Текст книги "Тогда ты молчал"

Автор книги: Криста фон Бернут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

19

Среда, 16.07, 17 часов 00 минут

На совещании докладывали Форстер и Шмидт. Из их сообщений явствовало, что никто из соседей ничего не видел и не слышал, за исключением пожилой женщины, живущей напротив квартиры Сони Мартинес. Где-то дней семь-восемь назад – точную дату она уже забыла – через дверной глазок соседка видела перед дверью квартиры Сони Мартинес какого-то мужчину в трикотажной рубашке с капюшоном. Он был довольно высокого роста, худой. Ни его лица, ни цвета волос невозможно было рассмотреть, равно как и определить возраст мужчины, потому что капюшон был наброшен на голову. Цвет рубашки? Хм, скорее темная. Синяя, черная? Без понятия. Как долго он там стоял? Пока Соня не открыла дверь. Когда он вышел от нее? Она не видела, потому что вскоре после этого пошла за покупками. Видела ли она этого мужчину раньше? Нет, не может вспомнить. Контактировала ли она с Соней Мартинес? Нет, не припоминает. «Она же пила, как прорва, неудивительно, что от нее ушел муж», – процитировал Форстер слова соседки.

– Это все? – спросила Мона.

Форстер пожал плечами, захлопнул свой блокнот и вытер рукой пот со лба. В кабинет зашел Бергхаммер и, скрестив руки на груди, стал у двери рядом с Фишером. В маленьком кабинете Моны стало тесно, но конференц-зал был в это время занят отделом КРУ 2. Шмидт сказал:

– Там люди живут рядом, но все же каждый сам по себе. Ничего друг о друге не знают, и так все. Разве что здороваются, встречаясь в коридоре.

Для Шмидта это было необычно длинное предложение. Мона повернулась к Бауэру, который проводил опрос на фирме, где работал Мартинес.

– У тебя есть что-нибудь интересное? – спросила она устало.

Бауэр покраснел, как всегда, когда должен был что-то говорить в присутствии коллег и начальства. Моне нравился Бауэр, он был чутким и умным, но его робость создавала ему проблемы и не способствовала пользе дела.

– Все говорят, что он приятный человек, – в конце концов сказал Бауэр, но так тихо, что вряд ли можно было понять, о чем он говорит.

– Приятный? – переспросил Бергхаммер с едва скрываемым нетерпением в голосе.

Бауэр взял себя в руки:

– Его начальник, коллеги, сотрудники – все считают Мартинеса очень приятным и веселым человеком. Начальник в курсе его отношений с женой. Я имею в виду их развод. Его начальник говорит, что жена Мартинеса пила, он это и сам замечал на корпоративных вечеринках, так что начальник очень хорошо понимает Мартинеса.

– Что понимает?

– Почему Мартинес от нее ушел. Вот это он вполне может понять.

– Ну да.

– Мартинес никогда бы не пошел на убийство. Никогда. Хотя бы из-за дочки. Он бы никогда не отнял у нее мать.

– Проклятье! – сказал Бергхаммер.

– Да уж, – произнесла Мона.

– Причина смерти? – задал вопрос Бергхаммер.

– Установить ее крайне сложно. Смерть наступила, как сказал Герцог, от семи до десяти дней назад. Если это так, то Мартинес ни при чем. Он в это время был с дочерью в Испании.

– Вы с дочерью разговаривали?

– Пока нет. Но я одно тебе скажу: тут искать нечего. Мартинес показал нам свои билеты туда и обратно. С этим все в порядке.

– Откуда тебе это знать? Он мог оставить малышку у родственников и быстренько смотаться сюда на самолете…

– Мы проверим это.

– Что еще говорит Герцог?

– Он пока еще работает по этому делу. До сих пор ясно одно: признаки насильственной смерти отсутствуют. За исключением этих букв на спине и языка в руке. Ты знаешь, что я думаю?

– Героин, – сказал Бергхаммер хмуро, – как и у первого трупа. Так или нет?

Мона кивнула.

