Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

3

Вторник, 15.07, 10 часов 00 минут

Начальником комиссии по расследованию убийств, в которую передали дело, была женщина, ее звали Мона Зайлер. Она служила в звании криминал гаупткомиссара[3]3
  Главный комиссар уголовной полиции. В современной немецкой уголовной полиции отменены звания, аналогичные воинским. КГК соответствует званию капитана милиции.


[Закрыть] (сокращенно КГК). Давид уже видел ее перед «Вавилоном», когда она позже присоединилась к своим коллегам, но говорил с ней мало. У нее был хрипловатый голос, она производила впечатление человека не очень-то любящего много говорить. Давид слышал, что она «пробивная» и без чувства юмора. Но так здесь говорили обо всех женщинах, служащих в полиции и сумевших, к зависти коллег-мужчин, подняться на пару ступенек выше их в полицейской иерархии. Он не воспринимал эти слухи всерьез.

Давид сидел в кабинете КГК Моны Зайлер в 11-м отделе, ожидая вызова. Утреннее солнце светило сквозь открытое окно и нагревало маленькое скромное помещение, вызывая дискомфорт.

У стен стояли металлические полки, забитые папками с делами, но на коричневом лакированном столе из ДСП, наоборот, не было ничего, кроме самых необходимых вещей: компьютера, пластмассового стакана-подставки для ручек и карандашей, маленькой настольной лампы и телефона. Никаких фотографий, никаких цветов на окнах. Ничего личного, на чем мог бы остановиться взгляд и что давало бы пищу фантазии. Таким мог быть кабинет в любой официальной инстанции, в какой угодно стране мира. У Давида это даже вызвало интерес. Этакий международный стандарт кабинета. Он зевнул и потер глаза.

Снаружи доносился уличный шум, такой сильный, что можно было подумать, будто находишься посреди улицы, а не в помещении на третьем этаже. Несмотря на усталость, Давид подошел к окну и посмотрел через запыленные стекла на суету, царящую вокруг центрального вокзала. В воздухе висел запах бензина и расплавленной смолы. Трамвай, звеня, остановился, заскрежетали тормоза – металл по металлу, – и Давиду, как в детстве, захотелось закрыть уши руками. В конце концов он прикрыл окно, несмотря на то, что в комнате было жарко, как в теплице, и снова уселся перед столом.

В коридоре послышались мужские голоса. Давид невольно выпрямился на стуле, но голоса удалились. Снова воцарилась тишина, нарушаемая теперь уже лишь приглушенным шумом улицы. Давид уже в четвертый раз посмотрел на часы. Четыре минуты одиннадцатого. Может, позвонить Сэнди? Но у него не было желания снова выслушивать незаслуженные упреки, а нового он ей ничего не мог сообщить. Давид и сам не знал, насколько все здесь затянется. Труп юноши, личность которого пока не была установлена, уже несколько часов находился в институте судебно-медицинской экспертизы, где производилось вскрытие. На месте преступления – пока еще не было установлено, действительно ли это оно, – эксперт-медик обнаружил на трупе еще несколько колотых ран на спине и животе, нанесенных посмертно. Язык тоже был вырезан, скорее всего тогда, когда парень уже был мертв.

Давида несколько раз расспрашивали разные сотрудники из КРУ 1[4]4
  Комиссия 1 по расследованию убийств.


[Закрыть], и он думал, что сказал уже все, что мог сказать, а больше он ничего и не знал. Давид надеялся, что теперь его оставят в покое и ему не надо будет ехать на допрос в отдел, но эта Мона Зайлер настояла на своем.

Может быть, она действительно такая, какой ее обрисовали верноподданные. Педантичная и жесткая… Педантичная и жесткая. Эти слова завертелись у него в голове, голова опустилась на грудь, и он задремал.

В этот момент дверь распахнулась.

