Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

33

Четверг, 24.07, 13 часов 00 минут

Гельмута не было на семинаре. Это сразу бросилось Давиду в глаза, как только он зашел в комнату для занятий. Он спросил находившихся там Фабиана, Франциску и Рашиду, но никто ничего не знал, и в конце концов он прекратил расспросы. За обедом все сидели молча. Давид не терял бдительности. Сегодня ночью он узнает больше.

34

Четверг, 24.07, 13 часов 18 минут

– Мне необходимо поговорить с вашим мужем, – сказала Мона. – Это срочно.

Она услышала в трубке испуганный голос Розвиты Плессен и нервно прикрыла глаза.

– Я не могу сейчас ему мешать. У него… Он работает с клиентами.

– Ну и что? Значит, ему придется сделать перерыв на час!

– Это… Он этого не сделает. Никогда! Я не имею права ему просто так мешать.

Она не позовет, она слишком… уважает своего мужа. Уважение? Или страх? Мона глубоко вздохнула.

– Речь идет о вашем сыне, фрау Плессен, – сказала Мона. – Я имею в виду Сэма, вашего сына, вы меня понимаете?

Молчание на другом конце провода. Затем испуганное:

– Что вы этим хотитете сказать?

– Чем этим, фрау Плессен?

– Я…

– Я говорю о вашем сыне Сэме, которого усыновил Плессен. О чем и вы, и он запамятовали нам сообщить. Это непростительно, особенно если учесть, что его настоящий отец, возможно, имеет отношение к преступлению.

– Его настоящий отец мертв. Иначе бы мы…

– Нет, фрау Плессен, вы бы все равно ничего не рассказали об этом. Потому что ваш муж не хотел, чтобы кто-то узнал, что Сэм ему не родной. Разве не так?

– О’кей, – сказала Розвита Плессен после долгой паузы. – Я позову его.

– Спасибо.

Мона положила трубку на стол и включила громкую связь. Она зажгла сигарету – уже третью за сегодняшний день – и задумалась о Плессене, о том, как он воздействует на людей, о Давиде Герулайтисе, которому она так и не смогла дозвониться, и поэтому даже не знала, выполняет он ее задание дальше или куда-то исчез.

– Плессен, – прогремело из динамика телефона, и Мона взяла трубку в руку.

– Мона Зайлер, комиссия по расследованию убийств, – назвалась она. – Я должна поговорить с вами. И лучше всего немедленно.

– Это, разумеется, невозможно.

– Почему вы скрыли от нас, что ваша сестра жива?

– Что?

– Вы сказали моим коллегам, что ваша сестра умерла. Это неправда, она жива. Зачем вы это сделали?

– Боже мой, – это прозвучало несколько успокаивающе.

– Почему? – настаивала Мона.

– Мы можем поговорить об этом сегодня вечером?

– Нет, я хочу поговорить с вами об этом сейчас! Немедленно!

– Тогда вызывайте меня повесткой. У меня клиенты, и я за них отвечаю. Мы в процессе, я не могу сейчас оставить их одних.

– Вы же можете сделать перерыв!

– Нет! А сейчас оставьте меня в покое! Сегодня вечером после девяти я свободен. Тогда мы и сможем поговорить.

Он бросил трубку. Когда Мона позвонила второй раз, телефон уже был переключен на автоответчик. Она посмотрела на часы: было ровно два. Может, послать за Плессеном, чтобы его привезли сюда, или все же подождать до вечера?

Он ничего ей не скажет, давить на него бесполезно.

Мона решила подождать.

35

Четверг, 24.07, 20 часов 03 минуты

Бергхаммер позвонил, когда Мона с Лукасом и Антоном сидели в «Бургере Кинге» и Лукас набивал себе живот гамбургерами и картошкой фри, выглядя при этом на редкость счастливым. Он был довольно рослым для своего возраста, у него уже начинал ломаться голос, и уже поэтому Моне казалось трогательным и удивительным, что он до сих пор любит бывать с родителями. Хотя она точно знала, что причиной такой детской привязанности Лукаса были ее упущения в воспитании сына. Ведь Антон и она годами вели свои нескончаемые споры, разгоравшиеся каждый раз с новой силой из-за того, что Антон никогда не станет человеком, с которым Мона могла бы показаться в обществе. Все это сказывалось на Лукасе.