– Только дело в том, что тот труп не был первым. Первой была убита Соня Мартинес. Потом наступила очередь Самуэля Плессена. «D-A-M-A-L-S-W-A-R-S-T». Ты понимаешь? «Damals warst…» Следующим будет слово «DU»[12]12
  Ты (нем.) – в немецком языке после глагола «быть» во втором лице прошедшего времени («warst») обязательно следует местоимение «du» («ты»).


[Закрыть].

– Вот дерьмо! – выругался Бергхаммер.

Его лицо было еще краснее, чем вчера; он выглядел так, словно у него внутри все кипело.

– Нас еще что-то ожидает.

– Сейчас он не перестанет убивать, – сказала Мона. – Он только начал.

Посмотрим, какой длины будет ответная фраза.

– Надо подключать отдел оперативного анализа.

– Да. Потому что в списке убийцы значатся еще, как минимум, две жертвы. После «DU» должно быть еще какое-то слово.

– Что с этим, с Плессеном? – спросил Бергхаммер.

– Плессен – старый человек. Старики редко убивают кого-либо, и уж тем более не своих сыновей. Но по-моему, с ним это как-то связано.

– Ты его сегодня вызовешь на допрос?

– Нет, – сказала Мона. – Я сама к нему поеду. Бауэр поедет со мной. Остальные займутся ближайшим окружением Плессена. Есть что-то связанное либо с методами его лечения, либо с пациентами, или как их там называют. Может быть, в этом направлении и стоит двигаться. И пожалуйста, проверьте алиби Мартинеса. Аэропорт и все остальное.

Если Мартинес убил свою жену, то, по логике вещей, он убил и Самуэля Плессена. Подражание исключалось, потому что об убийстве Сони Мартинес стало известно только сегодня. Это значит, что Мартинесу пришлось бы тайно летать не один, а два раза – сюда и обратно, в то время как все должны были думать, что он не прерывает свой отпуск в Испании. «В принципе, это абсурд», – решила Мона.

Впрочем, ей пришлось повидать и не такое.

20

Среда, 16.07, 18 часов 10 минут

– Нам нужно поговорить, – сказала Мона Бауэру.

Тот вздрогнул, словно сразу понял, о чем будет идти речь. Вполне возможно, что так оно и было. Они стояли в транспортной пробке, жара не спадала, но все же казалось раз в десять приятнее сидеть у открытого окна машины и нюхать бензиновую гарь, чем торчать в отделе с ощущением, что настоящая жизнь проходит где-то в другом месте.

– Ты знаешь, о чем, – продолжала Мона.

Она затормозила перед красным сигналом светофора – казалось, что все светофоры переключились на красный, – и повернулась к Бауэру. Мона вспомнила подобный разговор с ним, состоявшийся уже давно, и тоже в машине. Тогда Бауэр расплакался. Ей было достаточно на сегодня слез, но откладывать этот разговор она больше не могла. Если Бауэр не станет более уверенным в себе, не таким уязвимым, то его нужно будет переводить в другой отдел.

Бауэр смотрел в окно и ничего не ответил.

– Патрик!

Он неохотно повернул голову.

– Мы должны поговорить. О тебе.

– Да, – сказал Бауэр тихо.

Его взгляд буквально приклеился к ее лицу, словно Бауэр искал в ней поддержки.

– Патрик, тебе у нас плохо. Правда?

Сигнал на светофоре сменился на зеленый. Мона посмотрела вперед и включила первую передачу, невзирая на то, что Бауэр продолжал неотрывно смотреть на нее с внушающей опасение настойчивостью. Они проехали несколько метров, и снова пришлось остановиться.

– Почему? Хорошо, – сказал Патрик наконец. – Я считаю, что у нас все так круто.

Он несколько раз кивнул, как бы в подтверждение своих слов. На него было жалко смотреть.

– Честно говоря, я тебе не верю.

– Но это так. Правда.

– Но другие…

– Они – классные! Все!

Мона вздохнула.

– Это неправда, Патрик. Над тобой постоянно насмехаются. Тебе дают какие-то смешные клички. У тебя… э-э… нет с ними контакта.

