Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

10

Пятница, 25.07, 5 часов 6 минут

После того как приехала «скорая помощь» и санитары забрали Бергхаммера с собой, – он уже снова задышал, после того как Мона сделала ему массаж сердца и искусственное дыхание «рот в нос», но все равно его состояние было неважным, как сказал один из санитаров, – Мона и Фишер остались в кухне одни. Перед ними лежали письма сына Хельги Кайзер, Обыск в доме шел к завершению, полицейские из Марбурга удалились, удалось даже избавиться от несимпатичного обер-комиссара Ферхабера. Труп Хельги Кайзер увезли, и через пару часов он будет лежать у Герцога, на одном из столов для вскрытия. Дом, после того как его покинула армия полицейских, казался одиноким и пустым. За окном рассветало, и миллиард птичек распевал во все горло, радуясь наступающему дню.

– Как насчет завещания Хельги Кайзер? – спросила Мона без особой надежды.

Она уже много часов не спала и не ела, но в данный момент ей это было все равно.

– Ничего не нашли, – ответил Фишер.

Учитывая его нрав, можно было считать, что он вел себя почти приветливо, по крайней мере, наконец-то соответственно своему положению. Инфаркт Бергхаммера – а врач «скорой» подтвердил, что это инфаркт, – казалось, подействовал на Фишера отрезвляюще.

– Совсем ничего? Даже написанного от руки?

– Одно только завещание ее мужа. Он оставил ей все. Дом и пятьдесят тысяч марок в банке. Ее завещания нет.

Фишер взял сигарету «Мальборо» и – о, чудо! – протянул Моне свою пачку, она вытащила сигарету, Фишер дал ей прикурить. Она глубоко затянулась и выпустила дым под потолок.

– Это, наверное, означает, что у нее больше никого нет, – сказала она.

– Ты имеешь в виду каких-то наследников?

– Совершенно верно. Сын Хельги Кайзер умер, а с ее внуками она не поддерживала никаких контактов. Я так предполагаю. Иначе она бы оставила какое-нибудь распоряжение. Хоть что-нибудь. Вы тут ничего не находили письменного, где были бы указаны имена… подожди, сейчас скажу… – она заглянула в одно из писем: Ида, Фердинанд, Ханнес или Сузанна Шталлер?

– Нет. Это что, ее внуки?

– Ида и Ханнес Шталлер – внучка и внук. Фердинанд был внуком, но умер в детстве. Так написано в этом письме. Их отец, Франк, был сыном Хельги, и он тоже умер. Их мать, то есть невестку Хельги Кайзер, зовут Сузанна. Понял?

– Да. Ну и что?

– В числе вещей, оставшихся после сына Хельги Кайзер, должно находиться одно письмо. И это письмо мы обязаны заполучить, потому что в нем идет речь о каком-то происшествии. Что-то там случилось. Понимаешь, слова «Тогда ты был(а)…» адресованы тому, кто «тогда» присутствовал при этом. Я предполагаю, что речь идет о Плессене.

– Однако Клеменс говорит…

– Я знаю, что говорит Клеменс. Я ведь тоже не утверждаю, что преступник – не серийный убийца, а у серийных убийц не бывает обычных мотивов, таких как ревность, месть или жадность, они функционируют совсем по-другому. Все это я знаю. Но Клеменс говорил также, что серийные преступники иногда оставляют целые послания, чтобы, так сказать, узаконить для самих себя свою жажду убийства.

– Значит, все эти послания – этакое шоу?

– И да, и нет. Да – потому что для преступника важным является сам факт его деяний. Нет – потому что он для этого… Я имею в виду, что шоу вряд ли требует таких больших усилий. Значит, у него есть мотив, который выходит за рамки обычного серийного преступления. Настоящий мотив, не предлог. Я бы так сказала.

– Но…

– А решение загадки может находиться в письме, которое Хельга Кайзер когда-то написала своему сыну и на которое он ответил. К сожалению, по его ответу ничего невозможно понять. Значит, нам нужно найти это письмо. Письмо Хельги Кайзер своему сыну.

– Понимаю.

– Это значит, что мы должны найти эту женщину и ее детей.

