С помощью и под защитой группы людей, которые самостоятельно тоже ищут свою правду. Они помогают другим, сталкивая их с правдой.

– Вот так?

– Да.

Возникла пауза. Наконец Мона сказала:

– Вернемся к фрау Мартинес.

– Соня. Она была таким милым человеком, но находилась на ложном пути.

– Как это «на ложном пути»? Это значит, что она хотела остаться со своей семьей? Что она не хотела оставлять своего мужа и свою дочь?

Мона постепенно приходила в себя, возвращаясь в свою систему ценностей, к своему видению вещей. Она зажгла сигарету, специально не спрашивая разрешения. Плессен ничего на это не сказал. Пару минут они молчали. Из открытой двери на террасу дул прохладный освежающий ветерок, заставляя тихонько шуметь ели, и впервые Мона обратила внимание на то, как здесь тихо, – нет привычного городского шума, слышного даже в самое спокойное время суток, между тремя и четырьмя часами утра.

– Соня Мартинес, – произнесла Мона. – Вы посоветовали ей уйти. Бросить свою семью.

– Да, это было ее предназначение. Оно исходит от ее семьи.

– Что? Ее семья хотела, чтобы она ушла от них? Это же… Извините, но…

– Соне не стоило выходить замуж. Она была старшей дочерью в семье и ее предназначение было в том, чтобы унаследовать фирму своего отца.

– Что?

– Это покажет и ваше расследование, вот увидите. У ее отца была фабрика, которую он хотел передать по наследству. В семье у него были только дочери. Таким образом, Соня, как старшая, должна была унаследовать фабрику. Так задумал ее отец, и так он ее воспитывал. В духе традиций.

– Итак…

– Вы сейчас этого не поймете. Лучше просто слушайте меня. Соня должна была получить в наследство фабрику и управлять ею, но она воспротивилась этому. Она должна была выполнить обязанности старшего сына. Так гласил действующий семейный закон.

– Герр Плессен! Кто придумал эти законы и зачем?

– Сейчас. Сейчас я дойду и до этого. Соня не хотела брать на себя такой груз – выполнять свое предназначение, и вы, конечно же, знаете, как ей было плохо. Она не изучала экономику производства, она не…

– Перестаньте! Это же…

– Поэтому она должна была уйти из семьи. Фирма уже давно продана, но выход для Сони все еще есть, то есть он был. Ей надо было бы жить одной и попытаться организовать что-то собственными силами. Что-то, что она могла бы потом вернуть своей семье. Тому безликому целому, составляющему ее семью.

– Но разве для этого ей надо было бросать свою семью?

– Я говорю не о дочери и муже Сони. На самом деле они к ней не имеют никакого отношения. Я говорю о ее изначальной семье, из которой она происходит и которая теперь расколота, поскольку Соня не выполнила свое предназначение. Поймите, Соня плакала, говорила, что она – плохая мать. А дело вовсе не в этом. Ей вообще нельзя было иметь детей. Ну разве что только от мужа, который мог бы взять на себя роль их воспитателя. Она просто не создана для того, чтобы делать это самой.

– Вы так думаете?

– Поговорите сами с мужем Сони, если вы этого еще не сделали. Он вам скажет, что она как мать оказалась несостоятельной. Я не виноват в том, что у нее была депрессия, возникшая еще до того, как она пришла к нам, и после ничего не изменилось. Я обрисовал ей путь выхода из ситуации, но она не захотела идти по нему. Это ее право, но зачастую последствия такого выбора оказываются губительными. Я всем моим клиентам еще до начала курса сообщаю в письменной форме: «Если вы, узнав правду во время семинара, не начнете жить в соответствии с ней, то это может быть опасным для вашего самочувствия».

– Эти семейные законы…

– Существуют общие законы, которые действительны для всех семей. И существуют индивидуальные традиции, которые тоже следует соблюдать. Это жестокая правда нашего времени, когда каждый зациклен на своем эгоизме и жалуется, что не может реализовать себя как личность. Но это изменить невозможно. Не все поддается нашему влиянию… Мы не являемся полностью свободными.

– Герр Плессен…

– Естественно, существуют семейные предназначения, от которых член семьи может и должен отказаться. Тут нужно очень тщательно отделять одно от другого. «Это мое предназначение, а это – нет». Крайне важно уловить критерий такого разделения.

– Значит…

– Соня была плохой матерью, потому что традиции ее семьи не позволяли ей быть хорошей. Просто ей это было не дано. Так и было сказано: ей нельзя становиться матерью.

