Текст книги "Гниль"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

– А еще я без пары лет старик, – Маан улыбнулся своему отражению в ветровом стекле, оно ответило кислой ухмылкой, – Я многое помню и многое еще умею, но я понимаю, что время работает не на меня. Мне становится сложно. И я теряю нюх.

– Этого я не заметил.

– Заметил, просто не подаешь виду. Да, я скулю как старый пес – именно потому, что я действительно превращаюсь в дряхлого цепного кобеля, который еще горазд отгонять от миски обнаглевших котов, но уже никогда не задушит волка.

– Когда ты принимаешься философствовать с таким умным видом, ты, скорее, похож на пожилую обезьяну…

– Кстати, обезьяны мне тоже симпатичны.

– Я не верю, что настанет день, когда ты положишь пистолет на полку и скажешь «Я больше не играю, парни». Вот не верю!

Маан пожал плечами.

– Было время, когда и в заселение Луны не верили. Но расскажи это участникам Большой Колонизации!

– Ты крепок как бык, черт возьми!

– Гэйн… У меня искусственная печень, которая по утрам дарит мне несколько минут адской боли. И вместо колена у меня какая-то проклятая мешанина из металла и пластика. Иногда нога так начинает болеть, что я подумываю о костыле. Я не могу работать. Не могу работать так, как работал когда-то. И в этом нет трагедии.

– Я видел тебя сегодня в деле, Джат, брось придуриваться. Ты по-прежнему быстр. В достаточной мере чтобы вышибить мозги любому Гнильцу на этой планете.

– Нет. Я всего лишь плелся за тобой. Если бы нашли не эту грибницу, а что-то действительно опасное, из той комнаты ты мог выйти один. Не перебивай, я ведь серьезно… И чутье у меня не то, что прежде – я едва ощущал присутствие Гнильца, когда ты уже точно знал его стадию. Я могу быть инспектором, Гэйн? Брать на себя ответственность за чужие жизни? За твою, наконец? Ты идешь вперед, зная, что я прикрываю тебе спину. А ты когда-нибудь думал о том, что будет, если я не успею? А я каждый раз думаю. Когда достаю пистолет. Смотрю на него и думаю – буду ли я сегодня достаточно быстр чтобы спасти твою жизнь, если понадобится? И что случится, если окажется, что не буду?..

Геалах вел машину, стиснув зубы.

– Ты просто пытаешься меня напугать, – сказал он наконец, – И это глупо. Я помню, как вчера ты застрелил того ублюдка в ресторане. Официант сказал, ты двигался как молния. Он сказал, ублюдок уже вытащил ствол, а ты сидел как каменный, а потом за одно мгновенье – бах! – выпрямив указательный палец, Геалах изобразил рукой пистолет, – И он уже на полу.

– Он был совсем старик, Гэйн. И все равно этот фокус дался мне тяжело. Он ведь почти успел.

– Что?

– Он почти успел, – неохотно повторил Маан, – Думаю, просто тугой спуск… Когда-то такой фокус не стоил мне ничего. Однажды я застрелил молодого Гнильца, когда тот упер ствол мне в лоб. Так быстро, что он не успел даже моргнуть. А в этот раз я был на грани. Меня чуть не уложил наповал старик с ржавым пистолетом.

Разговор был неуместен и тяжел, между ними словно появилась зона мертвого воздуха, попадая в которую слова становились невесомыми, пустыми и холодными. Маан ожидал этого разговора, но позже, и даже начал составлять ответы, предугадывая обычно желчные ироничные выпады Геалаха. Но сейчас он почувствовал, что его опередили, и все заготовленные слова так же бесполезны, как и пули, запоздало выпущенные во врага.

Геалах покачал головой.

– Я тоже с годами не становлюсь лучше, уж можешь мне поверить. Ты слишком критичен к себе.

– Оптимизм для меня сейчас – роскошь.

– Ты не просто инспектор, на тебе целый отдел, в конце концов.

– Найдется, кому меня заменить.

– Ты не сможешь просто уйти из Контроля!

– Почему же это? Пять месяцев, Гэйн. Потом я уйду. Мунн, конечно, в курсе, у нас с ним все обговорено.