Мона замолчала. Она припомнила свою догадку, и сейчас ей казалось вполне вероятным, что преступник мог быть родственником своей последней жертвы. Может быть, один из внуков? Особо заботливой бабушкой, судя по всему, Хельга Кайзер не была. По словам Фишера, не было никаких доказательств того, что она после смерти сына поддерживала контакты с его женой и детьми. Никаких полученных ею писем, ничего. Придется проверить ее телефонные звонки за последние месяцы, но Мона не верила, что это что-то даст.

Почему она была такой? Такой холодной и неприступной по отношению к своей семье? Или стала такой, как только умер сын?

Мона встала и тщательно собрала письма. Фишер тоже поднялся и провел рукой по своим коротко стриженым волосам. У него был не совсем уверенный вид, когда он спросил:

– И что теперь?

Мона, не сдерживаясь, зевнула, затем сказала:

– Надо возвращаться, и чем быстрее, тем лучше. Пусть нас кто-нибудь отвезет на аэродром, а там мы воспользуемся вертолетом.

– А Мартин?

– Говорят, Мартин нетранспортабелен. Он пока останется здесь. Мы по дороге заедем в клинику, чтобы узнать, как он себя чувствует. Я сообщу его жене.

– О’кей.

– Ты организуешь вертолет?

– Да.

Фишер исчез в гостиной, и вскоре она услышала, как он говорит по телефону.

Мона облокотилась на подоконник открытого окна в кухне. Щебетание птиц, казалось, становилось все сильнее, а горизонт окрасился в красноватый цвет. Небо было безоблачным, и, насколько она могла судить, после короткого интермеццо дождя день снова обещал быть жарким. Летний перерыв закончился. Мона взяла свой мобильный телефон и принялась разыскивать в его памяти номер домашнего телефона Бергхаммера. Она знала жену Бергхаммера и знала, что разговор с ней будет нелегким. Но это необходимо было сделать, и не стоило слишком много размышлять над тем, что она ей скажет. Так будет лучше для всех.

11

1988 год

Мальчик, на удивление, быстро поправился после своей первой попытки самоубийства. Он и на самом деле уже вечером того же дня в клинике не мог вспомнить, почему он, собственно, хотел убить себя. Но это не значило, что он был благодарен своей судьбе (в образе матери, нашедшей его в ванной, куда она отправилась помочиться). Скорее всего, он принял без эмоций тот факт, что он теперь и дальше будет оставаться на этом свете, а раз уж так получилось, то он теперь будет строить жизнь по своему разумению. На следующий день его пришла проведать Бена, узнавшая, что у него «произошел срыв». Ему было крайне неприятно ее присутствие, а поскольку в этой ситуации он не мог никуда деться, то он нашел спасение в натренированной вежливости, которая быстро свела на нет все попытки Бены найти подход к нему. Через полчаса она попрощалась с ним, печальная и совершенно растерянная, и это был их последний разговор.

Прошло несколько месяцев, в течение которых не случилось ничего существенного. Осень и зима оказались не особенно холодными, но такими дождливыми, что дальнейшие попытки прекратились сами по себе. И без того смерть маленькой девочки обросла такими слухами, что официальные инстанции были вынуждены опубликовать хотя и выдержанное в очень общих тонах, но все же явное предостережение от убийц и извращенцев. В этих советах хотя и было мало пользы для потенциальных жертв (например, каждый мог додуматься и сам избегать безлюдных мест), но, в любом случае, мальчику в будущем придется быть поосторожнее.

Итак, он проводил свободное время в основном в своей комнате, лежа на кровати и предаваясь фантазиям. То факт, что теперь и другие люди, по крайней мере, теоретически знали, что среди них живет кто-то чужой и опасный, с одной стороны, пугал мальчика, а с другой – льстил его самолюбию. Щекотливое положение: теперь он воспринимал себя как искатель приключений, находящийся в рискованной экспедиции. Единственное, чего ему сейчас не хватало, так это цели. Все искатели приключений – все равно, шли они пешком к Южному полюсу или путешествовали по диким джунглям Африки – делали это не просто так. У них у всех была цель, по крайней мере, они хотели что-то узнать о местах, где им приходилось бывать, о пределах своих возможностей.

Он же убил маленькую девочку. Вернее, он не убил ее на самом деле, но без него она бы еще жила, это было фактом. Другие люди такого не делали, и это тоже было фактом. Почему именно он? Откуда у него эта склонность, которую другие могли истолковать, как извращение? Почему у него не возникло ни капли сочувствия, когда, например, его учительница русского языка дрожащим от слез голосом рассказывала классу об «ужасном преступлении, жертвой которого стала беззащитная маленькая девочка»?