Да, именно это и говорил им Мартинес, только не так жестко и категорично.

– Откуда вы все так точно знаете? Как у вас получается, что…

– Естественно, я не знал этого раньше. Мы определили это в течение четырех дней.

– Каких четырех дней?

– Каждый цикл семинара продолжается четыре дня, со вторника по пятницу. Участники семинара приходят в девять утра и уходят в шесть часов вечера. В этот период они обязаны не посещать по вечерам увеселительные заведения и никому не рассказывать о содержании семинаров.

– Соня Мартинес убита. Вы можете сказать, кто бы мог это сделать?

Даже если Плессен и был застигнут врасплох внезапной сменой темы разговора, то по нему этого не было видно.

– Нет, – сказал он.

– Убийца Сони Мартинес, вероятно, тот же человек, который убил и вашего сына.

Второй раз за время допроса Моне удалось вывести Плессена из равновесия. Он вдруг стал проявлять признаки беспокойства, на его лбу появилась небольшая, едва заметная испарина, хотя комнату к этому времени уже наполнила приятная прохлада. Мона удивилась. Неужели он не хотел верить, что это правда? И если нет, то почему? Они-то давно были уверены, что это уже не предположение.

– Я хочу вам показать кое-что, – медленно произнесла Мона.

Не ожидая ответа Плессена, она порылась в своей сумке в поисках фотографий трупа. Найдя их, она выложила снимки перед Плессеном и зажгла новую сигарету.

Плессен взял в руки фотографии, сделанные «Поляроидом», но отреагировал на них совершенно не так, как Хайтцманн из газеты «Абендцайтунг». Он внимательно рассмотрел каждую фотографию в отдельности, и на его лице появилось странное выражение, но это было не отвращение, – нет, ничего подобного! Скорее, в его глазах мелькнуло сочувствие. Мона курила и молча наблюдала за ним. В конце концов он аккуратно сложил снимки и пододвинул их через стеклянный стол Моне. Она не стала их забирать.

– Кто-то убил вашего сына и Соню Мартинес. Мы предполагаем, что эти два убийства – не последние преступления такого рода. Помогите нам, пожалуйста.

– Я не могу вам помочь, – ответил Плессен.

Его голос стал хриплым, совсем не таким, как раньше, но это могло быть связано с тем ужасом, о котором напомнили ему фотографии. Возможно, он испытывал глубокую печаль.

– Ваш коллега… ну, когда он мне рассказал про буквы…

– И про язык, – добавила Мона. – Он был вырезан точно так же, как и у вашего сына.

– Да. Ах да… Я имею в виду, я хотел сказать, что действительно думал о… ну, об этом. Я просто не имею ни малейшего представления, кто бы мог такое устроить. Я знаю, что тот, кто это сделал, должен ненавидеть меня. Но я не знаю, кто это. Понимаете? Я просто не знаю таких людей. Я никогда не думал, что я когда-нибудь… Никогда.

Перед Моной теперь сидел старик, а вовсе не совратитель. Она задумалась. Затем погасила в пепельнице сигарету и взглянула на часы.

– Нам нужны списки всех ваших… клиентов за последние три-четыре года, а также тех, кто записался сейчас. Всех.

– Но эти списки конфиденциальны…

– Нет. Если происходит убийство, то речь уже не идет о конфиденциальности.

23

Среда, 16.07, 22 часа 33 минуты

Когда Мона и Бауэр наконец сели в свою машину, было темно, хоть выколи глаз. И опять репортеры телевидения и газет попытались преградить им дорогу, но безуспешно. Мона осторожно вела машину по неровной дороге, лучи фар, казалось, прощупывали путь сквозь лесок, отделявший дом Плессена от дороги. «Как будто Плессены прячутся, – подумала Мона. – Но от кого и зачем?»

– И что она сказала? – спросила Мона.

– Ничего особенного, – ответил Бауэр, помедлив.

Она бросила на него быстрый взгляд: несмотря на усталость, его лицо впервые за долгое время не было напряжено. Видимо, разговор с фрау Плессен пошел ему на пользу. Конечно же, допрос преследовал совсем другие цели, но неожиданно получился положительный побочный эффект. Был бы из этого хоть какой-то толк!

– Ничего особенного, – повторил Бауэр.

«Значит, нет», – подумала Мона.

– Она какая-то…

– Какая?

– Она несчастлива. Мне так кажется.

Несчастлива. Что ж, неудивительно. И это весь результат…

– Ну да, – сказала Мона осторожно. – Это и так видно. Я имею в виду – сейчас она не очень хорошо себя чувствует.