– Не удивительно. Ладно, – он мотнул головой, точно отгоняя надоедливую муху, – Я давно знал, что когда-нибудь это случится. Просто я не думал, что это случится так скоро. Пять месяцев… Это не так уж мало, наверно.

– Это достаточно чтобы я проел тебе плешь, – улыбнулся Маан, – Относись к этому проще. Как к побочной мутации, если угодно.

– Нулевики не мутируют… – автоматически отозвался Геалах.

– Но даже неплохие агенты мутируют в пенсионеров рано или поздно. Просто новая стадия развития болезни, которую называют «жизнь».

– И опять ты похож на философствующую старую обезьяну.

Маан погрозил ему пальцем:

– Привыкай терпеть старческое нытье, молокосос, тебе предстоит еще долго его слушать.

Они оба рассмеялись. Маан почувствовал, что самая неприятная часть разговора позади. С Геалахом всегда так – когда он злится, может быть несдержан, даже груб, слишком уж невыдержанный прямолинейный характер, но отходчив, что редко встречается. Оказавшись в обстоятельствах, в которых остается лишь смириться и принимать их как данность, он рано или поздно находит свою горькую правду.

«А в этот раз обстоятельства – это я, – подумал Маан, – А Гэйн попросту нервничает, еще толком не осознав их. Но он, конечно, привыкнет».

На одном из перекрестков пришлось остановиться – по улице ехал грузовой авто-поезд, громыхающая серая связка контейнеров на огромных колесах. Из многочисленных труб вырывался угольно-черный дым и, несмотря на полную изолированность салона, Маану показалось, что он чувствует тяжелый бензиновый смрад.

– Почему ты вообще сел к нему?

– Прости, отвлекся. К кому?

– К тому Гнильцу вчера. В ресторане.

– Там было много людей. Не мог же я тыкать в него оружием и вести в фургон. Он был вооружен, мог начать стрелять… Обычная предосторожность.

– Учитывая, что дело закончилось дуэлью, – Геалах фыркнул, – Ну да, конечно. Знаешь, когда меня волнует безопасность окружающих, я поступаю иначе. Особенно если Гнилец вооружен и настороже. В такие моменты многие выкидывают что-то такое… То есть, когда понимают, что больны, и появление инспекторов Контроля лишь вопрос времени. Находят оружие, неважно какое, начинают затаиваться, меняют привычки… Пистолет, нож, осколок стекла… Проклятые выродки! Они с самого начала готовятся убивать, это безотчетный рефлекс. Но пока у них не выросли когти подходящего размера или иная пакость, приходится пользоваться тем, что есть… Нет, в таких случаях я стреляю первым. Или сворачиваю шею, вот так, – отпустив руль, Геалах сделал резкое движение ладонями, – Но устраивать дуэль в стиле Дикого Запада… Ты ведь подсел к нему не для того чтобы выждать удобный момент для нападения.

– Почему ты так думаешь?

– Я же опрашивал обслугу, помнишь? Официант сказал, вы с ним говорили. Долго, с полчаса, если не больше.

Маан с безразличным видом пожал плечами.

– Ну да, я завел с ним разговор, пытался закончить дело мирно. Хотел чтоб он сдался, сложил оружие и вышел вместе со мной.

– Вздор!

– Почему сразу вздор? – Маан приподнял бровь.

Геалах прищурился.

– Я слишком хорошо тебя знаю. Ты ненавидишь Гниль, так же, как и я, как любой другой инспектор Контроля. Может, даже больше. Сегодня ты оставил Гнильца подыхать в руках наших коновалов, хотя мог избавить его от мучений.

– Сам бы и пристрелил, – огрызнулся Маан. Воспоминание о Гнильце, ставшим единым целым с камнем, неприятно резануло, – Ты мог сделать это не хуже меня.

Но Геалах смотрел на него вполне мирно.

