Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

10

Вторник, 15.07, около 20 часов

Поскольку допросы мало что дали для расследования, день закончился раньше, чем было запланировано. Холостяки Фишер и Патрик Бауэр пошли выпить. Мона поехала домой, то есть на квартиру к Антону. Никто из ее коллег не подозревал, что ее официальный адрес – ужасная трехкомнатная дыра неподалеку от ее места работы – был только «прикрытием». Эту информацию легко было держать в секрете, потому что никто в 11-м отделе не говорил о своей личной жизни, за исключением случаев смерти или развода. Риск заключался единственно в том, что долголетние расследования непростой экспортной деятельности Антона все же однажды могли увенчаться успехом, но Мона намеревалась заняться этой проблемой только тогда, когда наступит соответствующий момент. Она лишь могла надеяться, что к тому времени Лукас уже будет достаточно взрослым и сможет обходиться без отца. О последствиях для себя и для своей карьеры Мона старалась не думать. В случае чего она всегда могла утверждать, что ни о чем не знала и не подозревала, и никто не сможет доказать обратное (на самом деле Мона в это не верила, но таким образом успокаивала саму себя).

На улице было еще светло, когда она припарковала машину перед старым шестиэтажным домом, купленным Антоном несколько лет назад по дешевке, потому что владелец дома разорился. Дом находился почти в центре города, но был очень запущен. Антон отремонтировал комнаты, сдающиеся в нем, а для себя переоборудовал чердак, сделав из него что-то вроде роскошного павильона. На стене, обращенной во двор, был установлен остеклованный лифт, который останавливался прямо перед второй дверью квартиры. Мона не любила пользоваться этим лифтом, подозревая, что за разрешение на него Антон дал взятку кому-то в земельном строительном управлении, но было так жарко, а она настолько устала, что у нее не было никакого желания подниматься пешком по лестнице.

Она прислонилась к стенке лифта и зевнула, запрокинув голову. Через стеклянную крышу лифта было видно небо, на котором появилась легкая ржаво-красная дымка. Поднявшись наверх, Мона почувствовала такую усталость, что готова была еще раз проехаться в лифте, лишь бы не идти пешком. Вместо этого она оттолкнулась от стенки лифта, вынула ключи от квартиры и отперла дверь.

– Хай, мэм, – сказал Лукас.

Он жевал «Донат», положив ноги на кухонный стол. Мона зашла в кухню и, не обращая на него внимания, поставила на стол свою сумку.

– Пап еще в дороге, – поспешно добавил он, как будто оправдываясь.

Впрочем, так оно и было.

– Что? Он тебя оставил тут одного? – Мона почувствовала, что у нее резко меняется голос, – становится высоким, чтобы потом сорваться в низкий.

Она попыталась дышать ровно. Ответ был таким, как и следовало ожидать:

– Ну и что? Ничего особенного.

– Проклятье!

– Ну и ничего такого, – завершая разговор, изрек Лукас авторитарным, почти отеческим тоном. – В конце концов, я уже не грудной ребенок.

Мона ничего на это не ответила. Еще минуту назад ей хотелось есть, но сейчас у нее возникло ощущение, будто она съела три сосиски с соусом карри и два куска торта с кремом. Мона пододвинула к себе стул и уселась напротив Лукаса.

– Как давно он уехал? Только честно!

– Пять минут назад, – ухмыляясь, заявил Лукас.

– Куда там. Вот идиот!

– Пап не идиот! – возмущенно закричал Лукас.

Он убрал ноги со стола и сердито покосился на мать.

– О’кей, – устало сказала Мона. – Ну и как давно?

– Пять минут назад. Я же тебе сказа-а-а-а-а-л!

За последние полгода Лукас сильно подрос. Сейчас он был выше матери, как минимум, на четыре сантиметра, а скоро станет таким же высоким, как его отец. Он был худым, на лице краснело несколько очень заметных прыщей. Лукас носил чересчур широкие брюки, сползавшие на бедра. Мона считала такие брюки идиотскими и непрактичными, впрочем, ему это было до лампочки и лишний раз подтверждало, что ее влияние на сына постепенно уменьшается. Но депрессия, мучавшая его год назад, прошла, по крайней мере, ей так казалось. Ему больше не требовались лекарства, и она, собственно, должна была радоваться каждому новому дню, больше не доставлявшему ей забот о его здоровье.

