Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

6

1981 год

Политика, пытающаяся все взять под свой контроль, почти автоматически порождает, как это ни парадоксально звучит, целые ниши недоступного никому постороннему личного пространства и, таким образом, почти неограниченную свободу личности. Мальчик совершенно спокойно мог предаваться своим наклонностям, потому что не было никого, кто бы заинтересовался изучением и анализом его странного хобби и, следовательно, определил бы его как небезопасное. «Не будите спящих собак» – таким был тайный девиз этого общества, а мать мальчика была настоящей мастерицей в том, чтобы не замечать то, что ей не хотелось замечать. Его отец уже с ранних лет так натренировался в образовании «мертвых зон» восприятия, что действительно ничего не замечал.

Когда мальчику исполнилось девять лет, его отец заболел. Болезнь оказалась неизлечимой. Он умер, вколов себе специально рассчитанную дозу морфия – дефицитного препарата, к которому ему, как врачу клиники, было легче получить доступ, чем остальному населению страны. Как и ожидалось, его коллеги, жена, родные и друзья скрыли факт самоубийства. Но слухи об этом ходили.

Вследствие этого у мальчика развился ненормальный интерес к страшным нюансам убийственной болезни, иногда сопровождаемый пощечинами матери.

– У папы был рак?

– Да. Ты же знаешь.

– Рак его съел?

– Нет. Рак в этом случае не живое существо, а вид опухоли.

– А что делает опухоль?

Он представил себе огромного червяка, поедающего его папу и от этого становящегося толстым и круглым. Эта картина что-то пробудила в нем, вызвала какое-то очарование, граничащее с наслаждением.

– Она вытесняет здоровую ткань. Так! На этом закончим.

– Как выглядит опухоль?

– Ужасно. Ну хватит!

– Как ужасно? Она толстая и красная?

– Нет. Прекрати!

– У нее есть пасть? А зубы?

– Нет!

– Но она же сожрала папу так, что от него ничего не осталось! Только кожа и…

– Прекрати сейчас же свою проклятую болтовню, иначе ты у меня получишь!

Он нашел в книжном шкафу родителей медицинский справочник с картинками и обнаружил в нем очень четкие изображения кровавых злокачественных опухолей. Мальчик углубился в описание функций поджелудочной железы. «Рак поджелудочной железы» – нашел он в конце концов нужный раздел. Так же назывался диагноз, поставленный его отцу. Почти стопроцентный смертельный исход. Это показалось ему ужасно интересным. Он хотел понаблюдать, как это происходит. Найти и изучить процесс.

У насекомых не было поджелудочной железы, значит, пора было заняться другими живыми существами. Его первым, более крупным, чем насекомые, объектом для изучения стала мышь, которую он нашел в уголке сада. Мышь была еле жива. Наверное, ее придушила одна из соседских кошек, а потом по какой-то причине потеряла к ней интерес.

Мальчик осторожно разрезал маленькое мягкое брюшко дрожащей мыши, однако кровь шла так сильно, что внутри живота невозможно было ничего рассмотреть. Когда же мышь наконец умерла и кровь перестала бежать, мальчик взял свою жертву за хвост и осторожно обмыл ее струей воды из садового шланга. Через свою лупу он рассмотрел маленькие, теперь уже навсегда замершие внутренние органы. От волнения его дыхание участилось. Мальчик хотел было осторожно отделить кончиком ножа кишки и желудок, но вдруг его охватило странное чувство, которое он и сам не смог бы описать, и он, как бешеный, начал колоть ножом маленькую мертвую мышь и колол ее до тех пор, пока она не превратилась в однородную серо-коричневую массу.

После этого мальчик почувствовал себя опустошенным и обессилевшим, но удовлетворенным, словно после необходимой физической нагрузки. И тем не менее, впервые в жизни ему в голову пришла мысль, что в том, что он сделал, что-то было не так, неправильно. Эту мысль он отогнал от себя с помощью другой: свои занятия (по крайней мере, сам он так их называл) на какое-то время следовало прекратить. «Может быть, навсегда», – подумал мальчик.

