Текст книги "Корпорация цветов"

Автор книги: Константин Соргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

А заветные мечты есть у каждого. Кто-то мечтает построить золотой мост, кто-то вернуть своему народу былую славу, а кто-то просто жить рядом со своей дочерью.

Мой дневник окончен. Каждый фрагмент мозаики встал на своё место. Я заполнил каждое белое пятно в своём прошлом. Я дал каждому его законную роль, расставил декорации, погасил свет и поднял занавес. Действие начинается.

Зои

Верпа Райтер, певичка с прогулочного теплохода «Флагман» была моим первым учителем, сама не подозревая об этом. Мы никогда не были подругами, посудите сами, какая дружба может быть между джазовой певицей и официанткой. Но у Верпы были шарм и обаяние, наглость и нахрапистость, а именно этих качеств мне всегда не хватало. Кроме того, Верпа была дрэйкой, первой дрэйкой, которая набралась смелости выступать перед человеческой аудиторией. Потом, много позже, её примеру последовали многие. Но тогда, в двенадцатом году она была первой. Для меня, подростка четырнадцати лет от роду, она была недостижимым кумиром. Я ловила каждое её слова, заглядывала ей в рот и готова была броситься за борт по первому её слову. К чести Верпы стоит сказать, что она весьма благосклонно принимала моё восторженное внимания, никак не показывая, что такая настойчивость её утомляет. Верпа Райтер видела во мне только маленькую девочку, а я была счастлива просто находиться с ней рядом. Потому что кроме неё никто больше не считал меня ребёнком. Для дрэев этого понятия не существует вовсе, а люди не воспринимают как ребёнка того, кто смотрит на них сверху вниз. В тринадцать лет мой рост составлял сто девяносто пять сантиметров. К тому моменту, когда я познакомилась с Верпой, во мне было уже два метра и я продолжала расти. Не скажу, чтобы это особенно меня тяготило, я ничем не отличалась от своих сверстников. Но когда я смотрела на детей, человеческих детей, которые бегали и бесились, дрались и купались в фонтанах, мне становилось не по себе. Всё дело в том, что я никогда не чувствовала общности с собственным народом, собственной расой. Порой я ненавидела себя за это. Верпа Райтер доказала мне, что ненависть к своим это совершенно нормальное чувство. Потому что она тоже ненавидела дрэев. Пожалуй, даже ещё больше, чем людей.

Собственно, ненависть была основной чертой характера Верпы. Верпа ненавидела свою гримерку, ненавидела теплоход, ненавидела мини-бар "Оранжад", в котором продавали свежевыжатый сок. Особенную её ненависть заслуживали никсы, эти славные преемники почти заглохшего движения феминисток. Основоположницей движения была Лара Никсан, истеричная девка с небритыми подмышками, которая покончила с собой из-за неверного любовника. Впрочем, этот факт биографии Лары никсы тщательно скрывали, рассказывая бредни о мученической смерти этой "великой новаторши". Вся суть движения никсов сводилась к махровому пацифизму и крикам о равноправии. Самое любопытное то, что до знаменательного появления дрэев на мировой арене о никсах никто толком и не слышал. Поначалу они были сродни хиппи. Разумеется, не тем тем акулам– хиппарям, что устраивали антивоенные демонстрации в шестидесятых. Нет, никсы уподобились унылым и словоохотливым хиппи двадцать первого века, которые готовы часами обсуждать мировые проблемы, а потом устроить долгий перекур. Разумеется, курили они далеко не "кэптен блэк", хотя всякое случалось. Но после того, как человеческой расе пришлось поделиться местом под солнцем с другими разумными существами, никсы поняли, что наступил их звёздный час. Они забросили к черту свои феминистические замашки и мертвой хваткой вцепились в дрэев, пытаясь поставить их на рельсы собственного морального кодекса. Так, они утверждали, что дрэйка не должна выставлять своё тело напоказ и устраивать из этого красочное шоу. Дрэи не звери в клетке, на которых могут глазеть охочие до зрелищ посетители. При условии того, что рассвет движения никсов пришелся на тот момент, когда большая часть дрэев была распихана по лагерям тюремного типа, эта аналогия была особенно нелепой. После того, как спонсированная американцами программа по ассимиляции дрэев была запущена, никсы почувствовали под ногами твёрдую почву и развернулись вовсю. Они громили пламенным глаголом всех, кто был не согласен с их политикой, устраивали многочисленные митинги и стычки. Особенно доставалось самим дрэям, которые не имели ни малейшего желания отстаивать свои мифические права и хотели просто соблюдать обговоренные правительством условия. В частности, никсы обрушивали свой гнев на Верпу, первую дрэйку, использующую своё тело в качестве народного увеселения. "Мы за права дрэев!" – кричали никсы на каждом углу, но если в понятие равенства прав не входит право на свободную сексуальность, то что это вообще за права?