Но сейчас Моне было не до этого.

– Когда Антон вернется? – спросила она, стараясь оставаться спокойной и хладнокровной.

Мона отказывалась называть Антона при Лукасе папой (или даже «пап»). Это, может, было не совсем корректно по отношению к Антону, но она не могла иначе. Что-то в ней противилось таким милым семейным обычаям. Они казались ей фальшивыми. Как будто это была игра, придуманная Антоном. Как будто она была единственным взрослым человеком в этой троице. Как будто у нее был не один, а два сына-подростка, которые в равной мере безответственно думали и действовали. Только поведение Лукаса было простительным, потому что соответствовало его возрасту, чего не скажешь о поступках Антона.

– Так когда он вернется? – переспросила она, поскольку Лукас так и не ответил на ее вопрос.

Сын сердито посмотрел на нее и ничего не сказал.

– Лукас!

– Не знаю.

– Куда он поехал? И не разваливайся на стуле! Черт знает, на что это похоже.

– Не знаю.

Если это правда, то так оно было и лучше.

Когда через два часа Антон приехал, она уже успокоилась. Мона сидела одна на темной террасе, устроенной на крыше, под безоблачным звездным небом, рядом с ней стоял бокал красного вина. Она курила уже десятую сигарету, когда в квартире зажегся свет и его луч упал на серые деревянные брусья террасы. Мона не обернулась, а ждала, чтобы Антон подошел и обнял ее сзади. Она так устала, что даже не сопротивлялась (не выпендривалась, как сказал бы Антон), а взяла его руку и прижалась к ней щекой.

– Где ты был?

– У Ваничека. У него возникли некоторые проблемы.

Мона закрыла глаза и откинула голову назад. Шум транспорта, теперь уже воспринимавшийся как равномерный гул, убаюкивал ее, но в то же время не давал задремать. Ваничек был правой рукой Антона при решении всевозможных вопросов, о которых она не хотела ничего знать, но которые будут возникать, наверное, вечно. Было слишком жарко, чтобы затевать ссору.

– Лукас тут сидел совсем один.

Промолчать она так и не смогла.

– Я ушел в семь. Он же не грудной ребенок.

«Я уже не грудной ребенок!» Мона вздохнула. Антон взял стул и сел рядом с ней. Она уловила запах его лосьона после бритья и еще чего-то неопределимого, что пробуждало в ней добрые чувства и одновременно навевало меланхолию, вызывая ощущение, что все в мире преходяще.

Мона улыбнулась в темноту:

– Мы же пара, правда?

Это прозвучало вполне безобидно, но в интонации чувствовалась ирония, и в Моне вдруг возник слабый, но вполне ощутимый отзвук своей прежней злости: на Антона, на его непредсказуемость и нежелание подчиняться никаким правилам, кроме собственных. Антон спрятал свое лицо в ее волосах. Она почувствовала его дыхание на своем затылке. Он ничего не сказал. Антон ненавидел разговоры, которые, по его мнению, ни к чему не вели, а лишь портили настроение.

– Ты устала? – спросил он.

– Нет.

– Ну ладно. Будь усталой!

– Нет!

Но она невольно улыбнулась, когда Антон запустил руку под ее футболку.

– Прекрати, – сказала Мона.

– Не притворяйся.

– Нет, честно. Прекрати.

– Да, да! Сейчас прекращу.

11

Вторник, 15.07, 22 часа 10 минут

У Давида Герулайтиса поднялась температура. Позвонив Яношу, а затем и на работу, он улегся в постель. Сэнди заварила ему чай из лекарственных трав, имевший ужасный вкус, но Давид заставил себя проглотить его, потому что Сэнди сидела рядом, на краю кровати, а он не хотел ее злить, раз уж она была такой любезной и в хорошем настроении.