«Лукас нам благодарен», – думала Мона, откусывая от яблочного пирога и поглядывая на Антона. Прекрасно выглядящий, загорелый Антон ничего не ел из этих «отходов», как он называл подобную еду. Он все же пришел сюда с ними, хотя ненавидел рестораны фаст-фуд, и не только еду в них, но и саму шумную и дешевую обстановку. Он был хорошим отцом, но, в случае чего, ни ей, ни Лукасу это не поможет.

– Как у тебя прошел день? – спросил он.

– А у тебя? – ответила она вопросом на вопрос, прекрасно зная, что он ничего не расскажет.

«Что, сегодня снова загнал пару БМВ в Украину?» – вот что хотелось ей спросить больше всего, и она не задала этот вопрос лишь потому, что с ними был Лукас (он ведь однажды все равно поймет, чем его отец зарабатывает так много денег!).

– Хорошо, – невозмутимо ответил Антон, но хорошо было прежде всего то, что зазвонил ее мобильный телефон и не дал начаться тому разговору, который они вели между собой сотни раз и который всегда заканчивался безрезультатно.

– Да? – сказала она в трубку.

– Это Мартин Бергхаммер.

Мона почувствовала недоброе.

– Да?

– Старуха… сестра этого Плессена. Она…

– Что? – Мона вскочила.

Антон и Лукас, неприятно удивленные, смотрели на нее снизу вверх, пара человек уже обернулись и поглядывали на нее.

– Она мертва, Мона. Убита.

– О нет. Нет!

– Мы полетим туда уже сегодня. На вертолете. Ты, Ганс и я. Все уже организовано. Встречаемся в десять на аэродроме.

– Да. Ясно, – она вспомнила о своем разговоре с Плессеном и о допросе, который теперь придется отложить еще на один день. Но поездка была важнее. Как он воспримет известие о том, что его сестра теперь действительно мертва?

– Мне… мне очень жаль, Мона, – сказал Бергхаммер. – Я был… я был не прав с этим…

– Да, Мартин, но теперь это нам уже не поможет, правда?

Становление личности – это риск. И трагично, что именно демон внутреннего голоса представляет собой одновременно и величайшую опасность, и необходимую помощь.

Необъяснимым образом зачастую бывают смешаны самое низкое и самое высокое, самое лучшее и самое гнусное, самое истинное и самое ложное, распахивая бездну смятения, обмана и отчаяния.

К. Г. Юнг

Часть третья

1

Четверг, 24.07, 20 часов 10 минут

В четверг вечером Давид, как и все остальные, ушел из дома Плессенов. Дождь закончился, но воздух все еще был влажным и прохладным, когда они все вместе прошли через парк поместья к кованым воротам. Было около восьми вечера. Давид шел позади всех и, пока шедший первым Хильмар открывал ворота, спрятался за кустами рододендронов.

Согнувшись, он смотрел на мощные темно-зеленые листья. В мокрой траве его кроссовки быстро напитались водой, а это было плохо, потому что из-за этого он мог оставлять хорошо видимые следы. «Надо не забыть разуться, прежде чем снова войти в дом», – приказал он себе мысленно. Он напряженно прислушивался к голосам удаляющейся группы, пытаясь определить, не хватились ли его. Непохоже. Даже полицейские, охраняющие поместье, как знал Давид из своего опыта, никогда не пересчитывали людей, находившихся днем в доме, чтобы проверить, все ли вышли из него вечером. С утра они учиняли целую бучу с проверкой удостоверений личности и тому подобного, а вечером даже внимательно не смотрели, кто вышел, а кто нет. На второй день семинара он хотел доложить Моне Зайлер об этом упущении, но забыл. А теперь это ему пригодилось.

Давид услышал пару прощальных фраз, глухие хлопки закрывающихся дверей автомобилей, затем звук нескольких одновременно заводимых моторов и шорох гравия под колесами машин. Вскоре все затихло. Помня о полицейских, дежуривших в двух патрульных машинах перед воротами, Давид оставался за кустами еще минут пять, пока не убедился, что его никто не ищет.

Он осторожно выпрямился. Было все еще довольно светло, и Давид решил найти себе более падежное убежище, чтобы укрыться там до наступления сумерек. Пригнувшись, он перебежками пересек сад и добрался до огромного куста сирени высотой с человеческий рост, за которым он мог оставаться незамеченным и откуда можно было вести наблюдение за террасой Плессена. За сиренью находилась каменная ограда усадьбы. Давид протиснулся между нею и кустом и, уже основательно промокший, опустился на корточки. Ему было холодно, но он мысленно поблагодарил небеса за сырую прохладную погоду, которая должна удержать Плессена или его садовника от полива сада и не дать им обнаружить его.