– Не кипятись, старик, – просто сказал он, – Я не к тому. Ненависть к Гнили и делает нас теми, кто мы есть. Гниль – это худший кошмар из всех известных человечеству, испытывать к нему ненависть нормально, по крайней мере для тех, кто работает в Контроле. Гнилец – это не человек, это мерзость, которая должна быть искоренена любой ценой, и чем больше будут его страдания при этом, тем лучше. Ненависть – это наша работа, наш воздух… Ненависть дает нам силы, в то время как остальные при виде Гнили ощущают лишь безотчетный страх. Пенять за ненависть тебе… Вот уж нет! Именно поэтому я не понимаю, почему ты подарил так много жизни тому старому Гнильцу в ресторане. Ты мог застрелить его на месте, и у тебя было право это сделать.

– Мунн вымотал бы мне все кишки, прежде чем я ушел бы на пенсию. Стрелять в людном месте, не попытавшись заставить его сдаться… Это противоречит инструкции.

– Брось, – Геалах скривился, – Ты сам прекрасно знаешь, что есть тысячи способов объяснить это. К примеру, он потянулся за оружием… Так ведь бывает. Бах – и Гнильца нет. Ты сам неоднократно это проделывал. Помнишь, тот Гнилец года пол назад в торговом центре?

– Не очень. Старческий склероз, вероятно.

– Ему было лет двадцать. Он еще был с девушкой. Ты сразу почуял его. «Двойка, – сказал ты мне, – Будем брать здесь».

– А, ты говоришь про того ублюдка из шестого блока.

– Именно про него. Мы подобрались ближе. Помнишь? Он чувствовал нас, дергался, нервничал, тер затылок. Они все чувствуют, просто не знают, что означает это чувство, не успевают привыкнуть… А потом мы отрезали его от входа и ты сказал что-то вроде «Стоять на месте! Контроль!».

Маан сделал протестующий жест.

– Хватит, я помню.

Но Геалах не дал себя перебить.

– …и девчонка его завизжала. Она же не знала… Даже не видела пятна, наверно. Малолетняя дура… Но она все быстро поняла. И он тоже понял. Я по глазам это вижу. В глазах страх скачет. Точно изнутри стекло разбивает… Он сразу все понял, выродок… Он попытался что-то сказать и тогда ты всадил пулю ему в голову, – Геалах коснулся указательным пальцем лба, – прямо сюда. А потом мы сказали Мунну, что Гнилец пытался вытащить что-то из кармана. И ты был вынужден открыть огонь на поражение. Представляешь, я даже помню, как его мозги вылетели. Бам! Точно голова взорвалась. А та девчонка потом тебе письмо с благодарностями прислала.

– И это помню. Кло мне из-за него такой скандал устроила, что я сам готов был застрелиться.

Авто-поезд миновал перекресток и Геалах тронул автомобиль вперед. Здесь дорожное покрытие было пристойным, приближались центральные жилые блоки, и Маан с удовольствием вслушивался в шелест шин.

Начало темнеть. Маан бросил взгляд наверх, туда где гигантскими лиловыми виноградинами через равные промежутки висели осветительные сферы. Отсюда они казались не больше горошины, но Маан знал, что их истинный размер сложно оценить из-за удаления от поверхности. Двести метров? Или двести пятьдесят? Когда-то он это помнил, а сейчас это уже не имело никакого значения. Свет стеклянных звезд казался по-прежнему ярким, но по тому, как изменились тени на улице, по которой они ехали, он понял, что начинаются сумерки. «Звезды» гасли по сложной, постоянно меняющейся схеме, специально для того чтобы сумерки каждый раз выглядели более естественно. Да и гасли они не сразу.

Через два или три часа свечение станет в два раза менее интенсивным, а к девяти часам по локальном времени в небе будет видно лишь зыбкое едва заметное сиреневое сияние – точно на город опустился подсвеченный синим туман.

– Так почему? – спросил Геалах и по его тону Маан понял, что он действительно ждет ответа.

– На самом деле я задал ему один вопрос.

– Какой?

– Что он почувствовал.

– Ты спросил у Гнильца, что он почувствовал?

– Да, это и спросил.

– Бога ради… Джат, зачем?

Маану не доставил удовольствия растерянный вид Геалаха.

– Просто любопытство. Он был на первой стадии, Гэйн. И не очень давно, несколько недель. Обычно я встречаю Гнильцов куда старше, с хорошо оформившейся первой или, чаще, второй. Сегодня вот даже третья… Гниль еще не успела поработить его, ни снаружи, ни внутри.