Девочка относилась к «призракам», а в отношении «призраков» у него не было никаких чувств. И не только это. Он не верил, что у «призраков» бывают настоящие чувства. Они слишком часто и слишком много говорили об этом. «Ты всегда такой выдержанный, – сказала ему как-то Бена, когда они еще много общались, – словно ты ничего и никого не хочешь подпускать к себе. Расслабься, раскрепостись! Будь самим собой!» Самим собой? Мальчик ничего не ответил на это, лишь неопределенно усмехнулся, – так он всегда улыбался, уже год или два, когда нужно было скрыть свое настоящее «я», свою темную суть. В тот раз он понял по смущенному выражению ее лица, что это не помогло. Бену, единственного человека, который когда-либо что-то значил для него, он не смог ввести в заблуждение, обмануть, хотя она и не догадывалась, что на самом деле скрывалось в нем.

Однажды вечером его мать куда-то ушла. Она надела платье, не особенно хорошо сидевшее на ней, поскольку за последние годы мать сильно похудела. Все же в нем она выглядела лучше, чем в пузырившихся на коленях брюках и слишком широких футболках, в которых она обычно валялась на диване, держа бутылку в пределах досягаемости. Но сегодня она старательно красилась перед зеркалом в кухне, пока с улицы не донесся сигнал машины. Не прощаясь с мальчиком, молча сидевшим за кухонным столом и наблюдавшим за ней, она взяла свою сумочку и вышла из дома. Он инстинктивно почувствовал, что это первое за много лет настоящее свидание может многое изменить не только в жизни его матери. Он ощутил что-то похожее на легкую панику.

Он подошел к письменному столу своей матери, стоявшему в ее спальне, и методически начал обыскивать его, стараясь найти хоть какой-то намек на то, кем мог быть этот мужчина, очевидно намеревавшийся вторгнуться в их жизнь. Во время поисков он наткнулся в глубине ящика на толстую пачку писем. Он вытащил ее из ящика и, к своему разочарованию, обнаружил, что это – старые письма его бабушки, адресованные его отцу. Он бросил их на пол позади себя и еще с полчаса продолжал поиски, так и не найдя ничего интересного для себя.

В конце концов он снова затолкал все вещи в ящик (его мать так неаккуратно относилась к своим вещам, что она вряд ли что-нибудь заметила бы) и выпрямился. Его взгляд упал на неубранную постель. В выемке между подушками и одеялом лежало что-то имевшее нежный и шелковистый вид, нечто цвета лосося, и это «нечто» было явно из «Интершопа»[31]31
  Сеть магазинов в ГДР, где товары продавались за свободно конвертируемую валюту.


[Закрыть]. Мать не имела необходимой для посещения такого магазина валюты, значит, это был подарок, значащий больше, чем десяток любовных писем. Мальчик подошел к кровати и поднес короткую ночную рубашку, которую он никогда не видел на своей матери, к лицу. Она имела легкий специфический запах тела матери, который притягивал и отталкивал его одновременно. Он с презрением бросил рубашку на кровать и уже хотел выйти из спальни, когда увидел письма бабушки, оставленные им на полу.

Он нагнулся и поднял их, чтобы выбросить. Мать определенно ни разу не читала их и даже не заметит их пропажи, а выбросить письма будет проще, чем снова выгружать ящик стола, чтобы засунуть эту пачку туда, где он ее нашел. Потом он подумал, что, наверное, будет слишком заметно, если он просто выбросит письма в мусорный контейнер: если мать их там обнаружит, то сразу поймет, что он рылся в ее вещах. Поэтому он отнес письма в свою спальню и спрятал под одеяло. Он сделал себе бутерброд с маслом и колбасой и поспешно съел его стоя, при этом крошки, которых он не замечал, падали на пол. Затем он влил в себя поллитра холодного молока. Он нервничал так, что у него чесались ноги дать кому-нибудь пинка. Очень трудно было все время держать себя в руках. Иногда он сам себе казался собакой, которая день и ночь сидела на цепи и даже не имела права лаять. На улице лил дождь, причем с таким упорством, словно пытался затопить окрестности хотя бы наполовину. Это означало, что сегодня вечером он не сможет ничего предпринять. Его чувства неприятным образом обострились, как всегда, когда бывало «пора». Он открыл окно, надеясь, что холодный, пахнущий лесом воздух успокоит его, но все получилось как раз наоборот. Он надел свой анорак[32]32
  Куртка с капюшоном.