Ребенок плакал целый день, но Сэнди, несмотря на жару, вышла с Дэбби из квартиры всего один раз, да и то за покупками. Давид ничего не сказал, но, по его мнению, причиной того, что к вечеру он заболел, было то, что после бессонной ночи он так и не смог уснуть из-за плача ребенка. Он хотел было попросить Сэнди, чтобы она сходила с Дэбби искупаться или еще куда-нибудь, но точно знал, что за этим последует.

Это и твой ребенок тоже! Сам иди с ней гуляй!

Сэнди, я так устал, а мне сегодня вечером опять надо быть в форме.

Да, конечно. Это все твои дурацкие отговорки.

Кто-то же должен зарабатывать деньги, правда?

Точно! Тогда ты сиди дома, а я пойду работать! Уж какую-нибудь работу я найду!

Будучи парикмахером без свидетельства о присвоении квалификации (роды помешали его получить), она, естественно, не смогла бы найти работу, позволявшую прокормить семью из трех человек. Однако когда он давал ей это понять, Сэнди каждый раз просто бесилась.

Итак, Давид ничего ей не сказал, а вместо этого беспокойно ворочался в кровати, и наконец, устав до смерти, в четыре часа пополудни поднялся, взял дочь на руки, и стал ходить с ней по коридору взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда. Это на какое-то время помогло. Сэнди смогла позволить себе короткий послеобеденный сон. Она тоже устала, и он знал, как сильно. Ребенок просыпался несколько раз за ночь, а его никогда не бывало рядом, чтобы помочь жене. Ей тоже было нелегко.

Нет, ей было даже труднее. У нее не было того, что спасало его: несмотря на дьявольское напряжение, у него все же была работа, которая нравилась ему больше, чем он мог себе в этом признаться. Ему нужна была эта работа. Он бы не выдержал, если бы пришлось сидеть каждый день с девяти до пяти на одном месте – в кабинете. И поскольку он знал это, как и то, что Сэнди об этом, как минимум, догадывалась, его постоянно мучили угрызения совести. И это опять же чувствовала Сэнди, что давало ей возможность одерживать верх почти во всех их стычках. И тем не менее, фактически она оказалась проигравшей стороной. Сэнди была привязана к дому, а не он. И так будет всегда, потому что она не сможет добиться успеха в профессии, чтобы вырваться из этого заколдованного круга: он был тем, кто зарабатывает деньги, он мог приходить и уходить, она – нет. И так будет продолжаться, по меньшей мере, несколько лет, что бы ни случилось.

«Пленница западни, попавшая в нее из-за ребенка», – подумал он в порыве сочувствия и взял ее за руку. Наполовину выпитую чашку чая Давид поставил на пол. Странно, но повышенная температура подействовала на него так, что у него будто появился дар предвидения: он вдруг увидел, какой Сэнди будет через десять-пятнадцать лет. Ее круглые бледные щеки немного обвиснут, линия подбородка уже не будет ровной, а ее маленький изящный носик станет шире, чем сейчас, потому что со временем носы становятся шире, он это видел на примере своей матери. В общем, ее лицо станет грубее и жестче, а уже сейчас обозначившиеся складки, пролегающие от носа к уголкам рта, станут еще глубже. Он закрыл глаза, чтобы отогнать от себя видение.

– Тебе хуже? – сразу же спросила она заботливым нежным тоном, от которого Давиду неожиданно стало очень хорошо.

Он снова открыл глаза и, улыбаясь, отрицательно покачал головой.

– Мне кажется, я просто устал.

– Хочешь спать?

– Так еще рано.

– Ну и что? – она тоже улыбнулась.

Ее длинные светлые волосы мерцали в свете настольной лампы, и она вдруг снова показалась Давиду такой же прекрасной, как тогда, когда они влюбились друг в друга.

– Я в это время не могу спать. Иначе выбьюсь из ритма…

– Да, конечно.

И в тот же момент он почувствовал, как у него – наконец-то! – отяжелели веки. Ребенок спал, возможно, он будет спать еще пару часов, и ему нужно использовать этот шанс. Ему казалось, что его голова тяжелая и весит целую тонну и вместе с тем она была легкой, словно воздушный шарик, но сон, очень желанный гость, все же пришел. Давид уже едва слышал, как Сэнди, убрав его руку со своей, медленно поднялась и на цыпочках вышла из спальни, чтобы, как почти каждый вечер, в одиночестве смотреть телевизор в гостиной.