– А пистолет он носил с собой чтобы открывать бутылки. Человек становится Гнильцом, когда получает первую стадию. В ту же секунду. Необратимые изменения в связях мозга или что-то такое… Ты говорил не с человеком, Джат.

– Я знаю это. Но в нем было еще многое от человека, очень многое. Поэтому я и завел тот разговор. Мне хотелось знать, как чувствует себя человек, едва переступивший границу. На самую малость, на волосок… Это как задать вопросу испытавшему клиническую смерть.

Маан ожидал, что Геалах отпустит какую-то язвительную шутку, но тот, напротив, сохранял полную серьезность.

– Кажется, понял.

– Мне давно хотелось это узнать. У ученых не спросишь… Поэтому я спросил у того Гнильца. Он внешне был так похож на человека, Гэйн. На человека, который отчаянно боится. Только страх у него не обычный, а особенный. Как будто он боится не того, что его окружает, а себя самого. Это трудно объяснить. Но он это чувствовал, понимаешь? Чувствовал растущую в нем Гниль. Я думаю, он собирался застрелиться, но никак не мог решиться.

– Восемнадцать процентов Гнильцов кончают жизнь самоубийством на первой стадии, двадцать четыре – на второй.

Маан знал эту фразу наизусть. Эту – и еще многие другие, в которых тоже содержались цифры.

У ребенка, не достигшего десятилетнего возраста, шанс подхватить Гниль – ноль целых, семь десятых процента. Способность членораздельно говорить на третьей стадии Гнильцы сохраняют в семнадцати процентах случаев. Вероятность для женщины стать Гнильцом в процессе беременности – одна целая и пять десятых процента.

Ребята Мунна знали много таких цифр. У них было достаточно времени для того чтобы их анализировать, сопоставлять и складывать. По сути, цифры были единственным, что они производили.

Вероятность болезни у лиц с полным или частичным параличом – от одной целой девятнадцати сотых до двух целых процента. Иметь дело с Гнилью в образе чисел проще. За ровными рядами цифр не чувствуется вони заживо разлагающегося тела. Не видно деформирующихся черепов с видоизменяющимися зубами.

Мысль была тягучей, неприятной, Маан оборвал ее, сказав вслух:

– Я хотел найти след первичного изменения. Границу между человеком и Гнилью.

– И как? Нашел?

– Нет. Он ничего не сказал, – солгал Маан, – Не стоило и пытаться.

– Уже подъезжаем… Мне кажется, это было просто любопытство. Любопытство обычного человека, а не инспектора Контроля. Я думаю, ты просто хотел знать, каково это. Мы с тобой никогда не сможет этого почувствовать. Нулевая купированная. Мы просто не способны заболеть. И иногда нам становится интересно – что чувствуют те, кого мы не можем понять? Не всем нам, но многим.

Геалах смотрел на дорогу и в его глазах отражались зыбкие искры дорожных огней.

– И тебе?

Геалах привычно усмехнулся.

– Может быть. Все может быть, старик. Плох тот врач, который хоть на минуту не хочет оказаться на месте своего пациента чтобы понять, что тот чувствует.

Маан видел огни своего дома. Два ярких справа – это гостиная. Неяркий левее – комната Бесс. Осветительные сферы уже тускнели, погружая улицу в густые сумерки. Каждый дом теперь казался покачивающимся в ночном море кораблем, освещенным огнями.

Геалах остановил автомобиль напротив дорожки, ведущей к дому.

– Твоя станция.

– Спасибо, Гэйн. Не зайдешь на ужин? Кло была бы рада. Она мне пеняет, что ты редко у нас появляешься.

Геалах покачал головой.

– Извини, не сегодня.

– Завтра?

– Ты что, забыл? Завтра мы с ребятами собирались в «Атриум». И ты с нами.

Маан промычал что-то нечленораздельное.

– Вылетело из головы, что завтра среда.

– Отказы не принимаются, – Геалах наставил на него указательный палец, точно пистолет. Привычным жестом – в обманчивом свете Маану даже померещился блеск стали.

– Я буду. Пока, Гэйн.

– Бывай.