Медленно ползли минуты. Давид попытался не думать о сегодняшнем, предпоследнем дне семинара. Сабина надеялась получить возможность еще раз выстроить свою семью, потому что предыдущий результат сделал ее жизнь мучительной. Она плакала и, насколько понял Давид, была не согласна с позицией брата. Она хотела, чтобы брат смотрел на нее. Чтобы был ей, как она выразилась, «настоящим братом». Но Плессен ни на йоту не изменил свою оценку ситуации и отказался повторить процедуру расстановки семьи.

– Что было правдой, правдой и останется, – объяснил он ей тихо, терпеливо, но, на удивление, твердо.

– Не имеет смысла подделывать правду лишь потому, что она нам неудобна, Сабина.

– Но я так не могу.

– Можешь. Однако мы сегодня упрямимся, да?

– Нет, но…

– Сабина! Только потому, что ты не хочешь видеть правду, найдутся люди, готовые рассказать тебе святую ложь. Тебе нужно лишь обратиться к ним.

– Что… Что ты хочешь этим сказать?

– Мужчины и женщины в сотый раз слушают твою историю – ту, которую ты любишь рассказывать снова и снова, – легенду о бедной Сабине.

– Фабиан…

– И они дадут тебе отпущение грехов, которое ты примешь с радостью, они тебе скажут, что твоя семья очень плохо относилась к тебе, и поэтому тебе ничего другого не оставалось, кроме как бегать за мужчинами и выпрашивать у них любовь.

– Нет!

– Но они тебе не помогут. Если бы это помогло тебе в прошлом, ты бы сюда не пришла, правда?

– Я…

– Сабина, запомни раз и навсегда: я – не из этих людей. От меня ты услышишь только правду и ничего, кроме правды, и если сможешь принять ее – ты спасена. Если нет – ты останешься такой, какая ты есть. Вечной упрямицей с телом перезревшей женщины, которая выставляет себя на посмешище своим детским поведением. Ты этого хочешь?

Сабина заплакала и не смогла ничего ответить, а Давид почувствовал себя плохо, чуть ли не хуже, чем вчера, когда речь шла о его родителях и Данае. Прямо перед обедом Сабина сгребла свои вещи и просто ушла, тем самым прекратив свое участие в семинаре в предпоследний день. Давиду очень хотелось последовать ее примеру, и он так и сделал бы, если бы у него не было задания, которое он непременно должен выполнить. Времени у него оставалось мало – лишь сегодняшняя и завтрашняя ночи. Он вытащил мобильный телефон из кармана и прослушал голосовую почту. Было множество звонков от Моны Зайлер, она просила обязательно позвонить ей, но отсюда сделать это было почти невозможно. Сэнди не звонила. Когда он сегодня утром, около четырех часов, пришел домой, ее не было, и Дэбби тоже. Ее половина шкафа для одежды оказалась пуста. Она оставила записку, в которой ее детским почерком с завитушками было написано, что она с Дэбби побудет у родителей, «чтобы подумать». Он позвонил ее родителям в восемь утра, трубку взяла ее мать и сказала, что Сэнди не хочет подходить к телефону. Давид переключил мобилку на виброрежим и засунул ее в карман брюк.

Время шло, минута за минутой, и каждую из них Давид ощущал, как очередной кусок свинца, впивающийся в его тело. Он сел на мокрую землю. Грязь и влага уже не волновали его. На сад медленно опускались сумерки. Давид вынул свой маленький складной бинокль и направил его на террасу. Стеклянная дверь, ведущая в гостиную, была закрыта, и, насколько он мог видеть, в большой комнате никого не было. Через четверть часа, в десять минут десятого, в доме зажглись пара окон. Значит, они были дома. По крайней мере, Фабиан – его жену Давид и сегодня не видел. Так же, как и Гельмута.

– Где Гельмут? – в очередной раз спросил Давид Фабиана за обедом, и Фабиан снова ответил ему, что не имеет ни малейшего понятия.

– Тебя это не беспокоит? – спросил Давид, и Фабиан посмотрел на него своим непонятным отстраненным взглядом, словно пытаясь заглянуть внутрь Давида и в то же время как бы не видя его.

– Нет, – сказал он наконец с такой интонацией, словно это его слегка позабавило, и отвернулся, очевидно, считая разговор законченным.