Верпа ненавидела никсов и не стеснялась демонстрировать своё тело во всех мыслимых и немыслимых позах, ничуть не считая, что унижает этим себя. Насколько мне известно, она также не была особенно щепетильна в отношении постели, и в её каюте побывал не один любитель "чего-то особенного". Несмотря на это, никто не осмелился бы назвать Верпу шлюхой. Даже никсы и те употребляли слово "легкодоступная", маскируя красивым словом постыдную суть. Нет, Верпа Райтер не была шлюхой. Верпа была циничной стервой, которая могла одним взглядом показать обидчику всё, что о нём думает. Насмешки и издёвки отскакивали от неё как горох от стены, а один из случаев у нас на корабле поставил её на недостижимую высоту для всех, кто хотел как-то её задеть.

После одного из дневных выступлений Верпа сидела в кресле в своей гримерной, откинувшись на мягкую спинку. Три года назад Верпа сломала позвоночник и была одним из первых пациентов проамериканской клиники, специализирующейся на дрэях. Верпу собрали буквально по кусочкам и по её случаю написали не одну диссертацию по анатомии дрэев, так что можно сказать, что Верпа невольно послужила на благо собственного народа. Сейчас она уже пришла в норму, а единственным, что напоминало о давней травме был стальной корсет, без которого Верпа не могла ходить. Был он довольно громоздким и Верпа использовала каждую возможность, чтобы хотя бы на время от него избавиться. До следующего выхода оставалось около двадцати минут, потому Верпа могла позволить себе отдохнуть. На маленьком столике дымилась чашка с кофе и лежал недоеденный круассан.

Неожиданно в гримерную ворвался помощник директора и с ходу принялся орать на Верпу. Не знаю, в чем была суть его претензий, но, кажется, ему не понравилось то, что дрэйка просто сидит и ничего не делает. Верпа внимательно его выслушала, потом взяла в руки чашку, сделала маленький глоток и спокойно спросила:

– Всё?

Помощник директора на мгновение опешил, а потом злобно бросил:

– Да, всё. Так какого черта ты тут расселась?

Верпа откусила круассан, медленно его прожевала (чем довела помощника просто до исступления), а потом негромко сказала:

– До следующего выступления осталось двадцать минут. Чтобы выйти на сцену, мне нужен корсет и я жду гримершу, которая поможет мне одеться. Без корсета я не смогу даже подняться с кресла.

Помощник немного растерялся и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Верпа его опередила.

– Я не могу подняться с кресла, – повторила она. – Но меня вполне хватит на это.

С этими словами она взяла в руки чашку с дымящимся кофе и выплеснула его на белые брюки помощника. От неожиданности тот даже не вскрикнул, только стиснул зубы и издал тихий шипящий звук. Верпа как ни в чем ни бывало откусила круассан, прожевала и добавила:

– Пока ты переодеваешься, я успею закончить обед и одеться. А сейчас катись к черту.

Помощник побледнел как стена, глубоко вздохнул и быстро вышел. После этого случая никто не смел сказать Верпе и лишнего слова.