Их машина медленно пробиралась по среднему городскому кольцу к автобану. Раньше восьми часов они к Плессену не доберутся, автомобильное движение в направлении из города в это время было просто убийственным. Мона закурила еще одну сигарету, уже восьмую. До того как они выехали, Мона позвонила домой Антону, человеку, чьи, возможно, нелегальные сделки могли сломать ее карьеру, и узнала, что Лукас со своим другом сидят на террасе и поедают огромные порции мороженого. Таким образом, сейчас не было причины для беспокойства, даже если она опоздает. Не было причины… Не было…

– Какие клички? – Бауэр беспощадно прервал ее размышления, уведшие ее так далеко от этого места и этого времени.

Его голос стал совсем другим – более тонким, почти истерическим.

– Забудь. Это неважно.

И почему она не придержала язык? Такое ведь просто нельзя говорить.

– Но я хочу это знать.

– Да не в этом дело, Патрик.

Хотя, с другой стороны, может быть, правда будет для него целебным шоком. Может быть, эта пощечина нужна ему, чтобы наконец собраться с силами.

– Я хочу знать. Скажи мне! Что говорят другие обо мне?

Мона помедлила. Зачем она сказала ему это. Патрик Бауэр – «девочка».

Бауэр молчал всю оставшуюся до Герстинга дорогу. Моне очень хотелось спросить его, о чем он думает, но она знала, что он не ответит. По крайней мере, сейчас, когда он потерял перед ней свое лицо. Ведь он должен был воспринять все именно так. Не только как высказанное с хорошими намерениями предложение о помощи, но и как унижение. Но может, так даже лучше. Исходя из опыта Моны, мужчины не любили, когда им помогали, особенно если помощь исходила от женщины. Теперь вопрос заключался в том, как он будет реагировать на эту тяжелую обиду: воспрянет духом или предпочтет сдаться. Единственное, что теперь было невозможно, – продолжать жить как прежде, она захлопнула дверь, позволяющую вернуться обратно.

Иногда Мона думала, что было бы неплохо стать мужчиной. Не навсегда – так, на один день. Чтобы почувствовать то, что чувствуют они, думать, как они, бояться и любить, как боятся и любят они. Разница между мужчинами и женщинами казалась ей настолько огромной, что она часто удивлялась, как вообще могут возникать между ними какие-либо отношения.

Ревнивые мужчины выходят из себя, и это проявляется в гневе. Ревность женщины выражается в страхе. Профессиональный успех мужа – это символ статуса жены, успех жены – угроза для ее мужа. Женщины всегда хотят только любви, мужчины – прежде всего уважения. И так далее.

Для Моны повторная поездка в Герстинг стала каким-то дежавю, хотя сейчас уже наступали сумерки и поселок погружался в нереальный розовато-голубоватый свет. Однако даже сейчас Герстинг казался богом забытым местом. Магазины были закрыты, кафе пустовало, за исключением двух клиентов – молодой пары, сидевшей друг напротив друга и державшейся за руки.

– Как зачарованные, – пробормотала Мона, не ожидая ответа.

Бауэр действительно ничего не сказал.

Возможно, он еще некоторое время будет молчать, а после станет вести себя так, словно ничего не случилось. Может быть, завтра он подаст заявление о переводе в другой отдел. Может, он все-таки попробует бороться. Вариант номер три нравился Моне больше всего, потому что Патрик все-таки хорошо проявил себя на работе. Он быстро соображал, чего требовалось добиться на допросе, хорошо улавливал подтекст и недомолвки. Такие люди им нужны, но лишь при условии, что они будут проявлять свою чувствительность только в профессиональных целях, вместо того, чтобы делать ее смертельным оружием против себя. Сейчас Бауэр слишком мало спал, мало ел, и по нему было чересчур заметно, скольких усилий ему стоит держаться на ногах.

Они проехали Герстинг и направились по узкой проселочной дороге на улицу Ульменвег, куда Мона вскоре и свернула. Пока они тряслись по плохо заасфальтированной дороге, сумерки сгустились. В неверном свете лесок перед ними был похож на сплошную черную стену, силуэты деревьев образовывали зубчатый край, который четко вырисовывался на фоне бледного вечернего неба.