12

Среда, 16.07, 12 часов 43 минуты

При средней температуре воздуха от двадцати до двадцати пяти градусов тепла должно пройти три дня, прежде чем разложение трупа достигнет такой стадии, что запах будет ощущаться даже за пределами закрытой квартиры. Зачастую проходит еще два-три дня, пока кто-нибудь известит домоправителя, и тот, как правило, сразу же вызывает полицию, потому что вряд ли хоть у одного человека найдется достаточно мужества в одиночку выдержать столь ужасное зрелище.

В данном случае прошло больше времени. Причиной было то, что многие жильцы уехали в отпуск. По случайности именно этаж, на котором ранее жила умершая, на несколько недель почти полностью опустел. Двадцатичетырехлетняя студентка, проведшая недорогие недельные каникулы в Агадире (в стоимость поездки входили расстройство желудка и повышенная температура), возвратясь и поднявшись на свой этаж, ощутила адское зловоние. Так что труп уже много дней пролежал в кухне, до того как двое полицейских вместе с домоправителем зашли в квартиру.

Кроме кухни и ванной, в квартире было три комнаты, две из которых оказались закрытыми на ключ. Единственная открытая комната находилась в неописуемом состоянии. Широкая супружеская кровать была не убрана, грязное белье частично валялось на полу. Телевизор работал с выключенным звуком. Пустые коробки из-под пиццы валялись на ночных столиках, справа и слева от кровати, и возле подоконника: было видно, что здесь неделями не ходили за покупками, а пользовались услугами доставщиков пиццы. Везде лежала грязная одежда, обувь, чулки, даже некоторые украшения. Шкаф для одежды был открыт и наполовину пуст. Похоже, кто-то рылся в оставшейся одежде.

Полицейские и домоправитель прошли в кухню, где вонь была просто невыносимой. Женщина, лицо которой раздулось так, что его черты было невозможно различить, лежала на спине, на серо-белом узорчатом линолеуме, как подрубленная. На ней были потемневшие от трупной жидкости спортивные брюки и слишком широкая футболка, первоначальный цвет которой невозможно было определить. На кухне также высились горы картонных коробок из-под пиццы, а на сковородке лежало что-то, на первый взгляд похожее на черные спагетти. Все, казалось, окаменело от грязи.

– Дерьмо, – сказал один из полицейских.

– Только не трогайте ничего руками, – предупредил второй полицейский бледного как мел домоправителя.

Тот молча замотал головой. Ни за что на свете он не решился бы здесь к чему-либо притронуться.

Когда они, к безграничному облегчению домоправителя, наконец вышли из квартиры, решив пока что не взламывать запертые двери, он спросил одного из полицейских – того, что был повыше ростом:

– А у вас такое часто бывает? Такие, э-э, случаи?

– Конечно.

Полицейский был молод, светловолос и смотрелся очень хорошо, что для человека в полицейской форме могло считаться настоящим достижением. Его лицо побелело вокруг носа, но он держался, на удивление, храбро. Другой полицейский был старше, толще, казалось, что его уже ничто не шокирует.

Они вышли в коридор, и домоправитель поспешно пригласил их в свою квартиру для выяснения подробностей (это выражение он загодя тщательно сформулировал). Его квартира оказалась неубранной, и в обычной ситуации ему было бы стыдно из-за этого перед чужими людьми, но в настоящий момент у него не было желания сильнее, чем как можно быстрее покинуть то ужасное место, не выказывая слабости.

– Ты останешься здесь, – сказал старший младшему. – Я позвоню в службу расследования причин смерти и комиссию по расследованию убийств.

– О’кей, – согласился младший, вид у него был далеко не восторженный.

– До тех пор пока они не приедут, отсюда не отлучайся.

– Да, я знаю.

Домоправитель уже стоял на лестнице, когда старший наконец подошел к нему. Они вместе спустились на первый этаж. Правда, в доме был лифт, но домоправитель боялся, что его желудок использует даже эту короткую поездку для того, чтобы взбунтоваться.

– Хотите шнапса? – спросил он полицейского, когда они благополучно добрались до родных стен его квартиры.