Давид проснулся и вздрогнул, КГК Зайлер вошла в кабинет, а за ней, как баржи за буксиром, двое ее коллег, которые уже разговаривали с ним возле клуба. Одному из них было около тридцати лет, он держался довольно раскованно и самоуверенно, другой же казался юным парнем лет восемнадцати, очень чувствительным и ранимым. К тому же, как обнаружил Давид во время разговора перед «Вавилоном», у него еще и нервно подергивался глаз. Давид попытался вспомнить их фамилии, но они выпали у него из головы.

– Привет, не вставайте, – сказала Мона Зайлер, проходя мимо Давида.

Мужчины прислонились к закрытой двери за его спиной, она же села за письменный стол перед ним. Давид сосредоточился. Если он станет отвечать коротко и точно, то через час уже будет в своей постели.

– Разрешите закурить? – обратился он к ней.

Она вопросительно посмотрела на него. У нее были карие глаза и узкое лицо безо всякой косметики.

– Иначе вы уснете, да?

– Да. Я всю ночь был на ногах и…

– О’кей. Патрик, пожалуйста, принеси пепельницу.

Младший из мужчин вышел.

– Вы уже познакомились друг с другом?

– В общем-то…

Это КК[5]5
  Криминалкомиссар. Соответствует званию младший лейтенант милиции.


[Закрыть] Ганс Фишер. Тот, кто только что вышел, Патрик Бауэр. Я – КГК Мона Зайлер. Мы все из КРУ 1. Вас зовут…

– КК Давид Герулайтис. Отдел наркотиков.

– Вы работаете под прикрытием?

Все это он уже рассказывал возле «Вавилона». Один раз этому Гансу Фишеру, а второй раз – тому, с нервным тиком, – Патрику Бауэру.

– Да, – ответил Давид, надеясь, что это прозвучало не раздраженно.

– Вы не знаете умершего парня? Вы когда-нибудь его видели?

– Нет.

– Может, во время одной из ваших облав? Вы его никогда не обыскивали? Может, он – кто-то из дилеров?

– Может быть. Но я его не знаю.

– У вас хорошая память на лица?

– Вообще-то да. Я имею в виду…

– Да?

– Ну, может быть, я его и обыскивал когда-то или где-то видел, но когда и где – я этого не могу вспомнить. В любом случае, парень не крупная рыба. Насколько я знаю, – добавил Давид поспешно, чтобы не подумали, что он хвастун.

– А как насчет вашего напарника?

– Янош Кляйбер. Я не в курсе, знает ли он его.

– О’кей.

Она задумалась. Потом попросила у него сигарету. Затем Мона откинулась на спинку стула, закурила и смолкла на полминуты. Ганс Фишер тоже не произнес ни слова. Патрик Бауэр вошел, держа в руке пепельницу, и осторожно поставил ее на стол между Давидом и Моной.

– Странно как-то, – сказала она в конце концов.

– Что?

– Вы сказали, что вы регулярно перед этим клубом, как его…

– «Вавилон».

– Что вы периодически заглядывали туда и пару раз пресекли продажу наркотиков. Может, вас там кто-то знал.

Давид удивленно посмотрел на нее: «Что вы имеете в виду?»

– Может, труп положили туда специально для вас. В качестве зашифрованного послания. Вам. «WARST». «Был». Это вам ни о чем не говорит?

– Нет.

– Поэтому я и хотела знать, был ли погибший знаком вам. Если нет…

Значит, поэтому она держала его здесь?

– Мне действительно кажется, что я его не знаю. Точно нет. Если бы это было адресовано мне, то тогда это полный промах. А узнали уже, кто это такой?

– Нет. Но скоро узнаем. Тогда поговорим еще раз, о’кей?

– Конечно. Я могу идти?

Она в первый раз за все время улыбнулась и сказала обычную фразу:

– Если вы что-то вспомните, все равно что, позвоните, пожалуйста.

– Да.

Давид с облегчением поднялся, и Мона дала ему свою визитную карточку.

– Патрик отвезет вас домой. О’кей, Патрик?

– Э-э… конечно. Никаких проблем.