– Нет-нет. Она вообще несчастлива. Она была такой еще до того, как это случилось с ее сыном.

– Ты имеешь в виду ее брак и все такое?

Лесок остался позади, а впереди простиралась ровная, залитая лунным светом местность. Все казалось белым и застывшим, как лед. Мона притормозила. Когда она выключила зажигание, открыла дверь и вышла из машины, Бауэр удивленно посмотрел на нее. В конце концов он тоже вышел.

Вокруг царила мертвая тишина. Где-то вдали послышался шум быстро мчавшейся машины, а больше – ни звука.

– С ума сойти, – сказал Бауэр приглушенным голосом.

Мона посмотрела на небо – там сияла полная луна. Ее края казались острыми, а свет был таким сильным, что из-за него даже не было видно звезд. Дома ее ждали Антон и Лукас, но Мона о них не беспокоилась. Лукас уже, наверное, давно спит. В его четырнадцать лет мама уже не была нужна ему так сильно, как года два назад. К тому же, у него был хороший отец.

Даже если соответствующие службы…

Она заставила себя не думать в этом направлении. Ей это удалось легко, без усилий. Все показалось вдруг таким далеким… Она оперлась на теплый капот машины, закурила еще одну сигарету и протянула пачку Бауэру. Он тоже прислонился к капоту рядом с ней и взял сигарету. Так они и курили молча, в этой необычной обстановке, когда хочется забыть о повседневной рутине. Представлявшиеся нерушимыми убеждения порождали новые вопросы, и, казалось, открывались новые дороги, о существовании которых они не подозревали.

«Я как будто приняла наркотик», – подумала вдруг Мона. Она бросила сигарету на пыльную дорогу и тщательно растоптала ее.

– Поехали дальше, – сказала она Бауэру.

Тот кивнул и послушно сел на сиденье рядом с водительским. Они медленно поехали по направлению к дороге, которая должна была возвратить их в обычную суетную жизнь.

– Вы хорошо с ней поняли друг друга или как? – спросила Мона безразличным тоном.

– Да, – ответил Бауэр. Мона выехала на шоссе и нажала на газ.

– Ты сказал, что она несчастлива. Во всем. Почему?

– Она сказала, что чувствует себя здесь одинокой.

– Одинокой?

– Да. У Сэма, ее сына, была своя машина, много друзей, и он постоянно куда-то уезжал.

– Но ведь ее муж всегда находился дома. Его семинары, или как там это называется, проходили здесь.

– Да, они проводятся в другом крыле дома. И муж полностью посвящает им все свое время. А ей просто нечего делать. Для домашнего хозяйства у них есть уборщица и повариха.

– Фрау Плессен скучает.

– Да. Она говорит, что тут нет ничего, чем можно было бы отвлечься.

Герстинг казался совершенно вымершим. Местность была красивой, но какой-то мертвой.

– Патрик, она что-нибудь говорила об убийстве? А может быть, про оба убийства? Хоть что-нибудь?

Они ехали по Герстингу, по этому жутковатому, действительно безжизненному месту. Мона нигде не видела света в окнах, хотя было еще не поздно. Наверное, местные жители действительно ложились спать так рано, что это вошло в поговорку.

– Она не знает ничего, кроме того, что уже рассказала нам. Так она говорит. Соню Мартинес она не знает, даже не видела ее. Она не имеет дела с пациентами.

– Проклятье! – воскликнула Мона. – Мне представляется, что это был кто-то из них. Из этих, ну… участников семинара. Но их так много, что мы будем вести расследование до самой смерти.

– Кто-то вроде Сони Мартинес? Один из тех, кто обиделся на то, что сказал Плессен?

– Да. У него довольно странные взгляды. Вполне возможно, что кто-то неправильно его понял.

– И он теперь мстит?

– Мне кажется это логичным. И ты знаешь, что самое плохое? Нам нужно очень спешить, потому что у него большие планы.

24

Среда, 16.07, около 23 часов 30 минут

Давид чувствовал себя еще не очень хорошо, но валяться в кровати он уже больше не мог. Тем более, что Сэнди в этот день уехала с малышкой купаться на озеро Ферингазее, и он смог пару часов подремать в полном одиночестве в душной квартире. Температура у него была уже не очень высокой, и он решил, что в состоянии подняться и позвонить Яношу, – сообщить, что он снова в порядке. Янош удивился и обрадовался такой новости, потому что прошлой ночью его поставили работать в паре с Загштеттером, которого он терпеть не мог.