– Нет. Спасибо. Но вы вполне можете выпить. Вам это определенно необходимо.

– Это уж точно. Садитесь сюда, я сейчас вернусь.

Он проскользнул в свою маленькую кухню и достал бутылку грушевого шнапса «Вильямсбирне», своего любимого напитка, который он обычно употреблял только по праздникам. Сегодняшний день вряд ли можно было назвать праздничным, но все же он отличался от других. Если посмотреть с этой точки зрения, случилось событие, которое тоже следовало отметить каким-то образом. Домоправитель, несмотря на свой возраст – а ему было пятьдесят девять лет, – еще не видел мертвецов и надеялся, что и не увидит до тех пор, пока ему самому не придет время сыграть в ящик.

Он тут же, прямо в кухне, налил себе стопку, опрокинул ее в рот, глубоко вздохнул и прихватил бутылку и стопку с собой в комнату, где у окна стоял полицейский и уже о чем-то сосредоточенно говорил по телефону. Спустя одну-две минуты он повернулся к домоправителю, а тот между тем уселся на стул и наливал себе третью стопку. Он уже был чуть-чуть навеселе и чувствовал себя лучше, по крайней мере, тошнота прошла. Однако запах той квартиры до сих пор оставался в носу, впитался в одежду, в кожу. Может быть, от него так и не удастся избавиться никогда. Он налил себе четвертую стопку[8]8
  Крепость шнапса «Вильямсбирне» – 32°, обычно немцы пьют примерно по 20 мл шнапса за один раз.


[Закрыть].

– Эта женщина, – приступил к опросу полицейский, держа в левой руке маленький блокнот, а в правой шариковую ручку, замершую над белым листом, – как ее зовут?

– Соня Мартинес, – ответил домоправитель.

– Одинокая?

– Замужем. Муж от нее ушел. Вместе с дочерью.

Это была важная информация, домоправитель не сомневался в этом и все время ждал момента, чтобы наконец выплеснуть ее. Теперь домоправитель являлся свидетелем. Может быть, с ним захотят поговорить журналисты, о нем расскажут в газетах или по телевизору – по крайней мере, хоть что-то приятное в этой ужасной истории.

– Бросил? – спросил полицейский с безразличным видом и нацарапал что-то в блокноте.

– Да, я бы сказал, это произошло недель шесть-семь тому назад. Перед домом вдруг появилась грузовая машина, и я увидел, что Мартинес выносит свои вещи, его дочка уже сидела в машине.

– Они совсем переехали?

– По крайней мере, это так выглядело.

– А вы за это время разговаривали с… э-э… пострадавшей?

– Да, но… вы что, сошли с ума? Я же не мог спрашивать ее об этом!

– А сама она об этом не рассказывала?

Это прозвучало так, будто им не хватало какой-то действительно важной информации, а он был в этом виноват. Однако он не был виноват.

– Я ее почти не видел в последнее время! Она вообще из дому не выходила!

– Ну ладно, – успокоил его полицейский.

Его лицо выражало такую скуку, будто он каждый день находил по одному зловонному трупу.

– А где муж этой?.. Господин… Как его там зовут?

– Роберт Мартинес. Я думаю, он испанец.

– М-м-м… А где он сейчас, этот испанец? Вы знаете?

Домоправитель отрицательно покачал головой.

– Они поддерживали отношения с кем-нибудь из соседей? Он или она?

– Если б это было так, соседи уже давно были бы тут.

Полицейский, казалось, сначала молча проглотил его реплику, затем вдруг задал вопрос:

– А вы ведь тоже могли бы заглянуть на этаж. Как домоправитель. Так или нет?

Домоправитель улыбнулся:

– Я неделю был в отпуске на Канарах. Вернулся вчера. Можете проверить.

Его билет был в спальне, и он мог предъявить его, если вдруг кому-то понадобятся доказательства. Но никто этого не потребовал, потому что в этот момент в дверь позвонили.

– Коллеги, – кратко прокомментировал полицейский – прозвучало это с каким-то триумфом. – Впустите их, они, конечно же, захотят узнать побольше.