Верпа говорила, что любит свою работу. Я спорить готова, что так оно и было. Работа была единственным, что Верпа Райтер любила по-настоящему.

Когда я пришла работать официанткой на "Флагман", Верпа уже была местной достопримечательностью. Не скажу, чтобы у неё был какой-то особенный голос, но дрэйка на сцене, да ещё поющая дрэйка была в то время нонсенсом. Обаяние Верпы было, не побоюсь этого слова, звериным, и всякий, кто видел её хоть сколько-нибудь короткий срок, невольно попадал под её влияние. Если можно так сказать про дрэйку, то Верпа была женственной. Это признавали даже никсы.

В отличии от Верпы, свою работу я ненавидела. Пассажиры "Флагмана" словно хотели отплатить за то, что не могли сделать с Верпой. Они считали нас скотом, который не заслуживает снисхождения. В особенности меня изводил лёд, который они разбрасывали по полу. Людям, отдыхающим на теплоходе, почему-то казалось особенно забавным наблюдать ползающую на коленях дрэйку. Видимо, это предавало им чувства превосходства. Но я не буду рассказывать о всех издевательствах, которые мне пришлось претерпеть на "Флагмане", но скажу одно, уходить оттуда мне не хотелось. Потому что там была Верпа Райтер, циничная и остроумная, обаятельная и грубая Верпа Райтер.

Газетчики называли Верпу "прекрасной инопланетянкой", но инопланетянкой она не была. Как и все мы, Верпа Райтер не имела и понятия, как оказалась на этой земле. Этот вопрос до сих пор занимает величайшие умы, и, боюсь, вряд ли кто-то сможет найти правильный ответ. Да, нас, всех нас называли инопланетянами, гуманоидами, ученые со всего мира с пеной у рта выясняли, корабль из какой галактики принёс нас на Землю. Но, судя по всему, мы не были инопланетянами. Мы и сами не знали, кто мы и откуда, не помнили прошлого, и понятия не имели о том, что готовит будущее. Мы появились из ниоткуда и не знали, с какой целью. Просто однажды осенней ночью мы вышли из леса и оказались под недобрым грозовым небом, бесприютные и беспамятные, недоумевающие и напуганные. Холодный дождь хлестал по нашим хрупким телам, мы не держались на ногах и падали в лужи, затянутые подтаявшим льдом. До утра несколько тысяч дрэев скитались по сонным улицам маленького посёлка, а потом разразился кромешный ад. Нас расстреливали в упор, закидывали камнями, ломали кости и сдирали кожу. Нас резали ножами и опутывали верёвками, нас переезжали тяжелыми колёсами и топили в реках. Только ближе к вечеру посёлок оцепили, вошли войска, и оставшихся в живых дрэев погрузили в вертолёты. Нас доставили в крошечный военный городок под Петербургом, который в дальнейшем будет назван "Центром по контролю и поддержке пришельцев". Но это была бойня.

Мы умирали и нас убивали. Я говорю "мы", подразумевая собственный народ, но очевидцем тех страшных событий я не была, и восстановить их могу только приблизительно, по обрывкам чужих разговоров. В прессе о нас почти не писали, но и умалчивать событие такого масштаба не могли. Мы не могли дать никакой информации, потому что и сами ничего не знали, но информация была необходима обывателям. Потому и была придумана коротенькая история о потерпевших крушение инопланетянах, которые прилетели на Землю из далёкой галактики. Это устроило не всех, но по крайней мере поток вопросов несколько поиссяк. Только это и было нужно. Наступило относительное перемирие.