– В этом нет необходимости, – сказал Давид. – Я поставил свою машину здесь, я и сам смогу доехать.

– Ничего, Патрику это не сложно сделать.

Она смотрела на него до тех пор, пока он не сдался и не согласился. Патрик уставился в пол, когда открывал перед ним дверь.

– Совещание в час, – объявила КГК Мона Зайлер.

Казалось, это послужило сигналом тому, чтобы все покинули ее кабинет, потому что Ганс Фишер тоже вышел. В коридоре он коротко и не особенно любезно попрощался и пошагал в противоположную сторону.

4

Вторник, 15.07, 10 часов 25 минут

«WARST». Что это – произвольный набор букв? Фамилия? Имя? Сокращение? Инициалы? Код? Или же глагол «sein» («быть») во втором лице единственного числа прошедшего времени имперфект, то есть «был» или «была»? Мона заложила руки за голову. Да, это какое-то послание, в этом можно быть уверенной. Но кому оно адресовано? Зазвонил телефон. Мона бросила взгляд на дисплей. Номер телефона господина Герцога, директора института судебной медицины. Она сняла трубку.

– Фрау Зайлер?

– У аппарата. Ну что?

– Героин, превышение дозы. Однозначно, это причина смерти. Хотите приехать сюда?

– Нет, не сейчас. Просто передайте заключение Форстеру.

– Тогда придется подождать, потому что Форстер уже уехал к вам.

– Ничего, тогда пришлите заключение по электронной почте. Нам все равно сначала придется узнать, кто он такой. Он был наркозависим?

– Я бы так не сказал, но, видимо, это был не первый его укол.

– Он и раньше кололся? Героин?

– Да, пару раз, насколько можно судить по следам уколов. Может, он раньше курил травку, то есть все же принимал наркотики. Значит, у него стаж общения с наркотиками может быть большим, чем это кажется. Да, сейчас многие делают это. В любом случае, я могу сказать, что он, возможно, был на пути к тому, чтобы стать зависимым от наркотика. Но у него нет никаких зарубцевавшихся давних следов уколов, никаких сопутствующих заболеваний, ничего, что подтверждало бы это.

– Значит, он сам себя уколол?

– Никаких следов борьбы. Никаких чужих частиц кожи под ногтями, никаких царапин и прочих повреждений кожных покровов, никаких признаков постороннего воздействия. За исключением, конечно, отрезанного языка и прочих…

– Посмертных ранений?

– Да, его резали уже после смерти. Но все же причиной смерти является чрезмерно большая доза героина. Думаю, что он ввел наркотик себе сам, не зная, какова его концентрация. Скорее всего, он был еще… неопытным. И к тому же, наркотик необычайно чистый.

Мона на какое-то время задумалась.

– Кто-то должен был дать ему наркотик и находиться возле него, когда тот кололся. А потом этот «кто-то» искромсал парня. Иначе все это не имеет смысла.

– Может быть, – сказал Герцог таким голосом, как будто все ее соображения были ему до одного места. – Вы получите заключение в полпервого.

– Спасибо.

Мона положила трубку и тут же позвонила Антону, чтобы сказать, что она сегодня задержится допоздна. В ее жизни кое-что изменилось. У нее до сих пор была своя квартира, до сих пор она официально числилась матерью-одиночкой, до сих пор в 11-м отделе никто не знал о том, что Мона живет с человеком, занимающимся нелегальным вывозом автомобилей в восточные страны. По поводу его занятий уже несколько лет ведется расследование – с переменным энтузиазмом официальных инстанций, потому что ничего и никогда не удавалось доказать. Но все же Антон и Мона делали то, против чего Мона из-за своей работы, никоим образом не совместимой с его подозрительными занятиями, противилась долгие годы: они фактически жили вместе. У них было что-то вроде семьи. Настолько нормальной, насколько она могла таковой быть в силу сложившихся обстоятельств. И у их общего сына Лукаса наконец-то появился настоящий дом.