Давид еще раньше обратил внимание на то, что Фабиану не нравилось, когда его клиенты очень подробно обсуждали что-либо за обедом. Но Давид проявил настойчивость и, словно капризный ребенок, потянул Фабиана за рукав футболки, продолжая спрашивать:

– Почему нет? Я имею в виду… Он же, в конце концов…

– Да? Что? – Фабиан снова повернулся к нему, теперь уже с выражением явной иронии на лице, а Давид не нашелся, что еще спросить.

Он просто продолжал смотреть на Фабиана, не давая ему уйти от ответа. В конце концов Фабиан глубоко вздохнул и громко, так чтобы было слышно всем сидящим за столом, заявил, обращаясь ко всем и одновременно завершая разговор с Давидом:

– Я знаю, что есть так называемые психотерапевты, которые берут на себя своего рода ответственность за своих клиентов. По крайней мере, они так утверждают. Звучит красиво, признаю. Но тем самым они замахиваются на то, чтобы взять на себя функцию родителей. Я этого не делаю. Я пытаюсь найти правду. Вашу правду, правду ваших семей. Как вы с ней поступите дальше – это уже ваше дело. Я не ваш отец, потому что один отец у вас уже есть. Я не ваша мать, потому что у вас уже есть мать. Я – катализатор. Большего я на себя не беру.

После этого Фабиан объявил, что обед закончен, и они послушно гуськом отправились в групповую комнату – впятером, потому что Сабина и Гельмут отсутствовали. Послеобеденные занятия прошли относительно спокойно. Они обсуждали конфликт Рашиды с ее бабушкой, потом наступила очередь Франциски, и теперь оставался только Хильмар, семью которого собирались разбирать завтра, в последний день семинара.

Уже совсем стемнело, и Давид решился выйти из своего укрытия. Ему было холодно, футболка и джинсы промокли, и он пожалел, что не взял с собой непромокаемую куртку. Он осторожно ступил на лужайку перед террасой. Не раздался звук сирены, датчик движения не включил прожектор и тревожное освещение усадьбы. Уже хороший знак. Из комнаты, расположенной сбоку от гостиной, пробивался свет, очевидно, там находилась кухня. Он подкрался к окну. Оно было приоткрыто, и он услышал доносившиеся изнутри голоса – мужской и женский. Однако, как он ни старался, ни слова разобрать не удалось. Мужской голос был похож на голос Фабиана, женский голос звучал тише, и Давид не смог определить, кому он принадлежит.

Он отошел на пару метров от дома, стараясь не попасть в луч света из окна, выпрямился и посмотрел в комнату. Плессен и его жена сидели друг напротив друга, вероятно, за кухонным столом. Давид мог различить их профили, но не видел стола, не видел, накрыт ли он. Розвита Плессен часто подносила к губам бокал с красным вином. Она явно нервничала, постоянно меняла позу, и Давид отодвинулся дальше в темноту, на тот случай, если она неожиданно посмотрит в окно. Было видно, что Фабиан ничего не пил. В отличие от своей жены, он сидел совершенно спокойно, но его лицо в ярком свете лампы показалось Давиду очень бледным.

Ему придется подождать: нельзя проявлять активность, пока они не отправятся спать. И только тогда можно будет определить, существует ли вообще возможность попасть в дом, не взламывая замков. У Давида был с собой соответствующий инструмент, а его натренированные глаза сигнализации так и не обнаружили. Казалось, что тут нет даже надежных замков. А что, если в доме находятся полицейские? Такой вариант нельзя было исключать – вполне возможно, эту пару охраняли круглосуточно. Правда, он никого не видел, но это еще ничего не значило.

Давид снова прижался к стене дома рядом с окном кухни. В конце концов ему все же удалось разобрать пару слов.

«Я хочу…», дальше неразборчиво, «…уехать». Это был голос Фабиана. Его жена что-то ответила, но Давид не расслышал ее слов. Затем Фабиан сказал: «Самое позднее – завтра вечером. Это… хорошо для нас». И снова Давиду не удалось понять ответ жены, но ему показалось, что она возражала. Он был удивлен. Фабиан хочет уехать? Сразу же после семинара? Он уловил еще пару обрывков фраз, в том числе прозвучало название «Цветочная ривьера», которое ему ни о чем не говорило, после чего он услышал звяканье посуды и звук шагов. Затем – или это просто показалось Давиду? – раздался чей-то третий голос, мужской, но не Фабиана. Значит, в доме все же, возможно, находилась полиция. Давид напряг слух. Ему очень хотелось заглянуть в окно кухни, но он не решился.