[Закрыть] и пошел бродить вдоль берега озера, казавшегося призрачным в дождливых сумерках. Он смотрел вдаль, на поверхность воды, поглощавшую мириады капель, уступавших место все новым и новым, словно по мановению волшебной палочки. Он побежал вдоль топкого берега, не обращая внимания на то, что обувь у него совсем не подходила для этой погоды. Вскоре он промок насквозь и начал дрожать.

Чтобы сократить путь домой, он пошел через лес. Естественно, он никого не встретил, не говоря уже о потенциальной жертве. Все же он чувствовал себя лучше, напряжение немного спало, когда он распахнул покосившуюся от ветра калитку в сад и в кармане брюк под анораком нащупал ключ от дома. В ванной он стянул с себя мокрую одежду и принял горячий душ. Потом он стащил у матери сигарету, закурил и отправился в свою спальню. Было всего лишь девять часов, слишком рано, чтобы ложиться спать. Под одеялом он нашел пачку писем. Он размотал тонкий шнурок, которым были наскоро связаны письма, наугад взял одно из них и открыл конверт. Почерк его бабушки был крупным и очень разборчивым. Это обстоятельство, как и то, что он не знал, чем ему заняться сегодня вечером, привели к тому, что он прочитал полпачки бабушкиных посланий.

Через двадцать минут он наткнулся на письмо, которое, как стало казаться ему позже, объясняло все – даже его чужеродные желания и вожделения.

Но это он понял потом. А сейчас он со всевозрастающим напряжением читал одну из тех историй, которые, наверно, присутствуют подспудно в каждой семейной легенде и по всем правилам подлежат всеобщему забвению. Больше чем когда-либо он осознавал, что совершает сейчас нечто запретное, и наслаждался этим. Закончив чтение, он сложил письмо и спрятал его в один из своих школьных учебников. Остальные письма он завернул в старую газету и все-таки выбросил в мусорное ведро.

Ночью он проснулся от звуков нетвердых шагов. Он услышал громкий шепот своей матери и чей-то мужской низкий голос. Он уже сейчас ненавидел этот голос. Мальчик злобно уставился в темноту и принялся фантазировать о связанном и каким-то образом приведенном в беспомощное состояние мужчине, которого он медленно-медленно убивает. Постепенно у мальчика закрылись глаза, и он уснул… Он стоял на широкой серой дороге, прямой лентой уходящей к самому горизонту. Мальчик, приблизительно восьми лет, с очень светлыми волосами, такими, как когда-то были у него самого, подошел к нему мелкими неуверенными шажками и сказал: «Идем со мной. Я знаю самые лучшие игры на свете». У него тоже отсутствовал указательный палец на левой руке и его ступня тоже была слегка повернута вовнутрь. Мальчику показалось, что этот сон является каким-то особым посланием ему, но каким – он так и не смог разгадать.

Пока что нет.

12

Давид потерял всякое ощущение времени, и, наверное, это была совершенно правильная и даже спасительная защитная реакция его тела и духа: его муки достигли такой степени, что он уже не воспринимал их как таковые. Он спрятался в самого себя, в потайное место своего сознания, где его не могли достать самые жестокие пытки, – Давида Герулайтиса не стало. Было существо без имени, мыслящее образами (это были дикие пестрые картины!), опустившееся до уровня самых примитивных потребностей. Голод и жажда были слишком сложными ощущениями для этого существа. Оно было довольно уже тем, что хотя бы на время исчезли тошнота и боль и пришло благословенное состояние, иногда достигаемое сведением до минимума любых движений, в том числе и изменений положения тела. Оно, это существо, старалось как можно меньше замечать окружающую действительность: долгую поездку по дороге, покрытой гравием, – боль! Запах извести в затхлом подвале – тошнота!

А потом – больше ничего.

Затем – женский голос, который был знаком существу, но тут же оно снова забыло его.

Потом – тишина.