Таким образом, в ее повседневной жизни наступил относительный покой, который в любой момент мог обратиться в свою противоположность. Как и раньше, Антон ничего не рассказывал о своих делах на грани (или полностью за пределами) закона, а Мона закрывала глаза на возможные последствия, потому как думала: что за смысл представлять себе что-то, если на это в случае чего все равно невозможно повлиять?

Все у нее происходило как обычно: сиюминутные решения заменяли долгосрочную стратегию. А разве не справедлива пословица, что нет ничего более постоянного, чем временное?

– Антон, это Мона, – тихо произнесла она в трубку, поскольку знала, что здесь у стен и дверей были уши.

– Ты придешь позже, – сказал Антон.

Ей нравился его голос, глубокий и нежный одновременно.

– Да, и точно не раньше десяти. У нас новое дело.

– Говори громче, я ничего не понимаю.

– Ты очень хорошо понял. Около десяти. Как дела у Лукаса?

– Сегодня он обедает в школе и придет в два часа вместе со своим другом Деннисом. – Ты будешь дома, когда он придет?

– Конечно. Ты же знаешь.

Мона услышала в трубке его тихий смех. Антон обладал некоторыми неоценимыми качествами: он был любящим отцом и, главное, бывал дома чаще, чем она, потому что его сделки, очевидно, можно было без проблем совершать по телефону. Для работы на местах у него были свои люди, которых Мона не знала да и знать не желала.

– Через две недели у Лукаса начинаются каникулы… – начал Антон.

– …и мы едем в Грецию, – закончила фразу Мона. – Я не забыла.

– Ты только так говоришь. А если ты начинаешь вести новое дело, то все ранее сказанное вдруг отменяется.

– Нет, конечно, не отменяется.

– Запиши себе дату. Среда, 30 июля. Самолет отправляется в девять.

– Антон, заявление на отпуск подано и начальство уже дало разрешение.

– Да-да. Я тебя знаю. Потом будет новый случай, и…

– Пока, – сказала Мона и положила трубку, потому что в дверь постучали, а она знала, что такие люди, как Фишер, принципиально никогда не ждут, пока им скажут «войдите».

– Войдите, – произнесла Мона, когда Фишер уже стоял перед ее столом. Он пропустил ее слова мимо ушей.

– Мы уже знаем, как его зовут.

– О! Хорошо.

– По крайней мере, с достаточной долей вероятности. У нас есть заявка из отдела по розыску пропавших. Возраст, рост, цвет волос, цвет глаз, одежда – все совпадает.

– Кто заявил о пропаже? Его родители?

Фишер бросил взгляд на пачку бумаг формата A4, которую держал в руках, затем уселся на угол письменного стола Моны.

– Смотри: Плессен Фабиан, Плессен Розвита. Наверное, родители. Да, здесь написано. Родители Самуэля Плессена. Пропавшего зовут Самуэль Плессен, возраст – шестнадцать лет, волосы светлые, глаза карие, рост – метр восемьдесят два, проживает вместе с родителями. В любом случае, по тому же адресу. В Герстинге.

– А где это?

– Если это захолустье, о котором я думаю…

– Да?

– Сплошная глухомань. Много коров… Я когда-то проезжал через него.

– Когда он пропал?

– С позавчерашнего утра. Мобильный телефон не отвечает. Родители расспрашивали друзей, но те тоже якобы не знают, где он.

– Часто ли бывало такое, что парень просто так исчезал?

Фишер перелистал страницы.

– Его родители утверждают, что нет. Часто бывало, что он являлся только к завтраку, но если не приходил, то всегда предупреждал.

– Ну ладно, – сказала Мона. – Сейчас мы поедем туда, проверим на месте.

– Ты и я?

Фишер скорчил кислую гримасу.

– Конечно. Если тебе это не подходит, я возьму Патрика. Как хочешь.

Фишер открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Их подспудная, тихо тлеющая, но иногда шумно выплескивающаяся вражда, с точки зрения Моны, была почти смехотворной. Фишер сам запутался в этой ситуации и уже не знал, как из нее выбраться. Может быть, кому-то было его жалко, может быть, кому-то его стоило бояться, но он ни у кого не мог вызвать и те, и другие чувства одновременно.