Вытянув из нас всё, что мы могли дать, нас, наконец, оставили в покое. Нам выделили кусок земли размером в несколько гектаров, построили бараки и окружили высоким забором. Жить там было можно, по крайней мере над нами больше не проводили никаких опытов и не стравливали с местными жителями. Но за дело взялись правозащитники, никсы и другие бездельники с армией волонтёров. Они требовали "жестоких русских" освободить "несчастных пришельцев". Шумиху они подняли немалую и получили широкий общественный резонанс. В итоге нас отпустили на все четыре стороны, даруя не нужную нам свободу в обмен на нашу безопасность. В одночасье нас лишили жилья и защиты, позволив нам самим решать собственную судьбу. Этот день был освещен со всех сторон в западной прессе, фотографии с нами были на обложках глянцевых журналов. Публика ликовала своей победе, правда, не очень долго. Вскоре все СМИ затрубили об угрозе новой разновидности гриппа и о нас забыли. Мы одичали.

Я не хочу рассказывать здесь, в собственном дневнике, о том, какие события последовали после того, как мы стали свободными. Информацию об этом можно найти в любой энциклопедии или газетной подшивке за период с девяносто девятого по пятый год, а потому я не считаю нужным говорить об этом. Моя история вовсе не завязана на том, что успели натворить мои сородичи, но есть один момент, который я уже озвучивала. Я ненавижу свой народ. Я ненавижу дрэев и ничего не могу с собой поделать. Ненавижу. Ненавижу.

Я родилась в Петербурге и несмотря на всё презрение, на все гонения, считала и буду считать себя настоящим петербуржцем. Я влюблена в свой город, в его атмосферу, в каждую улочку, каждый дом и каждый кирпичик в мостовой. Я готова целыми ночами гулять вдоль дремлющей Невы, в полночь останавливаться на мосту и смотреть в бледное северное небо, озарённое половинкой угрюмой луны. Я люблю встречать рассвет на лавочке Марсова поля, сонно брести вдоль канала Грибоедова и любоваться алым утренним солнцем, играющим на желтых стенах Гостиного Двора. Я люблю свой Петербург.

Моё самое страстное желание – отречься от собственной натуры и стать самым обычным, самым заурядным человеком. Я хочу спокойно ходить по своему родному городу, не опасаясь криков "бей дрэйку", более того, я сама хочу иметь возможность это закричать. Я понимаю, насколько абсурдно это звучит, возможно, психологи давно придумали красивое название этому феномену, однако для меня это не имеет никакого значения. Я осознаю, что испытываю ненависть к собственным сородичам, и, если честно, совесть по этому поводу меня не мучает. Я знаю, что я не такая как они, и эта разница приятно греет мне душу. Я не вандал и не варвар, я не оскверняю землю, по которой хожу, я не подкарауливаю в тёмных переулках запоздалых прохожих. Словом, я не делаю ничего из того, чем славятся дрэи, но это ни в коей мере не делает меня человеком. Люди видят во мне только дрэйку, существо из ненавидимой ими расы, и этого достаточно для того, чтобы превратить мою жизнь в настоящий ад. Конечно, сейчас с каждым годом им это удаётся всё труднее и труднее, но, поверьте, если есть желание, то никакой закон и программа "толерантного отношения к гуманоидам" не помеха. Дважды меня избивали в отделении милиции. Дважды в метро, на виду у сотен людей. Люди могут ненавидеть друг друга и готовы перегрызть глотку своему ближнему. Но когда перед ними возникает общий враг, они вдруг начинают чувствовать себя единым целым.

Тот день, с которого, собственно, и начинается моя история, я помню так ясно, словно это происходило вчера. Утром я написала заявление об уходе из магазина где я трудилась уже три года без выходных и отпусков. Я работала на погрузке и выкладке товара в гипермаркете "Рупор" на Обводном канале, и это был один из тех немногих мест, где к нам относились более-менее терпимо. Люди, регулярно приезжавшие в "Рупор", уже не пугались, видя нас в фирменной голубой униформе. Кажется, гипермаркет получал неплохие субсидии от государства за то, что они принимали на работу дрэев. Да и само по себе это было довольно выгодно. Конечно, мои собраться довольно ненадежный народ, воровство и разбой не считались чем-то зазорным, но зато нам можно было меньше платить и заставлять работать по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Работа была тяжелая, но меня вполне устраивала. По крайней мере меня никто не оскорблял и не пытался сбить с ног одним лёгким ударом. Кстати говоря, вот ещё один миф о "всесильных дрэях". Почему-то считается, что наши ноги приспособлены для всевозможных прыжков и чуть ли не ползанью по стенам. Люди думают, что мы умеем бегать с невероятной скоростью и прыгать на высоту собственного роста. Не знаю, на чем основан этот миф, но единственное существенное отличие наших ног от человеческих – так это согнутые в обратную сторону колени. Ещё наши ноги практически лишены чувствительности и у нас своеобразная, чуть подпрыгивающая походка.