В любом случае, он не нашел никакого удовольствия в том, что объект оказался настолько растерзан, – от него больше не было никакого толку. Он принял решение в будущем держать себя в руках и побежал обратно в дом, где никого не было, потому что мать находилась на суточном дежурстве, а сестра ушла куда-то, где ему совсем не было места. Мальчик включил и тут же выключил телевизор. Не было никого, кто хотел бы его видеть, да и сам он не хотел никого видеть.

7

Вторник, 15.07, около 12 часов

Фабиан Плессен, возраст – семьдесят один год. Свою профессию он назвал словом «врачеватель», и Мона, даже не успев удивиться такому странному обозначению, поняла, откуда знает этого человека. Однажды она смотрела телепередачу, ток-шоу, в которой Плессен разъяснял ведущему свои методы лечения. Мона вспомнила, как ведущий, молодой зазнайка, все время перебивал его, но Плессена это вовсе не выбивало из колеи. Он говорил тихо, медленно, размеренно и в конце концов завоевал симпатии всей публики, находившейся в студии Однако здесь, в комиссии по расследованию убийств КРУ 1, Плессен производил впечатление не харизматической личности, а старого больного человека. Он держал за руку беспрерывно плачущую жену. Плессены сидели на поцарапанных пластмассовых стульях перед письменным столом Моны, и на какой-то момент Мона, к своему стыду, поймала себя на мысли, что эта пара похожа на нашкодивших школьников. Она повернулась к Фишеру, сидевшему на подоконнике в своей любимой позе – со скрещенными на груди руками. Был час дня, и жара становилась почти невыносимой. С улицы доносился выматывающий нервы шум машин. Разгон, торможение, сигналы, звон трамвая. Иногда Мона ненавидела этот шум до такой степени, что ей в голову приходили разные фантазии с применением силы, в которых немаловажной деталью был железный прут, она представляла довольно много погнутых автомобильных крыльев и еще больше – разбитых окон автомобилей.

– Мы можем провести допрос позже, – начала Мона, понимая, что, услышав эти слова, Фишер внутренне скорчился.

Они должны были провести этот допрос как можно быстрее – вот в этом заключалась правда. Разгадка большинства убийств зависила от скорости расследования. Это убийство, с весьма высокой долей вероятности, было как раз из этого разряда.

– Мы готовы, – сказал Плессен.

Его голос звучал хрипло, он как-то неловко откашлялся. Сейчас он не имел ничего общего с мужчиной, которого Мона видела по телевизору и чьей непоколебимой независимостью восхищалась.

– Но может быть, моей жене можно на минутку прилечь? Это возможно?

– Нет, не надо, – сказала фрау Плессен плачущим голосом, но ясно и громко.

– Мы могли бы… – начала Мона.

– Нет! Я хочу видеть все! – фрау Плессен повернулась к мужу. – Я выдержу.

В этой короткой фразе был какой-то тайный смысл, который Мона хотела бы понять. Она подумала, что на этом нужно будет заострить внимание.

Плессены настояли на немедленном опознании Сэма. У Моны возникло какое-то нехорошее чувство, но супруги не дали себя отговорить, при этом они производили впечатление уверенных в себе людей и были настроены оптимистично, словно не сомневались в том, что все происходящее – какая-то ошибка. Итак, до допроса в отделе они поехали в институт судебной медицины и спустились на ужасном бронированном лифте в подвал, где находились эксперты. Фрау Плессен вела себя все тише, тогда как ее муж, к тому времени уже производивший впечатление человека хладнокровного, умеющего держать себя в руках, задавал вопрос за вопросом, на них терпеливо отвечал Герцог – главный патологоанатом.

– Сколько у вас тут, собственно, хранится трупов?

– Это зависит…

– От чего?

– Ну от того, сколько не раскрыто случаев смерти за определенный период времени.

– Ага. Значит, у вас тут только…

– Нераскрытые случаи смерти, совершенно правильно. Все из района попадают… э-э-э… их привозят к нам, и мы тогда проводим экспертизу.

– Вы их разрезаете. От головы до ног.