«Кайра» прошелестела мимо него и устремилась дальше по дороге – маленький кусочек тепла и света на быстро остывающей ночной улице. Маан некоторое время в задумчивости смотрел ей вслед, наблюдая за тем, как уменьшаются, удаляясь, два красных огня.

Наверно, стоило уговорить Геалаха остаться на ужин. Маан покачал головой. Гэйн не из тех ребят, что ценят тихий ужин за семейным столом. Конечно, иногда он позволял себя уговорить, но не чаще, чем того требовали неписанные правила приличия.

– Ну и дьявол с тобой, – сказал Маан в пустоту и зашагал к двери.

Как всегда после рабочего дня он чувствовал себя пустым, выпитым досуха. Наверно, так себя ощущает пустая бутылка, стоящая в чулане. Снаружи – серые хлопья пыли, внутри – отдающая сыростью пустота. Вдобавок ко всему во время поездки опять разболелась печень. Идя к дому, Маан прижал к ней ладонь, словно баюкая как капризного ребенка. Боль была привычной, она никогда не уходила насовсем, она была его старой знакомой с неизменным скверным характером. Собственная печень сейчас представлялась ему набухшим гнойным нарывом, внутри которого, ритмично стягивая воспаленную плоть ледяной паутиной, сворачивается что-то острое и колючее.

Это не страшно. Пройдет. Замедлив шаг, Маан достал из кармана пиджака крохотную склянку, вытряхнул из нее пару бесцветных горошин и кинул под язык. Во рту тот час образовалась солоноватая горечь. Пройдет. Так бывает, если целый день ничего не есть, да еще и хорошенько побегать… Через несколько минут отпустит. Кло лучше не говорить об этом. Она, конечно, ничего не скажет, но весь вечер будет укоряющее смотреть. Даже нет, не укоряющее, просто во взгляде ее появится что-то такое, отчего ловя его, он будет виновато улыбаться. И отводить глаза.

Маан отпер дверь своим магнитным ключом, язычок замка неприятно лязгнул. Дома его не ждали, он с опозданием вспомнил, что забыл позвонить, Кло с Бесс сидели на диване и смотрели теле, по которому шло что-то из развлекательных вечерних передач.

– Привет! – сказал он громко, – А вот и я.

И в этот миг внутри, в его теле, этом опустошенном сосуде, вдруг отозвался теплом какой-то крошечный кусочек, сладко заныл. Дома. Тонкая дверь вдруг оградила его от всего прошедшего дня, провела непреодолимую преграду, за которую не могли вырваться его беспокойные болезненные мысли. И даже печень как будто стала болеть тише, согрелась…

– Джат! – Кло быстро поднялась, – Как ты рано!

– Взял работу на дом, – он подмигнул, снимая тяжелый холодный плащ, – Вы уже ужинали?

– Да, не дождались тебя. Мой руки и садись, я разогрею ужин.

– Привет, пап, – Бесс махнула рукой. В глазах ее Маану почудилась досада – этакая мимолетная искорка с тающим хвостом. Он по привычке попытался убедить себя, что его глаза после уличных сумерек просто не привыкли к мягкому домашнему освещению. У него это даже вышло – как всегда.

– Привет, бесенок. Как дела?

– Отлично, – отозвалась она вяло. Он попытался вспомнить, отвечала ли она когда-нибудь иначе, и не вспомнил. Кажется, у нее всегда все было отлично.

Он прошел в их с Кло спальню и с удовольствием снял с себя костюм, чистый, но будто набравший в себя невидимую уличную пыль, и оттого потяжелевший, облачился в потертый халат. Оружие аккуратно сложил в стенной сейф. Сейчас его запах был неприятен, и он почувствовал удовлетворение, когда холодный металл оказался вне пределов видимости.