– Что сказал Плессен? – спросила Мона, лишь бы прервать молчание.

Бауэр не ответил, и тогда она добавила:

– Ты ведь с ним говорил по телефону? Перед отъездом?

– Да.

– И что?

– Он сказал: «Мы дома».

– И больше ничего?

– Больше ничего.

– М-да.

– Да. А что он должен был сказать? Я рад, уже и пирог вам испек?

Мона невольно засмеялась. Возможность номер три, как минимум, не исключалась полностью.

Перед усадьбой Плессена стояло много легковых автомобилей и несколько автобусов частных телевизионных каналов, уже плохо различимых в темноте. Один из журналистов, увидев машину Моны, подскочил к ним.

– Уйдите, – сказала Мона.

Она знала его. Это был репортер уголовной хроники из «Бильда».

– Фрау Зайлер, пару слов о состоянии…

– Завтра в комиссариате. О’кей?

– Это слишком поздно!

– По-другому не получится. А сейчас пропустите меня.

Включившийся прожектор осветил ее машину. Мона, ослепленная светом, на секунду закрыла глаза. Затем завела машину и проскользнула мимо остальных автомобилей к воротам. Бауэр позвонил Плессену по мобильному телефону. Ворота распахнулись и сразу же закрылись за ними. Мона раздумывала о том, кто из журналистов сейчас, нарушая закон, спрятался в саду и кто из них первым заполучил свежие семейные фотографии Сони Мартинес и Самуэля Плессена, – от КРУ 1 они добились только паспортных фотографий погибших. Общественность изголодалась по таким страшным историям, несмотря, а может, наоборот, благодаря политическому кризису. Такое отвлекает от собственных проблем.

21

Среда, 17.07, 20 часов 35 минут

Плессен был одет в черные, слегка помятые брюки из льняной ткани и в шелковую рубашку, не заправленную в брюки. На его жене тоже была черная широкая одежда. К удивлению Моны, они были не одни: пять человек, трое мужчин и две женщины, поднялись, когда Плессен и его жена провели Мону и Бауэра в гостиную.

– Это друзья, – сказал Плессен.

– Мы бы хотели поговорить только с вами, – произнесла Мона.

– Конечно. Вы не могли бы…

– Да, конечно, Фабиан, – сказал одни из мужчин. – Позовешь, когда мы понадобимся тебе.

– А вы пока устройтесь поудобней на веранде.

– Никаких проблем.

Они исчезли беззвучно, словно привидения.

Мона обратила внимание на то, что в доме были включены все лампы, не только в гостиной, но и в коридоре: дом освещался так сильно словно затем, чтобы бросить вызов вечной темноте смерти. Гостиная со стороны террасы была застеклена, и Мона невольно прикинула, кто же из журналистов сейчас наблюдает за ней, делает какие-то выводы, а может, пару нерезких снимков. Но она ничего не сказала, чтобы не расстраивать Плессенов еще больше.

– Вы ни с кем из журналистов не говорили? – спросила она Плессена.

– Нет.

– Это хорошо, – сказала Мона. – Я знаю, что некоторые из них предлагают кучу денег за эксклюзивное интервью. Все же было бы лучше…

– Посмотрим, – произнес Плессен решительно и по нему было видно, что он стремится закрыть эту тему.

– Хотите поужинать с нами? – спросила его жена.

Казалось, она стала еще тоньше и бледнее, чем на прошлом допросе в отделе, и выглядела фрау Плессен не только печальной, но и очень испуганной.

– Нет, спасибо, – вежливо сказала Мона, хотя ей очень хотелось есть и она была уверена, что Бауэр тоже голоден.

– Может, кофе? У меня еще есть капуччино и…

– Спасибо, мне черный кофе, – ответила Мона.

– Мне тоже, – поспешно сказал Бауэр. Было заметно, что он робеет от вида роскошной, со вкусом подобранной обстановки этого дома.