Сэнди разозлилась, когда, вернувшись с Дэбби домой, увидела Давида в джинсах и футболке, сидящего за кухонным столом. Давид не совсем понял причину такой реакции (зачем же ей больной муж?), но впервые осознал, какой одинокой она себя чувствовала. Они совсем недавно переехали сюда, Сэнди еще никого не знала из соседей, все ее подруги жили на другом конце города. У некоторых из них были маленькие дети, «сидевшие на шее», как выражалась Сэнди, поэтому не было времени ходить в гости, другие были не замужем и вели жизнь, не имеющую ничего общего с их жизнью. С ними у Сэнди не было точек соприкосновения с тех пор, как она лишилась возможности выходить из дому по вечерам. Все, конечно, изменится в лучшую сторону, когда Дэбби подрастет настолько, что ее можно будет оставлять с нянькой. Но сейчас у Сэнди было трудное время.

Давид все это понимал, но ничем не мог ей помочь. Он даже не мог поговорить с ней по душам.

Все эти мысли проносились у него в голове, когда они с Яношем, сидевшим за рулем, ехали к очередной точке сбыта наркотиков. Сегодня ночью они работали не в городе, а в его окрестностях, – там наркотики пользовались спросом не меньшим, а скорее даже большим, чем в крупных городах, где, по крайней мере, были другие возможности отвлечься, кроме как курить, нюхать, глотать или колоть себе наркоту.

25

Четверг, 17.07, 6 часов 58 минут

Моне снилось ее предназначение. Ей представлялось, что это было задание, поставленное перед ней отцом. Во сне отец казался ей огромным. Он говорил слова, которые она хоть и понимала по отдельности, но, тем не менее, не могла связать их в одно целое, имеющее смысл. «Мама и я… мы вас обеих любим, но мы больше не можем… А ты не бойся… Ты останешься с мамой. Для тебя ничего не изменится. Я буду очень часто приходить к тебе в гости».

Ты останешься с мамой.

В памяти сохранилась только эта фраза. Более того, ей казалось, что она с шипением свалилась на нее откуда-то сверху, как нож гильотины. Отец ушел от матери и забрал с собой ее сестру, Лин. А Мона должна была остаться с матерью, чтобы той не было так одиноко. Понимание этого вызревало постепенно, но наконец взорвалось в ней, как мина замедленного действия: она боялась матери, ее непредсказуемых состояний, диких взрывов ярости, побоев и пьянства. А теперь не было больше никого, кто защищал бы Мону от матери.

«Это твоя задача», – повторил отец несколько раз подряд, в то время как у маленькой Моны из глаз градом катились слезы. Его голос был строгим, а лицо, казалось, становилось все больше и больше, пока не стало огромным, словно лицо Бога. Мона могла уйти вместе с отцом куда угодно. Она ни за что не хотела оставаться в этой квартире. Но она должна была выполнить свою задачу, определенную таким образом: «Ты не должна позволить матери что-нибудь с собой сделать».

«Но все же, – подумала Мона во сне, – с этим я справилась».

Бог исчез, и после него осталась пустота, лишенная всяких чувств, даже плохих. Она отдала матери все, но ничего не получила взамен. Мона увидела себя на цветущем лугу. Она нагибалась к цветам, но стоило ей сорвать цветок, он тут же увядал в ее руке, становясь потемневшим и некрасивым: она была слишком плоха для него. Она не вернула матери здоровье. Бог появился снова, и в этот раз у него оказалось лицо матери.

«Маленькая леди», – сказала мать, и вид у нее был такой, как бывало раньше перед приступом: она издевалась над ней и одновременно внушала ужас. Время от времени безумие овладевало ее матерью, разжигало в ней огонь, погасить который никому не было под силу, даже ей самой. «Маленькая леди, это – кара». И Мона плакала не переставая, потому что хорошо знала, за что ее следует карать. Она желала смерти родной матери, и не один раз. Такие грехи нельзя прощать. Мона согнулась в ожидании последнего удара, который должен был ее уничтожить. Однако лицо Бога, ее матери, исчезло за облаками, видение утратило свою власть.

Мона проснулась: она ощущала себя взрослой женщиной, которой больше не надо было никого бояться. Или все же это было не так?

Она посмотрела на электронный будильник, стоявший рядом с ее кроватью. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла рассмотреть зеленоватые цифры. Четверг, 17 июля, 6 часов 59 минут. Мона улыбнулась. На ее щеках высыхали последние слезы.