– Не совсем…

– Ну хорошо, от горла до половых органов. Длинный разрез. Не разрез в форме буквы «У», как показывают в американских фильмах. Правильно?

– Ну да.

– Один сплошной длинный разрез. И затем…

– Да. Зачастую это необходимо, чтобы узнать правду. Сюда, пожалуйста.

А потом они стояли в зале, где проводилась судебно-медицинская экспертиза трупов. Пол и стены зала были покрыты пожелтевшей кафельной плиткой, посредине стояли три каменных ванны для вскрытия. Молодой сотрудник института открыл матово поблескивающие двери холодильника, вскоре он вывез на каталке и поставил перед родителями закрытое простыней тело Самуэля Плессена. Медик приподнял уголок ткани так, чтобы они могли видеть лицо трупа.

По крайней мере, его рот был закрыт.

После этого фрау Плессен стала плакать почти не переставая – по дороге в отдел, в подземном гараже, в лифте, поднимаясь на третий этаж, по дороге в кабинет и уже находясь в кабинете Моны. Она плакала тихо и сдержанно, но не переставая. Было ли это нормальной реакцией или предвещало нервный срыв? Кто смог бы ответить на этот вопрос? Мона подумала: «Не надо ли на всякий случай вызвать врача, чтобы он сделал фрау Плессен успокаивающий укол?» Потом она вспомнила о телевизионной передаче, о том, что, как ей помнилось, Плессен категорически отрицал классическую медицину, за исключением операций, необходимых для спасения жизни.

– У вас есть какие-либо подозрения, кто бы мог это сделать? – спросила она, впрочем, не слишком надеясь на содержательный ответ.

Плессен посмотрел на жену, как бы ожидая помощи. Она покачала головой и высморкалась. Казалось, что ее слезы постепенно иссякают.

– Вы знали, что ваш сын регулярно употреблял наркотики? – Фишер попытался задать вопрос уже более жестким тоном. – Сильные наркотики, а не какие-то разноцветные таблетки, понимаете?

Супруги, шокированные услышанным, теперь уже вместе отрицательно покачали головами, фрау Плессен больше не плакала, но лицо ее стало бледным, несмотря на загар, а блеск в ярко-голубых глазах померк.

– Героин… – начал, было, говорить Фишер.

– Ну ладно, – перебила его Мона и незаметно вздохнула. – Ганс, позвони сотрудникам и предупреди, что совещание переносится на час.

8

Вторник, 15.07, 14 часов 3 минуты

– Серийный убийца, – часом позже сказал Бергхаммер, начальник 11-го отдела. – Похоже на это или нет?

Его глаза с тяжелыми веками посмотрели на всех по очереди, словно он тренировал на них свой взгляд: на Шмидте, Форстере, Бауэре, Фишере, Моне. На каждом.

– Итак, пока что мы знаем слишком мало, – сказала Мона.

В конференц-зале было жарко, как в сауне, еще хуже, чем в ее кабинете. Она чувствовала, что ее затылок под тяжелыми темными волосами взмок.

– Это пока что единственное убийство, и, возможно, кто-то с помощью этого… э-э… всего пытается направить нас на ложный след.

– Может быть, подключить ООСУ? – спросил Патрик Бауэр.

– Пока не надо, – быстро сказала Мона, и Бергхаммер так же быстро с ней согласился.

ООСУ, оперативный отдел по анализу и расследованию серийных убийств, был любимым детищем Бергхаммера, поскольку он непосредственно участвовал в создании этого отдела, но одно-единственное убийство еще не являлось серийным преступлением, пусть даже оно и носило типичный для серийного убийцы ритуальный характер. Но это могла быть отвлекающая уловка. Мона подумала о предстоящем через две недели отпуске, который она собиралась провести вместе с Антоном и Лукасом. Серийного убийцу за такое короткое время не найдешь.

Воцарилось молчание. Дым от сигарет, словно туман, висел в помещении, потому что окна конференц-зала, тоже выходившие на центральный вокзал, лучше было не открывать. Здесь при такой жаре все равно вместо свежего воздуха можно было вдохнуть лишь запахи расплавленной смолы, бензина и жарящегося в киосках люля-кебаба.