Медленное пробуждение в мире, в котором правили бал горе и мучения. Существо закрыло глаза. Оно не хотело жить в таком мире. Оно попыталось вернуться в свое маленькое пристанище глубоко в себе, но это больше не получалось. Против своей воли оно двигалось по длинному страшному коридору назад, в действительность. Существо снова стало Давидом, у него было тяжелое неподвижное тело (которое все равно ни на что не годилось, так как руки и ноги были связаны), оно видело перед собой полную темноту.

– Эй, – сказало существо по имени Давид, но Давид не услышал ничего.

Сознание вернулось к нему, лихорадочные видения исчезли. На какое-то время ему стало легче. Спустя несколько секунд он обнаружил, что во рту у него что-то есть, мешающее дышать. Он почувствовал вкус мокрой хлопчатобумажной ткани. В нем проснулись воспоминания об отце, который вытирал ему слезы хлопчатобумажным платком, когда Давид был еще совсем маленьким. Он попытался шевельнуть губами и почувствовал, что рот чем-то заклеен. «Без паники, – подумал он и старательно задышал носом. – Спокойно. Вдох – выдох, вдох – выдох». Голова болела ужасно, страшно тошнило, но об этом нельзя было и думать, потому что рвота означала для него немедленную смерть.

Лучше всего – не двигаться. Он когда-то был на семинаре для полицейских, где учили тому, как справляться с ситуациями, «опасными для здоровья и жизни». В опасной ситуации, в которой он сейчас очутился, лучшим выходом было ничего не делать. Освободиться он не мог. Давид лежал на боку, прижавшись щекой к холодному каменному полу, и это была единственно возможная поза, поскольку руки у него были связаны за спиной. Ноги тоже были связаны, то есть он оказался полностью беззащитным. Он был не в состоянии сопротивляться. Главным для него сейчас должен стать отдых. Спать, а не думать, чтобы не создавать предпосылок для возникновения панических чувств. Давид закрыл глаза и попытался думать о Сэнди и Дэбби. Он изо всех сил пытался оживить в себе воспоминания о мирных и прекрасных моментах своей жизни с женой и дочерью. «Чего уж там, – подумал он с некоторым оттенком кладбищенского юмора, – все равно в последнее время было не так уж много таких моментов». Гораздо проще оказалось вспоминать о ссорах и многочасовом детском плаче, чем о любви и гармонии.

Ну и прекрасно, значит он будет думать об этом. Главное – отвлечься.

Но как только он принял такое решение, в памяти всплыли совершенно иные картины. Сэнди – молодая, светловолосая, красивая и безумно влюбленная в Давида – первая женщина, которая оказалась в состоянии уничтожить его запретное чувство к сестре. Сэнди, тактично закрывающая дверь в ванную, когда ее тошнило во время беременности, потому что она знала, что Давиду была противна ее постоянная рвота. Счастливая Сэнди с толстым животом на последнем месяце беременности, не подозревающая, что ее ожидает после родов.

Затем Дэбби. Дэбора. Давид хотел назвать ее Данаей, но Сэнди по какой-то причине – может, что-то предчувствовала – была против. Она и Даная находились не в очень хороших отношениях. В определенном смысле они всегда были соперницами. Давид закрыл глаза. Да, а почему ему нельзя сейчас думать о Данае? Ведь ему уже не надо подавлять в себе тоску по ней, он почти был уверен, что живым отсюда не выйдет. Никто не знал, где он сейчас. Его жена находилась у своих родителей, следовательно, скучать по нему не будет. На работу ему выходить только в понедельник вечером, значит, если он не ошибается, через три дня, а за это время он умрет здесь от жажды. Хорошо, если главный комиссар Зайлер заметит его отсутствие. Но вряд ли она объявит его в розыск. После их последнего телефонного разговора она, вероятно, думает, что у него не все в порядке с головой.

Он подумал, знает ли Фабиан Плессен, что он находится здесь. Сабина – его сообщница, или Фабиан – тоже ее жертва? Может, его вообще уже нет в живых? Так или иначе, Давид все равно этого никогда не узнает. Она определенно оставит его подыхать здесь. Он постепенно снова погрузился в полубессознательное состояние. Перед его внутренним взором появилась Даная, улыбнулась ему и сказала: «Оставь меня наконец в покое», но при этом она выглядела так соблазнительно, что Давид просто не в состоянии был выполнить ее просьбу. И вдруг она очутилась в его объятиях, как это часто бывало в его мечтах, теплая, пахучая, и снова было так прекрасно чувствовать, как ее тело прижимается к нему, а потом кто-то что-то прошептал ему на ухо, но это были не слова любви, а вопрос:

«Разве это очень неприлично – мечтать о запретной любви?»