В ванной комнате он вымыл руки под тонкой горячей струей воды. Смыв дезинфицирующую пену, Маан набрал полную горсть отдающей летучим химическим ароматом жидкости и с наслаждением плеснул себе в лицо. Преимущества высокого класса – нормирование воды по высшему стандарту. С греющей лицо усмешкой он вспомнил, с каким чувством открыл кран, когда ему только присвоили тридцатый класс, и они с Кло переехали сюда. Тогда он открыл воду и позволил ей течь без всякого смысла, ловя подрагивающую тонкую струйку пальцами. Вода щекотала кожу, он смеялся, и Кло в конце концов заставила его закрыть кран, сказав, что он выглядит как ребенок. Восемнадцать литров в сутки на человека – тогда это казалось ему невероятным. Не той коричневатой, отдающей гнилостным тягучим запахом жижи, к которой он привык – настоящей, очищенной воды… В ту ночь они с Кло занимались любовью с каким-то исступленным безумием, оставляя на коже друг друга багровые следы и царапины.

В зеркало Маан глядеть не любил, но оно находилось над раковиной и каждый раз, когда он мыл руки, ему приходилось улыбаться своему отражению. Отражение привыкло к этому ритуалу, и вот уже много лет встречало его кислой неискренней улыбкой, пряча глаза. Бывало, что Маан иногда замирал, разглядывая свое лицо, зрелище это, обычно тягостное и неприятное, вдруг отчего-то гипнотизировало. Нездорового оттенка желтоватая кожа, плотные мешки под глазами, дряблые, как будто истончающиеся с каждым годом жизни, щеки, тусклые губы, сонный меланхоличный взгляд – явно не то лицо, которое притягивает взгляды в толпе. И еще волосы… Маан с ожесточением пригладил их ладонью и слегка растрепал. Залысины от этого не сделались менее заметными, напротив.

«Придется тебе через пару лет примерять парик, – сказал Маан своему отражению, – Не бриться же налысо в таком возрасте… Это будет выглядеть просто глупо».

Отражение не спорило – вздохнуло, глядя куда-то в сторону. Хоть с ним не надо спорить.

Когда Маан вернулся в гостиную, Кло еще не было, она возилась с ужином на кухне, Бесс как и прежде сидела на диване, уставившись в теле. По большому экрану сновали мужские и женские фигуры, из динамиков доносилась лишенная ритма музыка, быстрая и неприятно теребящая барабанные перепонки. Маан хотел было попросить переключить канал, но не стал этого делать.

Конечно, Бесс не откажется, но по ее лицу и так можно будет прочесть все то, что она думает. Такой уж возраст – трудно скрывать мысли. И еще поди разберись, кому от этого хуже… Нет, пусть смотрит.

Маан устроился на продавленном диване рядом с Бесс. Она заметила его присутствие, но не оторвалась от экрана, делая вид, что теле поглощает все ее внимание без остатка. Однако даже изрыгающий из себя звуки теле на смог полностью заполнить ту густую тишину, которая образовалась в комнате с тех пор, как он зашел. Маан иногда думал, что как раз к комнате она имеет мало отношения, скорее всего это его личная тишина, всюду следующая за ним, вроде тучи, вечно висящей над головой, как в мультфильмах. Когда он впервые стал это замечать? Пару лет назад, наверно.

Маан тоже начал делать вид, что смотрит теле, и явная фальш этого действия, столь же бесполезного, сколь и наивного, заставила его мысленно сморщиться от отвращения к самому себе. Иногда, когда они вместе с Кло смотрели театральные постановки по теле, его настигало похожее чувство, если на экране появлялся актер, в чьей игре сквозила фальш. Она могла быть в смехе или в рыданиях, или в признании в любви, но Маан чувствовал ее безошибочно, каким-то внутренним, не имеющим названия, органом. И каждый раз, когда он видел лицо актера, изображающего страсть, и различал в его глазах студенистый блик искусственности, неправильности, он чувствовал себя смущенно и неловко, точно сам сейчас был на экране, жалкий и беспомощный, и на него самого сейчас смотрели миллионы глаз, ощущающих эту самую фальшивость… Как будто можно почувствовать стыд за другого человека! А сейчас, неудобно устроившись на чересчур мягком диване, он сам, Джат Маан, и был тем скверным актером из теле, это в его чересчур небрежной позе была фальш, и это его собственные глаза суетливо бегали из стороны в сторону, как бывает у отчаянно лгущего человека. И Бесс не могла этого не чувствовать. Она и чувствовала – по ее замершему телу, чересчур ровной спине и напряженному неподвижному взгляду Маан понимал, что тишина в комнате делается настолько густой, что уже едва пропускает кислород.