– А что родители? – в конце концов спросил Бергхаммер.

Его лицо раскраснелось. Это был крупный мужчина, явно с лишним весом, его синяя рубашка туго обтягивала живот и под мышками была мокрой от пота. Видно, ему приходилось нелегко при такой жаре. Несмотря на это, Форстер зажег уже третью сигарету и никто ему ничего не сказал: бывают привычки, которые, так сказать, по природе своей неподвластны любому воздействию. И поэтому даже некурящему Бергхаммеру не удалось объявить хотя бы конференц-зал зоной, свободной от курения.

– Родители – и он и она – совсем убиты горем, – сказала Мона.

Она взяла в руку свои заметки, радуясь, что есть хоть за что-то зацепиться.

– Самуэль Плессен, звали его Сэмом. Позавчера, в субботу, он завтракал вместе с Розвитой Плессен, ничего особенного не происходило, – продолжала Мона.

– О чем они говорили?

– Ничего важного. Какие-то школьные мелочи. Она говорит, что он вообще никогда ни о чем много не рассказывал.

– Какие у них были отношения?

– Как она говорит, хорошие. У него были друзья, он часто ходил куда-то развлекаться, но мало рассказывал об этом. Я думаю, в таком возрасте это нормально.

– И на протяжении последних недель ничего в нем не изменилось?

– Нет. По крайней мере, она ничего не заметила.

– Да она даже не знала, что ее сын колется, – заметил Фишер. – Замечательная мать.

– Точно такая же, как и твоя, – сказал Бергхаммер, отец двоих взрослых сыновей. – В шестнадцать лет ты своей мамочке наверняка все и всегда выкладывал до тонкостей о том, что происходило в твоей жизни. Или нет?

– Она бы заметила, если бы я…

– Так! И как бы она заметила, если бы ты ей чего-нибудь насочинял? Ведь так, я думаю, ты бы и поступил, если бы припекло. Тогда, когда тебе было шестнадцать лет. Или нет?

Фишер, загнанный в угол, замолчал.

– Во всяком случае, фрау Плессен ничего об этом не знала, – продолжала Мона, как будто бы не слыша этой словесной перепалки. – Ее муж тоже не знал. Для них это было громом с ясного неба. Они в отчаянии. Так вот, продолжаю. Они вдвоем с Сэмом позавтракали в десять часов, потом он вышел из дому и направился к своему приятелю. У него, как она потом выяснила, Сэм был приблизительно до двенадцати часов. Потом он пошел купаться. По крайней мере, так ей сказал друг Сэма, – конечно, мы должны будем все это еще раз проверить – и с того времени – никаких следов.

– Куда он пошел купаться?

– На карьер, недалеко от Герстинга. Если нужно, мы…

– Мы дадим объявление в средствах массовой информации завтра, когда буду в комиссариате, – сказал Бергхаммер. – Может, кто-нибудь его видел.

– Родители дали нам список его друзей и знакомых, по крайней мере тех, кого они знают. Как я уже сказала, их надо будет еще раз опросить. Но раз мать уже это сделала…

– И никто из них ничего не знает?

– Так говорит фрау Плессен. Никто его не видел, никто с ним не говорил.

– Может быть, кто-то из них и является преступником. Может, какая-нибудь история, связанная с ревностью. У него была подружка?

– Никаких постоянных отношений. Так, увлечения.

– Мать знала его подружек?

– Конечно, не всех. Некоторых она нам назвала.

– Правонарушение на почве ревности, – произнес Бергхаммер задумчиво, его пышные усы слегка дрожали. – Такие преступники склонны к маскировочным мерам. Даже задним числом.

– Однако отрезать язык – это довольно крутая маскировочная мера. Я не могу себе представить, что такое можно совершить в состоянии аффекта. Если это действительно было так.

Скорее говоря, все происходило иначе. И тогда – прощай, отпуск.

– Ревность зачастую вызывает состояние аффекта.