Итак, я написала заявление об уходе, хотя, конечно, это далось мне нелегко. Дело даже не в том, что у нас был дружный коллектив (какая может быть дружба между людьми и дрэями!), не в том, что я привыкла к своей работе и не хотела уходить "в никуда". Просто мне казалось, что работая в "Рупоре" я твёрдо стою на ногах и точно знаю, что завтра мне не предложат катиться к черту, как это было на всех моих предыдущих местах работы. Почему я ушла? Скажу коротко – потому что мне предложили другую должность. Организация называлась "Корпорация цветов" и почему-то на работу они брали только и исключительно дрэев. Компания была крупная, их рекламой был завешен весь город, а их предпочтения в сотрудниках были ещё одним кирпичиком для всеобщей ненависти к дрэям. Подумать только, в такую интересную и перспективную компанию – и каких-то гуманоидов. Когда "Корпорация цветов" только появилась, о ней уже поползли всевозможные слухи. Производила "корпорация" энергетические напитки и это уже послужило поводом для разговоров в духе "спаивают молодежь". Впрочем, очень скоро всем стало ясно, что никаким алкоголем и химией тут и не пахнет. Напиток "Густой Свет" оказался чем-то вроде сока с молоком, только гораздо гуще и насыщеннее. В народе его очень быстро окрестили "сгущенный свет", а потом и просто "сгущенкой". Вскоре "Корпорация цветов" поняла, что это в принципе неплохая идея и они начали выпускать свой "свет" в характерных бело-голубых банках. На полках новомодная "сгущенка" не залеживалась, по вкусу оказалась довольно неплохой штукой, кроме того, подкупала низкая цена. В состав "сгущенки" входил сбор каких-то трав, молоко, и, кажется, кленовый сироп, но судя по всему там был ещё какой-то ингредиент, не указанный на упаковке. Именно он и придавал напитку ни с чем не сравнимый густой аромат, в котором чувствовалось дыхание весны, запах полевых цветов и тёплого ветра.