13

Среда, 16.07, 13 часов 8 минут

– Где-то восемь-девять дней, я так думаю, – сказал судмедэксперт, один из сотрудников Герцога, фамилию которого Мона постоянно забывала.

Потом она вспомнила, что он также выезжал на место преступления по делу об убийстве Самуэля Плессена. Его звали Вагнер. Вагнер, Вагнер, Вагнер. Нехорошо, когда постоянно забываешь фамилии. Мстительные натуры этого не прощают.

– Если учесть, что была жара, – пояснил Вагнер, – плюс закрытое помещение, пониженная влажность воздуха, которая могла ускорить процесс… Кроме того, дом построен в восьмидесятых годах, то есть плотно закрывающиеся окна, звукоизоляция… Я сказал бы, восемь дней плюс-минус один.

Врач в белой накидке члена бригады, выезжающей на место преступления, и в резиновых перчатках наклонился над трупом. Он начал осторожно сдвигать футболку женщины вверх и вдруг остановился.

– Это просто дежавю, – сказал он тихо.

Мона опустилась на корточки рядом с ним. Она почувствовала, что пот ручьями стекает по вискам. Мона старалась не вдыхать глубоко, чтобы не надышаться страшной вонью. Посмотрев в лицо женщины, она увидела раздутую массу без каких-либо отличительных признаков – можно было лишь с трудом понять, что это женщина. В полузакрытых глазах и ноздрях копошились тоненькие червячки, ничего нельзя было различить из того, что когда-то являло собой тело женщины. Мертвецы все становятся одинаковыми. «Одинаково страшными», – подумала Мона, и мороз пробежал у нее по коже. Смерть в этой стадии оставляла живым лишь веру в невидимую бессмертную душу. Единственно возможное утешение. Надо прибегать к этому утешению, особенно при такой профессии, иначе можно сойти с ума.

– Взгляните-ка сюда! – раздался настойчивый голос Вагнера.

Она посмотрела на него («Какие у него хитрые голубые глаза и светлые, почти прозрачные ресницы», – подумалось ей) и потом бросила взгляд на живот женщины. Он был раздут гнилостными газами почти так же, как лицо, и перетянут темными жилами. Но это было не то, что имел в виду Вагнер.

Кто-то вырезал на коже нижней части живота женщины буквы высотой в пять-шесть сантиметров. Они не так бросались в глаза, как у Самуэля Плессена, поскольку у этой жертвы кожа уже сильно изменила цвет. Кроме того, газы внутри тела так сильно растянули в стороны покрытые корочкой запекшейся крови буквы, что они выглядели почти как трещины. И тем не менее, слово – а это было слово – все-таки легко читалось.

DAMALS[9]9
  Тогда, в то время (нем.).


[Закрыть].

WARST DAMALS[10]10
  Был (была) тогда (нем.).


[Закрыть].

– Так это же, как и у этого, как его…

Правая рука. Она что-то сжимала ею. Мона указала Вагнеру на это. Он осторожно разжал пальцы трупа. В них лежало что-то черное, когда-то, наверное, бывшее языком.

– Да, – сказал Вагнер.

– Да, – повторила Мона тихо и выпрямилась. – Распорядитесь перевезти тело в институт. Я потом позвоню Герцогу.

Вагнер кивнул и тоже поднялся.

Они оставили на месте происшествия следственную бригаду, и, выйдя из квартиры, с облегчением сняли белые одноразовые накидки, и бросили их у двери.

– Вы не поедете на лифте? – спросил Вагнер.

Мона отмахнулась:

– Пойду пешком.

Она пошла вниз, там их ждал домоправитель. От него разило алкоголем, и он категорически отказался второй раз заходить в квартиру, где было совершено преступление. Впрочем, Мона его хорошо понимала. Она видела уже столько трупов, что их трудно было сосчитать, и, тем не менее, так и не смогла привыкнуть к их виду. Поначалу мертвецы даже снились ей по ночам, в страшных снах о преходящем и тщетном. Сейчас после каждого убийства, раскрытого или нераскрытого, оставалось чувство, никогда не исчезающее совсем и трудно поддающееся определению. Оно сковывало движения и замедляло реакцию. Так тень омрачает ясный день и не оставляет места для радости.