– Вот именно. А в этом случае…

– Подожди, Мона. Убить кого-то большой дозой наркотика – это не попытка с чем-то справиться. Жертва ведь сама себе делает «золотой» укол. Нужен только наркотик. Возможно, один из дилеров. Все было спланировано. И никакого аффекта.

– Итак, Мартин…

– У него был с собой бумажник? – перебил ее Бергхаммер.

– Наверное. Дома, как сказали Плессены, его нет. Значит, бумажник забрал преступник. Но убийство только с целью ограбления…

– Исключается.

– Да просто этого не может быть, – встрял в разговор Форстер. – Преступление было совершенно не там, где его нашли. Все происходило в саду или в подобном месте. Может, где-то на природе. У жертвы на футболке обнаружены малозаметные пятна от травы и частички земли.

– Это сказал Герцог? – спросил Бергхаммер.

– Так точно, – ответил Форстер. – А это значит, что преступник после совершения преступления просто сгрузил труп перед этим клубом. Ни один грабитель не будет затевать такую возню, – видите ли, он даже не прячет труп. Должно быть, это был человек, который знал, когда этот, как его…

– «Вавилон», – сказал Фишер.

– …не работает. В какой день недели.

– Время преступления? – спросил Бергхаммер.

– Вчера вечером, между восемью и десятью часами, – ответил Герцог.

– Этот парень, что работает под прикрытием, Давид Герулайтис… – промолвила Мона.

– Это он нашел труп? – спросил Бергхаммер.

– Да. Так вот, Герулайтис часто бывал там, чтобы проверить клиентуру на наличие наркотиков. И он сказал, что в этом клубе вообще-то выходных не бывает. Надо бы еще поспрашивать хозяина.

– Может, это он и был, – предположил Шмидт, который, собственно, никогда ничего не говорил, потому что был медлительным и его всегда сразу перебивали.

– Хозяин? Он ведь навлекает на себя подозрение, выложив труп перед собственным кабаком. Глупости!

– О’кей, – сказал Бергхаммер. – Проверьте хозяина. И друзей.

– Лючия как раз этим занимается, – произнесла Мона (Лючия была секретаршей Бергхаммера). – Она звонит друзьям Сэма и вызывает их сюда, одного за другим. Мы потом распределим, кто кого допросит. Я думаю, до сегодняшнего вечера мы поговорим со всеми.

– Значит, сегодня около семи мы встречаемся здесь еще раз. Хорошо?

– Конечно, – ответила Мона.

Если не случится ничего важного, то сегодня Антон и Лукас дождутся ее не в десять, а уже в восемь или в полдевятого. Это для нее довольно раннее время.

9

Вторник, 15.07, время приблизительно с 16 до 19 часов

Допросы владельца клуба и друзей Сэма принесли мало результатов. У некоторых из допрашиваемых было алиби на время, примерно совпадающее со временем преступления, у других – нет. Действительно подозрительных моментов не выявили. Хозяин «Вавилона» показал, что он дал объявление о внеплановом выходном дне в газетах, распространявшихся в этой среде, он даже принес с собой некоторые объявления. «Кто хотел, тот узнал», – сказал он. Причина выходного – свадьба его сестры и тот факт, что случайно ни у кого из его заместителей не нашлось времени его заменить. Никакого конкретного подозрения против него не возникло.

Около семи часов вечера Мона и Фишер вели допрос последних из вызванных возможных свидетелей. Вечернее солнце залило площадь перед центральным вокзалом золотыми лучами, их отражение попало даже в находившийся в тени кабинет Моны. Поэтому она не включала электрический свет. Фишер на своих допросах делал ставку на нервозность и страх, а Мона – на то, что даже отъявленный лжец теряет осторожность в доверительной атмосфере (она частенько размышляла над тем, какая стратегия была более подлой – ее или Фишера, не приходя, однако, к окончательному выводу).

Девушка – блондинка в возрасте Сэма, с симпатичным ясным лицом – рассказала, что она когда-то даже была влюблена в Сэма, но потом бросила его, потому что он начал принимать «эйч»[6]6
  «Эйч» – название английской буквы Н, на жаргоне немецких наркоманов означает героин (по первой букве английского слова heroin).