– Фотография трупа есть? – спросила Мона, чтобы прервать молчание. – Фотография лица, но такая, чтобы они не сразу упали в обморок.

Фишер ответил с неохотой:

– Да, у нас тут есть кое-что, ну, в общем, презентабельное. По крайней мере, вырезанного языка не видно.

– Хорошо. Хотя бы это.

– А что с совещанием?

– Еще нет и одиннадцати, Ганс. До часу мы снова будем здесь.

5

Вторник, 15.07, 11 часов 45 минут

Герстинг, если смотреть из города, находился на северо-западе от него, в нескольких километрах от автобана А8. Из-за дикой жары Мона и Фишер открыли оба боковых окна в машине. От горячего летнего ветра волосы Моны лезли ей в лицо, а у Фишера покраснели глаза. Он сидел за рулем, уставясь на дорогу, с обычным недовольным выражением лица, Мона смотрела в окно, думая и ни о чем, и обо всем сразу. Они проезжали мимо полей зрелой кукурузы, над которыми, казалось, мерцал воздух, мимо ровных рекультивированных земель, над которыми возвышались мощные мачты высоковольтных линий, уходившие за горизонт. Приятная усталость овладела Моной, и в конце концов у нее сами собой закрылись глаза.

Когда ее голова опустилась на грудь, Мона вздрогнула и бросила взгляд на Фишера. Казалось, он ничего не заметил. Ее мысли постепенно пришли в порядок и сконцентрировались на деле.

Самуэль Плессен. Довольно странное имя для этой местности. Друзья, наверное, называли его Сэмом. Мона представила себе живого Сэма: подобным ему юношей скоро станет ее сын Лукас. Сопливый пацан, очаровательный, неуверенный в себе, высокомерный, плохо успевающий в школе, но иногда неожиданно блистающий умными мыслями, – короче говоря, обычная фатальная смесь комплекса неполноценности и мании величия. Родители таких детей, как Самуэль, быстро достигают пределов своих воспитательных возможностей. Самуэли этого мира были уже слишком большими, чтобы им кто-то мог указывать, и одновременно слишком неопытными, чтобы оценить последствия своих действий, – дьявольски рискованный возраст. «Лукасу – уже четырнадцать лет», – подумала Мона и наморщила лоб, не замечая этого. Очень скоро и он присоединится к какой-нибудь молодежной группировке, и она могла только надеяться, что эта клика будет из разряда неопасных.

Фишер притормозил и свернул с автобана.

– Что же мы им скажем? – спросил Ганс, когда они остановились перед светофором.

Ветер почти стих. Издали доносилось тарахтение комбайна.

– Тебе ведь не в первый раз, – сказала Мона удивленно.

Как будто не расслышав, Фишер продолжал:

– Можем сказать, что мы из отдела по розыску пропавших. А вдруг это не он?

– Может быть. Может, и не он. Мы покажем им фотографию, и все. Но если все же это он, то такой маневр ничего не даст.

– Но тогда они не будут шокированы на всю жизнь. У них будет время подготовиться. Я всегда так делаю. Я имею в виду, при пропаже человека, если это связано с убийством. Всегда.

– Это, э-э, так любезно с твоей стороны. Очень предусмотрительно. – «И не просто любезно, но даже удивительно для такого неотесанного человека, как Фишер», – подумала Мона, а вслух добавила: – Но плохая новость не станет лучше, даже если ты ее красиво упакуешь. Поэтому мы туда и едем. Чтобы они не были одиноки, когда… ну, если окажется, что это правда и жертва – все-таки их сын. Мы должны исходить из этого.

– А что, если их нет дома?

– Посмотрим.

Они съехали с объездной дороги и миновали желтый щит с названием населенного пункта «Герстинг». Фишер, что было для него нетипично, строго придерживался ограничений скорости, но Мона даже не прокомментировала это. Никто из них особо не спешил поставить перед свершившимся фактом родителей, которые все еще надеялись и молились.

