Текст книги "«То было давно… там… в России…»"
Автор книги: Константин Коровин
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
– Что ж, не понимают.
Васнецов был вместе со мной у Островского. Когда Виктор Михайлович говорил ему с восторгом о «Снегурочке», Островский как-то особенно ответил:
– Да что… Все это я так… Сказка…
Видно было, что это дивное произведение было интимной стороной души Островского. Он как-то уклонялся от разговора.
– Снегурочка, – говорил он, – ну разве вам нравится? Я удивляюсь. Это так я согрешил. Никому не нравится. Никто и знать не хочет.
Меня очень поразило это. Островский, видимо, так ценил это свое мудрое произведение, что не хотел верить, что его кто-то поймет. Это было так особенно и так рисовало время.
А Римский-Корсаков даже не приехал в Москву посмотреть постановку. Мамонтов был очень удивлен этим. Говорил мне:
– Знаменательно. Эти два больших человека, Островский и Римский-Корсаков, не верят, что их поймут, не допускают мысли, так же, как и Мусоргский не верил и не ценил своих произведений. Холодность и снобизм общества к дивным авторам – это плохой признак, это отсутствие понимания, плохой патриотизм. Эх, Костенька, – говорил мне Савва Иванович, – плохо, косно, не слышат, не видят… Вот «Аида» полна, а на «Снегурочку» не идут, и газеты ругают. А верно сказал офицер[142]142
…верно сказал офицер… – имеется в виду М. Ю. Лермонтов, поручик Тенгинского полка.
[Закрыть]:
– Большой и умный был человек Лермонтов, – сказал Савва Иванович. – Подумайте, как странно: я дал студентам университета много билетов на «Снегурочку» – не идут. Не странно ли это? А вот Виктор (Васнецов) говорит – надо ставить «Бориса», «Хованщину» Мусоргского[144]144
…надо ставить «Бориса», «Хованщину»… – премьера оперы М. П. Мусоргского «Борис Годунов» в Частной опере Мамонтова состоялась в 1898 г.; премьера оперы «Хованщина» с Ф. И. Шаляпиным в роли Досифея – в 1897 г.
[Закрыть]. Не пойдут. Меня спрашивает Витте, зачем я театр-оперу держу, это несерьезно. «Это серьезнее железных дорог», – ответил я.
Он, конечно, очень удивился, но приятно, когда и по железной дороге едут люди. Искусство – его не так много, это не одно развлечение только и увеселение. Если б вы знали, как он смотрел на меня, как будто на человека из Суконной слободы. И сказал откровенно, что в искусстве он ничего не понимает. По-моему, это только увеселение. Не странно ли это, – говорит Мамонтов. – А ведь умный человек. Вот и подите. Как все странно.
Императрица Екатерина, когда было крепостное право и она была крепостница, на здании Академии художеств в Петербурге приказала начертать: «Свободным художествам». Вельможи заволновались. «Успокойтесь, вельможи, это не отмена крепостного права, не волнуйтесь. Эта свобода иная, ее поймут те, которые будут иметь вдохновение к художествам». «А вдохновение имеет высшие права». Вот Консерватория тоже существует, а в Императорских театрах отменяют оперы и не ставят ни Мусоргского, ни Римского-Корсакова. Надо, чтобы народ знал своих поэтов и художников. Пора народу знать и понимать Пушкина. А министр финансов говорит, что это увеселение. Так ли это? Когда будут думать только о хлебе едином, пожалуй, не будет и хлеба.
С. И. увлекался театром. Русских артистов он старался оживить. В опере он был режиссер и понимал это дело. Учил артистов игре и старался объяснить им то, что они поют. Театр Мамонтова выходил какой-то школой. Но печать, газеты были придирчивы к артистам, и театр Мамонтова вызывал недоброжелательство. У Мамонтова в репертуаре были поставлены новые иностранные авторы: «Лакмэ» Делиба, где пела партию Лакмэ знаменитая Ванзанд. Также был поставлен «Лоэнгрин» Вагнера, «Отелло» Верди, где пел Таманьо, певцы Мазини, Броджи, Падилла – все лучшие певцы Италии пели в опере Мамонтова[145]145
«Лакмэ» – премьера оперы Л. Делиба (1883) в Частной опере С. И. Мамонтова состоялась в 1885 г.
Ванзанд – здесь и далее – правильно: Ван-Зандт.
«Лоэнгрин» – премьера оперы Р. Вагнера (1848) в Частной опере С. И. Мамонтова состоялась в 1885 г.
«Отелло» – премьера оперы Дж. Верди (1886) в Частной опере С. И. Мамонтова состоялась в 1886 г.
[Закрыть].