Спустя пару минут свет в доме погас. Давид посмотрел на свои электронные часы. Было пол-одиннадцатого. Он решил подождать еще полчаса, и лишь затем предпринять попытку. Он сел, оперевшись спиной на стену дома.

Между тем стало темно, хоть глаз выколи. Давид, дитя города, и не подозревал, насколько темно может быть в сельской местности, особенно когда небо закрыто облаками, как было этой ночью. Хорошо, что он догадался взять с собой карманный фонарик, не свой «Маг-лайт», а маленький. Он включил фонарик и прикрыл его луч рукой. С фонариком в руке он медленно крался вокруг дома, теперь казавшегося массивным, безжизненным, бетонным монолитом. Давид не нашел ни единой незапертой двери, ни единого незакрытого окна. Ему ничего не оставалось, кроме как воспользоваться одной из своих отмычек. Если бы дом Фабиана был оснащен охранной техникой, ему пришлось бы рисковать намного больше, сразу же после семинара спрятавшись в доме. Но казалось, что Фабиан, несмотря на то, что его дом был расположен в уединенном месте, в лесу, вообще не боялся грабителей.

«Это похоже на него, – подумал Давид, возясь с входной дверью. – Фабиан не боится никого и ничего».

Против своей воли Давид восхищался его смелостью.

Однако открыть входную дверь Давиду не удалось: замок оказался сложнее, чем можно было предположить по его виду. Он попытался открыть дверь террасы. После долгой возни опять ничего не получилось. Он еще раз осторожно обошел вокруг дома. В конце концов он нашел какое-то небольшое окно, ведущее либо в туалет для гостей, либо в продовольственную кладовку. Давид не был уверен в том, что ему удастся пролезть туда, но решил попытаться, потому что у него все равно не было другого выхода. Он поискал острый камень, нашел его на цветочной клумбе, снял свою футболку, завернул в нее камень и разбил им стекло. Ткань лишь чуть-чуть приглушила звук удара, и шум показался Давиду очень громким, однако за этим ничего не последовало. Он осторожно просунул руку в выбитое им в стекле отверстие с острыми краями и открыл окно. Хотя и с большим трудом, но все же ему удалось протиснуться внутрь.

2

Пятница, 25.07, 0 часов 30 минут

Дождь прекратился, на чистом небе сияли звезды, однако, когда вертолет приземлился на маленьком аэродроме под Марбургом, над летным полем стелился плотный туман. Мона чувствовала, что устала до смерти, но голова была ясной. Они вместе с Бергхаммером и – к ее огорчению – Фишером, игнорировавшем ее все время, пока они были в полете, вышли из вертолета. Лопасти винта производили адский шум, ветер, поднятый ими, растрепал длинные волосы Моны, так что ее голова стала похожа на горящий факел. Не успели они пройти несколько шагов к ожидавшей их патрульной машине, как вертолет, величественно мигая огнями, поднялся и через пару секунд исчез в тумане.

Тишина, наступившая после почти двухчасового грохота двигателя вертолета, против которого мало помогали даже наушники, была благодатной, но и обманчивой. Моне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. За это время полицейский в форме вышел из машины и поприветствовал всех прибывших. Бергхаммер сел в авто на переднее сиденье, Фишер и Мона – на заднее, стараясь держаться друг от друга как можно дальше.

– Как прошел полет? – спросил полицейский, разворачиваясь на маленькой посадочной площадке и направляя машину к низкому, слабо освещенному зданию.

– Хорошо, – сказал Бергхаммер и прокашлялся. – Довольно спокойно.

А ведь еще пять минут назад он был бледен как мел и попросил у пилота гигиенический пакет. Если у мужчин и было качество, которому завидовала Мона, то это их забывчивости в отношении собственных слабостей. Полицейский затормозил перед зданием и попросил Бергхаммера пройти с ним.

– Чистая формальность, – сказал он. – Мне нужно, чтобы вы расписались за использование вертолета.

Бергхаммер, тихо постанывая, выбрался из автомобиля, Мона и Фишер остались в машине одни. Проходили минуты, но никто из них не сказал ни слова. В конце концов Мона вышла из машины и облокотилась на открытую переднюю дверь. Она зажгла сигарету и курила ее медленно, с наслаждением. Потрясающий момент! Мона знала, что ожидает ее в последующие часы: много суеты, страшный вид трупа, обыск помещения, разрешение на который ее коллегам из Марбурга пришлось в срочном порядке получать у судьи, и ни минуты сна в течение всей ночи. Но это мгновение покоя у нее не мог отнять никто: оно принадлежало только ей, и это было замечательно.