Герстинг был очень маленьким поселком и казался забытым всем миром. «Захолустье» – как сказал Фишер. Эта пренебрежительная характеристика довольно точно подходила к Герстингу. По обе стороны главной улицы стояли древние крестьянские дома, соседствующие с бетонными постройками шестидесятых годов, а перед воротами сараев красовались суперсовременные трактора. В центре находились только что построенный филиал большой сети мясных магазинов, магазин модной одежды под названием «Модные времена» и кафе. Нигде никого не было видно. Даже в кафе – ни души. Наверное, из-за полуденной жары.

– Странно как-то здесь, – сказала Мона, и ее слова будто растаяли в воздухе.

Фишер не удостоил ее ответом.

– А сейчас куда? – спросил он вместо этого.

– Сама не знаю. Улица называется Ульменвег, дом № 1. Остановись и спроси кого-нибудь.

– Так никого же нигде нет.

– О Боже! Остановись возле пекарни вот там, впереди!

– Спорим, что там закрыто?

У пекаря действительно уже начался обеденный перерыв Было пять минут первого.

Фишер поехал дальше с выражением отчаяния на лице.

– Это за поселком, – сказал он наконец.

– Так зачем же спрашиваешь, если ты…

Мона прервала себя на полуслове. Безлюдный Герстинг высасывал из них энергию, как черная дыра, создавая странные образы и вызывая страшные мысли.

Они проехали Герстинг, но оцепенение не исчезло. Через километр-два они действительно увидели поперечную дорогу, которая и вправду оказалась улицей Ульменвег, ведущей просто в ближайший лесок. Фишер бросил на Мону торжествующий взгляд и свернул на эту улицу. Она была плохо заасфальтированной, со множеством выбоин. Мона вцепилась в ручку над боковым окном, потому что Фишер именно сейчас решил как следует нажать на газ, будто пытаясь заглушить свой страх ревом двигателя. Они проехали лесок, выехали на просеку, и Фишер затормозил перед крестьянской усадьбой – единственной усадьбой на Ульменвег, потому что улица заканчивалась здесь тупиком.

– Черт возьми, – сказал огорченно Фишер.

По адресу Ульменвег, 1 находилась вилла, подобная тем, какие показывают в американских фильмах: выбеленный известью деревянный фасад, колонны перед входом и несколько веранд. Усадьбе, скорее похожей на парк, довольно художественно был придан запущенный вид. Прибывшие вышли из машины, и Мона нажала на кнопку звонка, расположенную возле кованых железных ворот, ведущих в сад. Они услышали приглушенный стенами дома мелодичный звонок и стали ждать. Было совершенно тихо. Не раздавался даже щебет птиц.

– Плессен, – сказала Мона. – Ты когда-нибудь слышал эту фамилию?

Фишер молча отрицательно покачал головой, но вид у него был не совсем уверенный.

Плессен. Мона вдруг поняла, что эта фамилия ей откуда-то знакома. Может, слышала по телевизору. Какое-нибудь ток-шоу. Может, интервью. Она подняла руку, чтобы позвонить еще раз, но в тот же момент зажужжал зуммер и двери дома открылись, В тени колонн стояла женщина и знаками показывала, что нужно толкнуть ворота.

Мона и Фишер медленно подошли к ней. Они втайне надеялись, что никого не будет дома и страстно не желали того, что им сейчас предстояло.

Женщина была очень худой, выглядела она лет на сорок. У нее были короткие темные волосы, маленькое лицо с крупным прямым носом, полными губами и большими выразительными голубыми глазами. Ресницы были подкрашены тушью. Мона невольно искала поддержку в этих глазах, неотрывно смотревших на нее. Это была, несомненно, не служанка, не экономка, а сама фрау Плессен. И возраст соответствовал описанию. Ее муж, как вычитал Фишер в документах, был намного старше ее. Мона ждала, когда она станет задавать вопросы. Так было легче начать неизбежный разговор.