Не вдаваясь в долгие рассуждения и ненужные подробности, скажу, что мне предложили работу в корпорации. Мне прислали письмо, именно мне, не кому-то другому. Квартирная хозяйка, у которой я снимала комнату, долго ругала меня за то, что я получаю письма без согласования с ней. Ей никогда не нравилось находить у себя в почтовом ящике письма на чужое имя. Но всё дело в том, что я была тут совершенно ни при чем. Я никому не давала свой адрес. Я даже не знала свой почтовый индекс. Но факт оставался фактом, я получила письмо на имя Зои Карнатчи, в котором меня любезно приглашали на новую увлекательную работу. Заметьте, именно на работу, не на собеседование, то есть у моих неизвестных работодателей не возникало никаких сомнений в том, что я им подойду. Конечно, это было похоже на шутку, да и я никогда не чувствовала себя лучше других, чтобы поверить в нечто подобное. Но потом, поговорив на работе с коллегами, я выяснила, что такое письмо получил каждый. Нас приглашали на работу, именно нас, дрэев, не людей. Нам не делали одолжения, скорее, ожидали его от нас. К каждому письму была приложена банковская карточка, оформленная на адресата письма. По ней нам предлагалось снять двадцать пять тысяч рублей – аванс за предстоящую работу, на которую можно было выходить с завтрашнего дня. Кроме того, нам рекомендовалось сегодня же написать заявление об уходе с бывшего места работы. И именно этот пункт смущал нас больше всего. Какие только версии не выдвигались! Начиная с элементарного "разводка какая-то" и заканчивая тонко продуманной гипотезой о том, как за эти несчастные двадцать пять штук нас хотят посадить в пожизненную кабалу. Потом Аич Пронин не выдержал и сбегал к ближайшему банкомату "Банка КЦ", коих в последнее время появилось в городе великое множество. К великому удивлению, ему вполне удалось снять деньги – две новенькие пятитысячные купюры, десять тысячных и ещё пять тысяч сотнями и пятидесятирублевыми бумажками. Пачка получилась значительная. При виде денег многие сторонники теории заговоров дрогнули и под разными предлогами покинули наше небольшое собрание. К тому времени, когда снять деньги решили даже скептики вроде меня, ближайший банкомат опустел, и нам пришлось топать до самого метро. Впрочем, скептиком я перестала быть ещё до того, как увидела деньги в своих руках. С самого детства мне казалось, что та жизнь, которой я живу, какая-то неправильная. Мне думалось, что я ещё много успею, что это так, пилотная версия жизни, а потому надо не торопиться, а спокойно ждать, когда начнётся оно, настоящее. И в тот момент, когда я держала в своих руках это странное письмо, мне показалось, что я… Словом, я как-то сразу захотела поверить в то, что всё происходит всерьёз и что я действительно на пороге перемен. Логика, правда, подсказывала, что всё не так просто, и неплохо бы разобраться, но стадное чувство, которое вообще нам свойственно, велело поступать так, как поступает большинство. Я написала заявление об уходе (я была второй, кто сделал это в тот же вечер), неспешно добрела до метро и сняла свой аванс. То, что это были самые настоящие деньги, так меня удивило, что я решила не спускаться и дойти до дома пешком. И это было не самой лучше идеей.

От Приморской до Чернышевской шагать и шагать, но если ты погружен в свои размышления, время пролетает как-то незаметно. Я думала о странном предложении работы, о корпорации, о своих коллегах. Думала я и о своём безрассудном поступке, в самом деле, вот так, запросто уволиться с работы, которая полностью меня устраивала и на которой я могла почувствовать себя настоящим… я чуть было не сказала, "человеком". Словом, эта была та работа, где меня уж если и не уважали, то по крайней мере со мной считались. Причем считались по настоящему, искренне, а не по указке свыше, согласно программе толерантного отношения. Человечность, или, если хотите, гуманность, это было то, чего мне не хватало до того, как я пришла в этот гипермаркет. Вечером, возвращаясь домой, я каждый день остро чувствовала, как же мне всё-таки повезло. Явно ощущался контраст – между терпимым и даже доброжелательным отношением на работе, и агрессивно-презрительным на улице. Конечно, я давно научилась не обращать внимания на сдавленное шипение "дрэйская шлюха", которое бросают тебе вслед хмурые прохожие, но всё-таки приятного мало. Причем особенно агрессия идёт от женщин, хотя вообще-то говорят, что женщины гораздо терпеливее и добрее мужчин. Но почему-то многим женщинам и девушкам кажется, будто бы мы, дрэйки, каким-то образом посягаем на их мужчин, хотя межвидовые контакты никогда не практиковались открыто (забудьте, что я говорила о Верпе Райтер). Конечно, существовали закрытые клубы для любителей "чего-нибудь эдакого", говорят, что в узких кругах они были весьма популярны, но это никогда не носило массовый характер. Во-первых ещё свежи были воспоминания о том, что ещё недавно связь с дрэйкой или дрэем приравнивалось к государственной измене со всеми вытекающими последствиями. А во-вторых, что уж скрывать, безволосые, с костями наружу дрэи не могли показаться привлекательными человеку даже с самым извращённым вкусом. Были, конечно, прецеденты, когда люди проникались к дрэям большой симпатией. В Британии (куда в годы массовых преследований вывезли немало наших) даже практиковались межвидовые браки, но всё это было исключением из общих правил. О таком не говорили вслух, ограничиваясь только многозначительным закатыванием глаз и перешептываний на кухне.