– Как школа? – спросил он, попытавшись издать беззаботный отрывистый смешок и с ужасом услышав вырвавшийся из его губ безобразный полурык-полускрежет, столь же отвратительный и фальшивый.

– Школа? – Бесс сделала вид, что действительно внимательно смотрела теле, и даже пару секунд похлопала ресницами, как бы возвращаясь в мир по эту сторону экрана, – А. Нормально, пап.

– Все нормально, да?

– Да, – она дернула головой, уже не пытаясь скрыть раздражения, – Просто отлично.

Лучше всего ему было бы замолчать. Но какая-то скрытая в нем пружина, налившись тяжелым отчаяньем, выталкивала наружу слова:

– Это хорошо. Помни, что сейчас то самое время, когда надо уделять все внимание учебе. Когда ты станешь постарше, это будет проще, ты научишься схватывать… То есть будет немного полегче что ли. Надо заставить себя работать, учиться настраиваться… понимаешь?

Нужные слова выстраивались в цепочки, такие же знакомые и отшлифованные годами, как звенья привычных ему инструкций и наставлений на службе. Только в этот раз их обычно безупречная, отлитая из заботы и родительской строгости структура казалась ему самому беспомощной и виляющей, он спотыкался в собственных словах, повторял одно и то же, несколько раз пытался прерваться, но тщетно – и продолжал эту бесполезную и бесконечную речь.

Бесс сидела по-прежнему неподвижно, он чувствовал ее отвращение к словам, которые она слышала не один десяток раз. Отвращение тем более неприятное, что оно было сокрыто в ней, но не спрятано по-настоящему. Он видел это отвращение в повороте головы. В движении руки, заправляющей локон за ухо. В раздувающихся маленьких ноздрях. Отвращение к словам? Или к нему самому – к старому лысеющему отцу, который, умостив на диване свое бесформенное набухшее тело, несет весь этот отвратительный лживый вздор. И, точно впервые увидев себя со стороны, но ее глазами, Маан ощутил вспышку раскаляющего изнутри гнева.

– Черт возьми, ты могла бы послушать вместо того чтоб пялиться в эту коробку!

Она вздрогнула. Не так, как вздрагивает захваченный неожиданностью человек. Скорее всего, ее тело уже было готово к этому бессознательному движению, и теперь сработало, как простой механизм, который несколько минут заводится для совершения одного-единственного несложного действия. Как мышеловка.

Опасаясь, что сейчас она просто встанет и уйдет в свою комнату, Маан огромным усилием воли задавил в себе злость, как палящую искру в кулаке.

– Прости, Бесс, – сказал он поспешно, – Просто ты должна понимать, насколько это важно…

– Отлично понимаю, спасибо.

Яда в «Спасибо» было с избытком, поймав это слово уголком сознания, Маан даже зубы стиснул.

– Бесс… Бесс… Ты просто не поняла. Я же не хочу тебе мешать.

– Тогда не мешай. Я как раз смотрю теле.

– И не огрызайся.

– Спасибо! – теперь она действительно вскочила и, полоснув его взглядом, выскочила за дверь. До его слуха донеслись слова, которые она пробормотала, захлопывая дверь и, хоть он не мог разобрать их в точности, у него не оставалось сомнений, для кого они были предназначены и что в себе заключали.

Маан взял пульт дистанционного управления и щелчком заставил теле замолчать. Множестве людей, беззаботно болтающих, надсадно смеющихся, звенящих фужерами, поющих, вдруг просто исчезли, утонув в черном прямоугольнике экрана и Маан почувствовал удовлетворение, точно эта темнота была многотонной плитой, которую он сбросил на источник раздражающего шума.

Он просто убрал их. Одним нажатием пальца. Как прежде убирал очередного Гнильца, нажав на спусковой крючок.

Кло зашла в гостиную через несколько минут. В руках у нее был поднос с дымящимися тарелками.

– Где Бесс? – удивилась она. Удивление показалось ему не очень естественным, но он ответил без выражения:

– Ушла к себе.