Фрау Плессен удалилась на кухню, а ее муж остался с Моной и Бауэром в гостиной. В очень большой комнате было мало мебели, и каждый отдельный предмет производил такое впечатление, будто бы он был специально изготовлен именно для того места, на котором стоял. Мона и Бауэр осторожно уселись на огромную софу, обитую материалом красноватого цвета, на ощупь напоминавшим шелк. Плессен сел в черное кресло напротив них. Между ними стоял блестящий стеклянный стол, под столешницей была видна квадратная опора из зеленоватого металла. Мона осторожно поставила на стол магнитофон, включила его и надиктовала обычные предварительные данные.

Она сама не знала, что может дать этот допрос, и это осложняло ситуацию. Пока для нее было ясно, что Плессен не входил в список подозреваемых. По ее мнению, его жену тоже можно было исключить из этого списка. Что же они знати такое, что действительно могло продвинуть вперед расследование? Неужели на первом допросе они о чем-то умолчали, и если да, то было ли это сделано умышленно или просто по забывчивости, или же она задавала не те вопросы?

– Вы знаете, что убита фрау Мартинес?

– Да, нам сказал ваш сотрудник. Герр…

– Бауэр. Патрик Бауэр. Мой коллега, вот он.

– О, извините, я тогда не совсем четко расслышал вашу фамилию.

– Ничего, – сказал Бауэр.

Мона чувствовала больше, чем видела: Бауэр нервничал, ерзал на софе, чем нервировал и ее. Когда Мона ставила машину перед домом Плессенов, она с Патриком обговорила стратегию допроса. Бауэр – так хотела Мона – должен был молчать, внимательно слушать и ставить вопросы только тогда, когда обнаружит противоречия в показаниях. По крайней мере, одно Бауэр умел делать лучше, чем его коллеги, особенно Фишер, а именно: внимательно слушать. И не смотреть при этом так, будто ему хочется вцепиться в собеседника.

– Фрау Мартинес убита, вероятно, таким же образом, как и ваш сын, – сказала Мона.

Плессен побледнел еще сильнее, как будто только сейчас понял, что между этими двумя убийствами могла существовать какая-то связь. «Неудивительно, – подумала Мона, – мы и сами поначалу не хотели в это верить».

Убийство из ревности или жадности, совершенное мужем, было бы понятнее, оно привлекло бы намного меньше назойливого внимания общественности. Телевидение, радио, пресса – все моментально узнали об этом и сделали свои выводы, каждый хотел получить интервью и комментарии. Бергхаммеру никого не удавалось успокоить информацией о том, что на следующий день назначена пресс-конференция.

– Это пока что еще не точно, – продолжала Мона, – потому что труп очень долго лежал и обнаружить наркотики в теле проблематично. Но…

– Буквы, – прервал ее Плессен. – На животе. Мне ваш коллега уже сказал.

Мона бросила на Бауэра выразительный взгляд, но тот смотрел в сторону. Общим правилом было то, что свидетелям перед допросом сообщалось как можно меньше подробностей. Свидетели должны были говорить то, что знали они, а не сочинять истории, подготовившись заранее. Но сейчас уже было слишком поздно что-то менять.

– Что еще сказал вам герр Бауэр?

– Ничего. Только про буквы.

– Ничего о трупе?

– Нет. А что?

Ну, пусть хотя бы так. У Моны была с собой пара фотографий на тот случай, если Плессен не захочет действовать с ними сообща. Несколько действительно жутких фотографий, по крайней мере, для тех, кто с этим не сталкивается постоянно. Иногда шокирующие эффекты такого рода делали людей намного разговорчивее. Это было не совсем корректно, и часто людей потом преследовали кошмары, но целью таких экспериментов была правда, а в их профессии ради нее можно было использовать даже такие жесткие методы.

– Так что было с трупом? – спросил Плессен.

– Об этом мы еще поговорим. А сейчас мне нужна информация о фрау Мартинес, и как можно более подробная.

– Да. Спрашивайте.

– Она была вашей пациенткой?