Домоправитель – его звали Фридрих Бреннауэр, два года как разведен, детей нет – сидел на бежевой узорчатой софе в своей гостиной. Он обливался потом, мрачно глядя перед собой, его охранял симпатичный светловолосый полицейский. Мона приказала ему не позволять домоправителю пить, пока она не проведет допрос. Очевидно, полицейскому это удалось не на все сто процентов. Лицо Бреннауэра покраснело, тонкие седые волосы приклеились к его крупному черепу. От него разило шнапсом.

«Кандидат на инфаркт, – подумала Мона. – Надо быть осторожной». Она уселась рядом с ним. От софы исходили въевшиеся в нее за десятки лет запахи кухни.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Мона.

Бреннауэр не ответил, все так же глядя перед собой. Его энтузиазм улетучился, и он не знал, что делать. Сейчас ужасное лицо трупа стояло перед его глазами, и ему вдруг стало страшно, что оно и дальше будет мерещиться ему: мертвая женщина, не имеющая никакого сходства с Соней Мартинес, хотя это должна была быть Соня Мартинес.

– Господин Бреннауэр?

Наконец он повернулся к Моне. Его рот был открыт, он тяжело дышал.

– Мне плохо, фрау…

– Зайлер. Главный комиссар полиции. Я…

– Мне плохо…

– Я понимаю. Все же я должна задать вам пару вопросов.

– Обязательно сейчас? Мне…

– В общем, да. К сожалению. Вы знаете, там, наверху, лежит женщина уже довольно давно…

– Только не напоминайте мне об этом! Мне сейчас опять будет плохо!

– Сожалею, однако…

– От вас тоже воняет, как от этой…

– Герр Бреннауэр, я могу вас вызвать к себе. Тогда вам придется специально прибыть в 11-й отдел, который находится у центрального вокзала. Вы этого хотите?

Бреннауэр задумался. Его клетчатая рубашка и бежевые рабочие штаны были мокрыми от пота. Лоб был мокрым, лицо блестело.

– Нет, – сказал он.

– Тогда давайте быстро поговорим здесь. О’кей?

– Мне все равно.

У Бреннауэра был низкий гортанный голос, и он не нравился Моне.

Возможно, он будет вести себя как холерик, если что-то будет идти не так, как ему хочется. Но сейчас он слишком подавлен, и в этом были свои плюсы.

– Я сейчас включу магнитофон. Вы согласны с тем, что наш разговор записывается?

– Мне все равно.

Мона наговорила в микрофон необходимые предварительные данные – дату, время, место, фамилию и возраст свидетеля – и задала первый вопрос:

– Вы знали фрау Мартинес?

– Так, видел. Хорошо не знал.

У Бреннауэра вырвалась отрыжка. Его взгляд переместился к бутылке со шнапсом, стоявшей на столе. Она находилась чуть-чуть за пределами его досягаемости.

– Вам ничего не бросилось в глаза приблизительно десять дней назад? Может, вы видели кого-то незнакомого?

– Где – здесь, в доме?

– Да. В коридоре. Может, здесь кто-то шлялся, кого вы раньше никогда не видели?

– Не могу вспомнить. Нет.

– Муж фрау Мартинес, Роберт Мартинес, бросил ее. Это правда?

– Думаю, да. Там был этот, фургон для перевозки мебели, а в кабине сидела его дочь, потом машина уехала.

– Вы видели его здесь после этого?

– Никогда. Но я его и раньше не так-то часто видел…

– Вы знаете, где он сейчас находится?

– Я уже говорил вашим коллегам. Без понятия.

– Есть ли в доме кто-нибудь, кто может знать, где находится герр Мартинес? Соседи или еще кто-нибудь?

– Да не знаю я! Я эту семью только издали видел!

– Вам ничего не бросилось в глаза в поведении фрау Мартинес за последние несколько недель?

– Это все уже ваш коллега…

– Неважно, герр Бреннауэр, что и кому вы говорили. Нам все это нужно знать, потому что здесь произошло убийство. Вы это понимаете, герр Бреннауэр? Убили человека, и мы должны найти убийцу. И если для этого нам придется допросить вас еще раз, или два, или пять раз, то так и должно быть. Понятно?