[Закрыть]. Таблетки, считала она, это – о’кей, «кокс»[7]7
  Кокаин.


[Закрыть] – тоже, но «эйч» – нет.

– Когда точно это произошло? – задала вопрос Мона.

Ни один из друзей Сэма не мог ответить на этот вопрос, но девушка сказала не задумываясь:

– Приблизительно в начале июня.

– Так это же всего шесть недель назад.

– Да.

– Откуда ты все так точно знаешь? – подключился Фишер.

По инструкции к свидетелям в возрасте шестнадцати лет и старше полагалось обращаться на «вы», но Фишер, как известно, никогда никаких правил не придерживался.

Девушка опустила голову.

– Это был мой день рождения. Я пригласила его… Ну вы понимаете… его одного.

– Чтобы заняться сексом? – предположил Фишер хладнокровно.

– Да. Но это…

– Не получилось? – спросила Мона, догадываясь, в чем дело. – Он был под кайфом, и у него не получилось?

Девушка кивнула.

– Он полностью переменился. Только улыбался. А потом он мне это показал.

– Место укола?

– Нет. Этот порошок. К тому времени он еще только нюхал.

– А вы?

– Он сказал, что опять будет делать это и что я тоже должна попробовать, потому что это лучше, чем любой оргазм.

– А потом?

– Я была полностью разочарована. Сказала ему, что брошу его, если он не прекратит.

– Вы не спросили его, откуда у него героин?

– А меня это не интересовало. Его же можно где угодно раздобыть.

– Вы после этого еще виделись?

– Я надеялась, что он бросит это дело. Но Сэм продолжал. А потом я уже не захотела его видеть.

– Когда это было? Когда вы порвали с ним?

– Я точно не помню. Примерно недели две назад. Или нет. Две с половиной. Точно, прошло уже две с половиной недели.

– О’кей, – сказала Мона. – И вы до сих пор не знаете, кто ему продавал героин?

– Нет. Меня это абсолютно не волнует.

– Я тебе не верю, – вмешался Фишер.

– А почему, собственно, вы обращаетесь ко мне на «ты»? Мне уже шестнадцать, даже учителя говорят мне «вы».

– С этого момента мы будем говорить вам «вы», – ответила Мона быстро, не глядя на Фишера.

Но она почувствовала его злость из-за того, что не поддержала его. Он всегда все воспринимал таким образом: кто не разделяет моего мнения, тот против меня. Возможно, Ганс считал девушку привлекательной и расценил ее замечание, как пренебрежение им, что прибавило ему агрессивности. Фишер был очень хорош при допросе упрямых и завравшихся свидетелей, но он не понимал, что человек действительно ничего больше не знает.

Мона сделала последнюю попытку:

– Для нас действительно очень важно узнать, кто его дилер. Подумайте, пожалуйста, еще.

Девушка послушно наморщила лоб и сделала вид, что глубоко задумалась, но, очевидно, безрезультатно.

– Вы знаете клуб под названием «Вавилон»? – прервала Мона затянувшееся молчание.

Солнце исчезло за зданием вокзала, и спустя несколько минут в кабинете Моны воцарились сумерки, поэтому она различала лицо девушки лишь как неясное светлое пятно. Когда Фишер в конце концов включил лампу под потолком, залившую комнату ярким холодным светом, девушка вздрогнула, словно проснулась после долгого сна. Ее глаза покраснели, она была бледной и напуганной. Наверное, до нее только сейчас дошло, что случилось: она больше никогда не увидит своего бывшего друга, которого, может быть, все еще любила. Никогда, нигде. Большинство из родственников жертв убийц только много позже понимают, что смерть – это нечто свершившееся, бесповоротное, и всякой выжимающей слезу романтике здесь места нет.

– Да, слышала, – наконец ответила девушка. – Но я туда не хожу, это заведение только для ничтожеств.

– Ну да, – сказала Мона.

Остальные друзья Сэма тоже якобы никогда не бывали в «Вавилоне». Это могло означать что угодно, но в настоящий момент никак не могло помочь в расследовании. Мона закончила допрос. Было уже почти семь, и у нее слегка разболелась голова.