– Пациенткой? Нет. Я не врач.

– А кто же?

– Клиенты приходят ко мне, чтобы узнать, почему у них возникли проблемы, сопровождающие их долгие годы, а зачастую и всю жизнь.

– И вы их лечите?

Плессен вдруг улыбнулся, причем так загадочно, что Мона почувствовала себя почти дурой, по крайней мере, бестактной и неловкой. Как будто было бы глупостью задавать эти вопросы такому человеку, как Плессен.

– Нет, это нельзя так называть, – ответил он, и Мона снова вспомнила телепередачу: тогда Плессен без труда переключил разговор на себя, и у публики сложилось впечатление, будто ведущего не было, по крайней мере, в тот момент он там ничего не значил.

– Я «их» не лечу, – сказал Плессен. – Мы совместно пытаемся найти корни их проблем.

– И этим вы занимались также с фрау Мартинес?

– Да. Как и с другими.

Его голос звучал так тихо, что Мона непроизвольно пододвинула магнитофон к нему поближе, но она понимала каждое слово.

– С какими другими?

Плессен снова улыбнулся, словно Мона была упрямой, но многообещающей девицей, которую следовало лишь немного подучить, чтобы можно было общаться с ней на равных. Он наклонился вперед, глядя Моне прямо в глаза, и она почти утонула в этом взгляде, который, казалось, не знал страха, зато излучал почти гипнотическую уверенность.

– С какими другими? – повторила она.

Плессен опустил глаза. Момент был им упущен, и Мона снова видела перед собой старика, согнувшегося от горя. Его голос продолжал звучать мелодично и ласково, но вместе с тем уверенно и четко, словно принадлежал опытному совратителю.

– Я не провожу индивидуальных собеседований, – сказал он. – Мы работаем только в группе. Это, в первую очередь, энергетический процесс. В нем участвуют многие, не только клиент и я.

В комнату вошла его жена и принесла кофе, черный и горячий, как любила Мона. Бауэр взял свой кофе и улыбнулся фрау Плессен. Она улыбнулась в ответ, – машинально, но все же мило. В этот момент у Моны возникла идея. Конечно, это было рискованно, но давало шанс получить, возможно, важную информацию. Такая женщина, как фрау Розвита Плессен, могла рассказать симпатичному, заслуживающему доверия молодому человеку больше, чем женщине вроде Моны.

– Фрау Плессен, – сказала Мона, – я хотела бы, чтобы вы поговорили с моим коллегой. Это сэкономит нам время.

Бауэр изумленно уставился на нее. К счастью, он ничего не сказал. В несокрушимом спокойствии Плессена тоже вдруг что-то изменилось.

– Вы имеете в виду, где-то не здесь? – спросила его жена.

Она слегка покачнулась. Может, в кухне она позволила себе глоток чего-то крепкого? Если это так, то тем лучше.

– Да, – ответила Мона. – Это сложно?

– Да нет. Фабиан?..

У Плессена было такое выражение лица, как будто он хотел возразить, но Мона опередила его.

– Пожалуйста, – попросила она. – Так мы поработаем эффективнее.

Бауэр медленно поднялся. То, что ему разрешили вести допрос самостоятельно, было признаком доверия. Мона не смотрела на него, но очень надеялась, что Патрик справится, что он, даже без предварительной договоренности, поймет, чего она от него ожидает. «Он знает суть дела, – сказала Мона себе. – Он умный и понимает, в каком направлении вести разговор».

– Мы можем пойти в кухню, – наконец произнесла фрау Плессен неуверенным тоном и опять, казалось, покачнулась.

Бауэр осторожно, как само собой разумеющееся, поддержал ее под локоть.

– Итак… – сказал Плессен.

Он тоже почти встал, но потом снова сел.

– Хорошая мысль насчет кухни, – заметила Мона и кивнула Бауэру.

Ты справишься, Патрик. И Бауэр, словно вдруг получив заряд оптимизма, медленно повел фрау Плессен к двери, – это у него очень даже неплохо получилось. Мона надеялась, что он не забудет включить свой магнитофон.