Женщина производила приятное впечатление.

– Вы из полиции?

– Да, – сказала Мона.

– Я вас там не видела.

– Мы, э-э, работаем в другом отделе.

– У вас есть новости о…

– Вы разрешите нам войти?

– О… Да, конечно. Пожалуйста.

Женщина впустила их в дом и закрыла за ними дверь. Они очутились в полутемной прихожей. Мона поймала себя на желании снять босоножки и пройтись босиком по черному мраморному полу, который, наверное, приятно холодит ноги.

– Вы можете показать нам фотографию вашего сына? – спросила Мона.

– Да, конечно, – поспешно ответила женщина заискивающим тоном, как будто почувствовала облегчение от такой простой просьбы. – Мы не взяли фотографии с собой, когда шли заявлять о его пропаже. Просто забыли.

– Ничего. У вас есть какая-нибудь под рукой? Или…

Женщина поспешно удалилась, а спустя несколько секунд опять стало слышно, как стучат ее каблуки.

– Здорово, – раздраженно прошептал Фишер. – Сейчас она принесет фотографию, мы увидим, что это умерший, а потом? Мы что, ей покажем это…

– Нет, – сказала Мона. – Я передумала. Мы не будем показывать ей нашу фотографию, просто скажем, что, возможно, нашли ее сына, и возьмем ее и ее мужа с собой в город. Тогда у нее будет время подготовиться.

– Здорово… – опять начал Фишер.

– Успокойся, – прервала его Мона.

Она знала, что эта женщина – мать жертвы. Она знала, что через пару секунд мир в этом доме рухнет на долгое, очень долгое время. «Вы появляетесь только тогда, когда все дерьмово. Когда все в порядке, вы не нужны никому». Так или очень похоже выразилась бывшая подруга Патрика Бауэра перед тем, как бросить его. «И она права, – всхлипывал тогда Бауэр в машине Моны. – Никакой нормальной девушке не нужен такой муж, как я». И тем не менее, он продолжал служить в полиции. Как и Форстер, Шмидт, Фишер, Мона и все остальные из комиссии КРУ 1. Невозможно отделаться от этой профессии. Она просто так от себя не отпускает. Она накладывает отпечаток на жизнь, на любовь, она не оставляет тебя во сне, делает человека циничным, печальным и лишает его всяческих иллюзий о вечности. Но без нее чувствуешь себя так, как будто у тебя что-то ампутировали.

– Это просто моментальный снимок, – сказала женщина, которая вдруг появилась возле нее босиком.

Так она казалась еще изящнее и меньше ростом. Может быть, ей стал мешать бодрый деловой стук ее каблуков. Возможно, она непроизвольно готовилась к гробовой тишине, которая, словно мягкая ткань, скоро окутает весь этот дом. Может быть…

Мона взяла фотографию в руки.

На голове парня, в коротких густых светлых волосах небрежно красовались темные очки. Он как-то криво усмехался. На лице отражалась странная смесь интереса и раздражительности. Но, вероятно, причиной этого был просто яркий солнечный свет, заставивший его прищурить глаза. Без сомнения, это был Самуэль Плессен.

Мона, опустив голову, передала фотографию Фишеру. Она почувствовала ладонь женщины на своей руке.

– Возможно, мы нашли вашего сына, – в конце концов сказала Мона не глядя на нее. – Ваш муж дома?

– Что с Сэмом? Скажите, пожалуйста, что с ним?

– Где ваш муж? Он здесь? Мы можем поговорить с ним?

Фрау Плессен схватила теплые руки Моны своими, холодными как лед. Моне стало жарко, но она все же подняла голову и выдержала ее взгляд, в котором отражался с трудом сдерживаемый страх и остаток надежды.

– Расскажите мне о ваших подозрениях. Пожалуйста. Я выдержу все.

Мона не смогла отстранить ее руку.

– Где ваш муж? Где он сейчас? Ему можно позвонить?