Кло нахмурилась. Когда ее небольшие, аккуратно очерченные брови хмурились, нависая над темными, точно спелые неземные ягоды, глазами, Маан всегда ловил себя на том, что любуется ей. Может, потому, что это выражение, в отличие от многих других, не было наигранным, она было самым естественным из всего спектра эмоций, которые Кло умела или считала нужным изображать.

– Опять? – спросила она, устанавливая поднос перед ним. На еду Маан посмотрел без особого интереса – вареные клецки с луковым соусом, салат со спаржой и несколько пластов сыра. Из-за чересчур темного цвета сыр казался застывшими ровными ломтиками воска, лишенного запаха и твердого на ощупь. Конечно, он и не был сыром в полном понимании этого слова, производство искусственной лактозы все еще не было толком налажено, но сегодня «сыр» не просто был подделкой, он и выглядел ей. Маан, ковыряясь в тарелке вилкой, отодвинул его в сторону.

– Сколько можно? – спросила Кло, садясь рядом, – Опять на нее накричал? Джат!

– Я не кричал.

– Конечно! Господи, ты же взрослый мужчина…

– Скажи сразу – старый.

– Вот еще. Ты должен быть… Ну, наверно, чуточку мягче, а? Вы постоянно ссоритесь. Каждый день.

– Кроме тех дней, когда она гуляет где-то до самой ночи чтобы не встречаться со мной, – вставил Маан.

– Перестань. Ты ведешь себя как ревнивый ребенок.

– Я веду себя как уставший отец и муж. Но каждый раз, когда мне приходится повышать голос, ты почему-то считаешь, что я давлю на нее.

У клецок был отвратительный вкус, они напоминали комки какой-то кислой субстанции, почему-то с грибным запахом. Впрочем, по своей природе они вряд ли далеко ушли от грибов, чьи споры выращиваются в огромных гидропонических фермах под городом. Восемьдесят процентов в рационе каждого взрослого мужчины на Луне составляют растительные культуры, в основном грибы и водоросли. Даже то, что кажется картофельным пюре или пирогом, несколькими часами ранее могло выглядеть совсем иначе. Маан никогда не был требователен к еде, в молодости ему случалось не есть по нескольку дней или есть такие вещи, о которых он никогда не рассказывал Кло, но почему-то именно сейчас необходимость равномерно помещать в рот, тщательно пережевывать и усваивать одинаковые, точно нарезанные поваром-роботом, куски фальшивой еды казалась ему едва ли не отвратительной.

– Ты давишь, Джат, – мягко сказала Кло, – А она…

– Она ребенок и в том возрасте, когда… Прости, я забыл, как ты там дальше это обычно говоришь.

– Джат!

– Ну извини. Я хотел сказать, что с каждым днем мне все труднее общаться с ней. Нет, я понимал, что когда-нибудь так и будет. Конечно, понимал. Когда-нибудь… – Маан разделил вилкой клёцку на две части и с отвращением стал изучать ее содержимое, похожее на рыхлую мякоть какого-нибудь лишайника, – Она растет и все такое. Помню, Кло. Я же действительно стараюсь.

– Именно поэтому я тебя люблю, – она поцеловала его в макушку. Точно в волосах пробежал прохладный шкодливый ветерок, – И Бесс любит.

– Она? – Маан хмыкнул, – Мне все труднее верить в это. Каждый раз, когда мы оказываемся наедине, как будто… Не знаю, как будто температура в комнате опускается градусов на десять.

– О Боже. Перестань.

– Я даже не могу поговорить со своей дочерью, Кло. Я имею в виду, нормально поговорить, а не обсудить что было в школе, использовав максимум несколько необязательных слов. Она сторонится меня, ты ведь замечала это? Боится, не знаю… Да, как будто боится! Она постоянно замирает, когда я рядом. И вздрагивает, если я заговариваю. И ищет предлог чтоб убраться как можно дальше. А ведь я ее даже никогда не наказывал.

– Она взрослеет, Джат.

– Ты тоже взрослела. Но ведь не шарахалась от родных при этом!

– У нее меняется мировосприятие, как у всякого в ее возрасте, в том числе и у меня, дорогой. Через это надо просто пройти, а пока она проходит, максимум, что ты можешь сделать – поменьше пытаться что-то сделать.