Давид резко вздрогнул, и его тело тут же скорчилось от боли Ему казалось, что каждый квадратный сантиметр его кожи покрыт потом. Пот, пахнущий солью, ручьями стекал с него, обжигал глаза, намочил всю его одежду. Это был приступ лихорадки, вскоре его начало трясти от холода. Сейчас он полностью пришел в себя и понял, что у него высокая температура. Страшно хотелось пить: если никто его в ближайшее время не освободит, он умрет от жажды. Совершенно один, в этой воняющей затхлостью темноте. Представив это, он испытал дикий ужас, вызвавший выброс адреналина в кровь, что придало ему обманчивую бодрость. Чтобы использовать этот настрой, он начал тренироваться в целенаправленном оптимизме. Главный комиссар Зайлер не бросит его так просто в беде, наоборот. Как любой другой грамотный полицейский, она обеспокоится его внезапным исчезновением и приведет в действие все рычаги, чтобы разыскать его, потому что для любого здравомыслящего человека само собой разумеется, что его исчезновение определенно связано с расследуемым делом. Давид заметил, что ему стало немного лучше, и активно начал разрабатывать программу позитивного мышления, потому что это имело все же больше смысла, чем унизительное полусознательное существование и болтанка вверх-вниз на волнах подступающей тошноты.

Итак: не позже чем сегодня после обеда, в четыре часа, когда семинар официально закончится, она снова попытается позвонить ему. Затем спросит Фабиана, где он есть, выяснит, что в последний день он отсутствовал, затем… Давид задумался. Она приведет в движение весь полицейский аппарат. Эта формулировка так ему понравилась, что он мысленно повторил ее еще раз. «Привести в движение полицейский аппарат» – это звучало так, будто речь шла о хорошо смазанном, стопроцентно эффективном механизме, который срабатывает при первом нажатии на кнопку, что, правда, не совсем соответствовало его фактическому опыту, но выполнило свою задачу, подбодрив его Дело в том, что теперь не имело смысла спать и отключаться Слишком много покоя только ослабит его, а ему нужно быть сильным, чтобы оставаться живым как можно дольше. Нет, он не сдастся, он будет бороться до последнего вдоха, потому что только так он сможет выиграть.

Давид, несмотря на тесные путы, попытался двигать руками и ногами, чтобы они не онемели полностью. Ног он почти не чувствовал, поэтому попытался поочередно напрягать и расслаблять хотя бы пальцы ног. После нескольких слабых попыток у него все же появился зуд в правой ноге. Руки, казалось, были в порядке. Он чувствовал все десять пальцев и даже мог шевелить ими без особых усилий. Это было уже хорошо. Хуже было то, что его сразу же стало ужасно тошнить. Он тут же затих. Никаких движений. Тихо и ритмично дышать через нос. Не допускать рвоты ни в коем случае.

Тошнота прошла, но головная боль стала почти невыносимой. Снова на лбу выступил пот, он снова ощутил себя измученным до смерти и очень одиноким. На глазах появились слезы – так жалко ему стало себя. Наверное, лучше всего было хотя бы мысленно попрощаться сейчас со всеми людьми, которые были ему дороги. Он подумал о родителях, об отце, потерявшем желание разговаривать, о запуганной матери. Каким счастливым он был в детстве, до тех пор пока его отец, вернее, его гордость, достоинство и любовь к жизни не оказались необратимо разрушенными и он не стал вымещать свою боль на семье. Даная…

Он почувствовал, что ему не хватает воздуха, и тут же перестал плакать. Изо всей силы Давид высморкался прямо на каменный пол под собой и глубоко вздохнул. Ему вдруг показалось, что он что-то увидел. Это было что-то почти призрачное – какой-то светлый квадрат, постепенно выделившийся на фоне полной темноты. Он уставился на квадрат, как на видение, но тот не менялся, не становился ни светлее, ни темнее. В непосредственной близости от себя он, как и раньше, ничего не видел. Его охватила сонливость, словно кто-то дал ему наркотик. Наверное, этот медленный уход из осознанного восприятия и был началом долгого путешествия к смерти.