– Можно мне глоток?..

– Позже.

– Можно я закурю?

Мона кивнула и вытащила пачку сигарет из своей сумки. Полицейский открыл окно, и поток жаркого летнего воздуха устремился в душное помещение.

Мона услышала крики детей и женский голос, снова и снова настойчиво звавший кого-то: «Борис!» Бреннауэр закурил маленькую сигару с желтым пластмассовым мундштуком.

– Мы можем продолжать? – спросила Мона.

Она взглянула на часы. Как раз сейчас Бергхаммер проводил пресс-конференцию по поводу гибели Самуэля Плессена, призывая тех, кто видел Самуэля незадолго до его смерти, обратиться в полицию. Он еще ничего не знал о ситуации, возникшей здесь.

– Мы можем продолжать? – Мона повторила вопрос.

Бреннауэр сделал затяжку и ничего не ответил. Его лицо сейчас было уже не красным, а бледным, с белым ободком вокруг крупных губ. Его вид свидетельствовал не только о плохом самочувствии в настоящий момент, но и о продолжавшемся десятилетиями издевательстве над собственным организмом – слишком жирная еда, слишком много шнапса и пива, слишком много никотина и слишком мало движения. Мона решила не думать об этом. Если он свалится, придется вызвать врача, но сначала она должна получить от него необходимую информацию.

– Я должна знать… – начала Мона.

– Послушайте, фрау Не-знаю-как-там-вас: я ничего не знаю! Ничего! Вы будете тут еще целый час…

– Точно. Час или больше, если вы не согласитесь помочь нам. А согласитесь – получится быстрее.

Мона затянулась сигаретой. Дым отбивал трупный запах. Она и Бреннауэр будут носить его на себе до тех пор, пока вся одежда, которая сегодня была на них, не попадет в стирку. Запах цеплялся даже к обуви, – так, по-особому, предупреждая о том, что человек не должен забывать об увиденном.

– Когда вы в последний раз видели фрау Мартинес?

– Уже не помню.

– Тогда сосредоточьтесь. Времени у меня уйма.

Бреннауэр посмотрел на нее с ненавистью, а Мона ответила ему бесстрастным взглядом. Может быть, он действительно ничего не знал. Но отпустит она его только тогда, когда это станет абсолютно ясно.

– Итак, когда? – задала Мона вопрос.

Полицейский спросил, может ли он «на минутку отлучиться», и когда Мона кивнула ему, он покинул помещение. Через некоторое время послышался шум спускаемой воды.

– Ну, может, недели две назад, – сказал наконец Бреннауэр и добавил: – Приблизительно.

Его сигара сгорела уже почти полностью, что свидетельствовало о ее плохом качестве, но Бреннауэр упорно сосал ее, словно насыщался дымом.

– Ну, после того, как о ней было написано в газете.

Полицейский вернулся в комнату и снова занял свой пост у открытого окна.

– Что? Какая газета?

– Вечерняя. «Абендцайтунг». Я ее читаю каждый день. И там было написано о ней. И фотография.

– Почему? Я имею в виду, о чем там было написано? В той статье?

– Я уже не помню.

– Но вы же помните, что читали о ней в газете? В вечерней, правильно?

– Да, конечно, помню из-за фотографии. Я сразу ее узнал. А потом я встретил ее в коридоре и заговорил об этом.

– И что она сказала?

Бреннауэр раздавил сигару в пепельнице, было видно, что он старается что-то припомнить. Сейчас он выглядел не таким нездоровым, возможно, оттого, что в эту минуту думал о живой Соне Мартинес, а не о мертвой.

– Уже точно не помню.

– Хотя бы приблизительно?

Бреннауэр опять подумал.

– У нее был какой-то странный взгляд. Так, словно ей было не по себе. Вот это – газета и фотография в ней, и все такое. Она, собственно, ничего не сказала. Или очень мало.

– И вы ни о чем ее не спрашивали?

– Зачем? Если она не хотела разговаривать?

– И то правда, – сказала Мона и решила, что пора прекращать все это.

Найти статью о Соне Мартинес будет несложно.

– Итак, когда это было? Статья? Когда она появилась в вечерней газете?