Дойдя до улицы Рылеева, я решила зайти в магазин за молоком, а заодно купить банку сгущенного света. Мне не то чтобы очень нравился этот напиток, просто хотелось, так сказать, иметь представление о том, с чем собираешься работать. Я зашла в маленький магазинчик, работающий допоздна, и тут же поняла, что лучше бы мне поскорее уносить отсюда ноги. А тут надо сказать пару слов о том, что являлось и является для нас чуть ли не самой ощутимой проблемой. Дело в том, что в Петербурге, как и вообще в крупных городах мелкие торговые точки в основном принадлежат выходцам с Кавказа. Грузины, армяне, дагестанцы, я так и не научилась различать их между собой, но за свою жизнь натерпелась от них многого. Говорят, что рабы, пришедшие к власти, лютуют куда как страшнее бывших хозяев. Ещё пятнадцать лет назад кавказцев ненавидели, устраивали драки, громили ларьки, и, честно сказать, было за что. Вели они себя примерно так, как и мои сородичи, не желая мириться с существующими порядками и негласными правилами. Я совершенно точно уверена в том, что большая часть кавказцев это вполне порядочные люди, однако те, кто ведет себя как последний скот, гораздо более заметны, и, так сказать, затмевают собой всё остальное. Понятно, что несмотря на все призывы к терпимости, на кавказцев регулярно устраивали погромы. Стены в подъездах исписывались фразами "Россия для русских", "Смерть чуркам" и другими, более омерзительными лозунгами. В первую очередь, конечно, страдали законопослушные граждане, которым не повезло с местом рождения. Они не могли достойным образом за себя постоять, потому что им было что терять. Те же, кто зарабатывал себе на жизнь грабежами и разбоем, имели при себе оружие и их столкновения с русскими не всегда оканчивались в пользу последних. Но времена так называемых "скинхедов" и "неофашистов" давно прошли, на смену "чуркам" и "джамшудам" пришли "дрыги", пнуть которых лишний раз не отказывался ни русский, ни грузин. Мы стали общим врагом, которого в большей степени ненавидели бывшие "угнетённые". Отношение рознилось необычайно ярко: если в русском магазине всё ограничивалось только грязным оскорблением, то стоило зайти в торговую точку, которую содержал кавказец, то дело зачастую доходило до поножовщины. У меня не хватает слов для того, чтобы описать всю ту ненависть, которую буквально источали гневные "дети гор", но ноги мои до сих пор болят после ударов тяжелых ботинок. Встреча с обычными гопниками сулила вывернутые карманы и синяки, встреча с толпой кавказцев обещала сломанные ребра и выбитые зубы. Конечно, мы старались не гулять ночами в пустынных переулках и не заходить в непроверенные магазинчики, но от случайного столкновения не застрахован никто. Так и я, зайдя в знакомый магазин, была неприятно поражена, увидев за прилавком двоих молодых ребят явно нерусского происхождения. Надеясь, что они меня не заметили, я быстро юркнула за дверь, но поздно. Раздался возмущенный возглас "Ах ты тварь" и за мной бросились оба парня. Я кинулась бежать. Несмотря на то, что ещё не было и девяти часов вечера, улица словно вымерла. Я мчалась стрелой, но как я уже говорила, "стремительный бег дрэев" это не более чем миф, так что расстояние между мной и отчаянно ругающимися парнями всё сокращалось. До дома мне оставалось добежать всего ничего, я уже доставала из кармана магнитный ключ, надеясь скрыться в своём подъезде. Задыхаясь, я взбежала по лестнице и приложила ключ к контакту, но тут кто-то схватил меня за руку. Я закричала, обернулась и тут же узнала Павла, сына моей хозяйки, довольно приятного молодого человека, который никогда не опускался до оскорблений. Впрочем, он не только не оскорблял меня, он вообще никогда со мною не говорил, потому я ещё успела удивиться тому, что он меня остановил:

– Павел, пожалуйста, помогите! Там, за мной…

– Куда собралась, гнида? – отчеканил Павел с какой-то совершенно гаденькой улыбочкой. Я в ужасе на него посмотрела, дернулась, но было уже поздно. Мои преследователи уже были у подъезда и медленно, я бы даже сказала вальяжно, поднимались по ступенькам.

– Что, набегалась? – презрительно бросил один из них, подходя ко мне вплотную. От него пахло отвратительной смесью пота, одеколона и крепкого алкоголя. Я поморщилась, и это не ускользнуло от его внимания. Он что-то проговорил на своём языке и вдруг резко ударил меня в живот. Мир на мгновение померк у меня перед глазами, я задохнулась и прикусила язык.

– Гляди-ка, не нравится, – как-то даже с удивлением сказал Павел. – Так ей, твари.

– Ты кто такой? – хмуро поинтересовался ударивший меня молодчик.

– Эта шлюха у моей матери квартиру снимает. Давно хотел поквитаться.

Кавказец кивнул и ударил снова. На этот раз удар пришелся в незакрытый кожей участок. Я тихо заскулила, зная, что если буду кричать, это только их разозлит.

Ещё удар. Ещё. Внутри что-то сдвинулось, по крайней мере было такое ощущение. Я почувствовала во рту сладковатый вкус собственной крови. Били меня неспешно, видимо, наслаждаясь этим действием. На первом этаже открылось окно, оттуда высунулась любопытная голова какой-то старухи. Увидев, что бьют всего-то какую-то дрэйку, бабка широко перекрестилась и с грохотом захлопнула окно. Из подъезда выглянул сосед с четвёртого этажа, бросил один взгляд на происходящее и поспешно закрыл дверь.

Очередной удар пришелся на шею – самое чувствительное место в нашем организме. Тут уж я не могла сдержаться и закричала в голос, рухнула на колени, ударившись о каменный пол ребрами ладоней. Удар по ребрам заставил снова взвыть, но в то же время вызвал во мне волну неведомой доселе ярости, которая затопила боль и отчаяние. Одним рывком я вскочила на ноги, и, размахнувшись, ударила Павла в грудь. Этого он совершенно не ожидал, зная меня как тихое и покорное существо, явно не способное на отпор. Удар был не слишком сильным, но он пошатнулся и сморщился, словно от обиды.

– Вот сука, – с явным удивлением сказал он и замахнулся, целясь в лицо. Я перехватила его руку, одновременно уходя от входящего в раж кавказца, и врезала Павлу коленом, так, что он не устоял на ногах. В тот же момент я осознала собственное преимущество: мы, дрэи, одинаково хорошо владеем двумя руками, не делая различий между правой и левой. Это дало мне возможности отвести удар третьего нападавшего и огреть Павла по уху. Потом, пользуясь временным замешательством противников, я перепрыгнула перила и бросилась бежать. Злость и боль придали мне сил развить такую скорость, что будь у меня свидетели, я бы послужила живым подтверждением мифа о быстроногих дрэях. Я юркнула в сквозной двор, потом ещё в один, свернула в переулок, и, наконец, оказалась на оживлённом Староневском. Здесь я была в относительной безопасности, хотя мало кто из снующих прохожих проникался ко мне дружескими чувствами. Я перешла на шаг и, всё ещё задыхаясь после быстрого бега, постаралась успокоиться.

Понятно, что домой в тот день я возвращаться не могла, но с собой у меня было достаточно денег для того, чтобы не ночевать под открытым небом. Больше всего мне хотелось вытереть с себя кровь и прополоскать горло. Переломов, судя по всему, у меня не было, но серьёзные ушибы скоро должны были дать о себе знать. Я давно заметила, что настоящая, сильная боль приходит со временем и, например, глубокая царапина начинает серьёзно болеть только через несколько часов после пореза. Не знаю, так ли это у людей, но, полагаю, что скорее всего также.