Москва была богата и избалована. Не только Москва, но даже Харьков имел в летнем сезоне итальянскую оперу, и труппа Мамонтова была и в Харькове, и в Киеве, и в Одессе.
Довольство жизнью было полное. Рынки были завалены разной снедью – рыбой, икрой, птицей, дичью, поросятами. Железные дороги были полны пассажиров. Промышленность шла, Россия богатела. Рынки были завалены товарами, из-за границы поступало все самое лучшее. Заграница была в моде, и много русских ездило за границу. Это считалось как бы обязательным. Летние сады развлечений были полны иностранными артистами – оперетка, шансонетки, загородные бега и скачки, рестораны были полны посетителями, где пели венгерские, цыганские, румынские хоры. Летом большинство жителей Москвы уезжало на дачи, которые были обильно настроены в окрестностях Москвы. Там жизнь велась в природе. Москву в жару не выносили, уезжали на дачи. Оставшихся в Москве считали мучениками. Но странно, несмотря на довольство жизнью, многие из поместий и городов стремились уехать за границу. Меня это удивляло. Неужели лето за границей было лучше, чем в России? Нет. В этом было что-то непонятное. Я нигде не видал лучше лета, чем в России, и не знаю моря и берега лучше Крыма. Но Крым считался «не то», чего-то <не> хватало. «Не рулетки ли, – думал я, – или баккара[146]146
баккара – здесь и далее: элитная игра казино с высокими ставками.
[Закрыть], которые были запрещены в России?»
Театр Мамонтова и декоративные работы для опер дали мне возможность заниматься личной живописью, хотя театр много отнимал времени. В то же время я имел возможность писать с натуры, не подчиняясь времени и влияниям. Работал лично, как мне хотелось, свободно ища в живописи своих достижений. Я был сам себе меценатом. Сначала я выставлял на передвижных выставках, а потом встретил в Петербурге С. П. Дягилева, который нашел меня. Я увидел – Дягилев восторженно любит живопись и театр. И тут мы затеяли с ним издать журнал «Мир Искусства»[147]147
…встретил С. П. Дягилева… – знакомство Дягилева с Коровиным, судя по всему, состоялось в 1898 г.
…мы затеяли… издать журнал «Мир Искусства» – первый номер журнала «Мир Искусства», обложку которого выполнил К. А. Коровин, вышел в 1898 г.; журнал выходил с 1898 по 1904 г.
[Закрыть]. Я нарисовал первую обложку для журнала и сделал несколько рисунков красками. Из первых денег, мной заработанных, я дал Дягилеву 5000 для издания журнала. Еще выпросил у Саввы Ивановича 12 000 рублей и познакомил Дягилева с Мамонтовым. Журнал Дягилева был встречен очень враждебно. Он сделал какую-то революцию в искусстве. Но журнал шел нарасхват.
В 1900 году я был приглашен профессором в Училище живописи, ваяния и зодчества, в отдельный класс, для преподавания живописи[148]148
В 1900 году я был приглашен профессором в Училище живописи, ваяния и зодчества… – в комментариях к изданию «Константин Коровин вспоминает…» приводится другая дата – 1901-й.
[Закрыть]. Ко мне поступали ученики, окончившие натурный класс. Также был приглашен совместно со мной и Серов. В нашем классе мы впервые поставили живую модель – обнаженную женщину, и учениками лучшими были: Сапунов, Судейкин, Туржанский, Крымов, Кузнецов, Машков, Фальк и много других, которые как-то распылялись и не были заметны. Дорого стоят государству художники, да и их всегда мало. Как это странно, несмотря на огромную Россию. Что-то мешало, и мало было влюбленности в искусство и жизнь, в радость жизни и в искусство! Озабоченная политикой пресса, постоянно находясь в оппозиции правительству, мало интересовалась искусством, считала правилом все поносить, ругать, разносить все, что являлось в искусстве выдающимся. Пресса сама сделалась хозяином, вершителем судеб художников, писателей. Появилась какая-то дудка гражданской скорби, очень модная дудка. В нее дул торжествующий Стасов и «Новое время»[149]149
Стасов и «Новое время» – имеется в виду художественный и музыкальный критик В. В. Стасов и его статьи в консервативной газете «Новое время».
[Закрыть]. «Нашей прессе никто не мог угодить», – говорил мне А. П. Чехов. Общество и интеллигенция были избалованы, жизнь легка и роскошна. Богата была Россия. Но в ней образовались какие-то скорбные плакальщики, которые неплохо жили, ничего не делая, а только хныкали о горях и лгали. Невежество самовластия этих плакальщиков было глупо, так как они не знали ни народа, ни России. Плакальщики искали тенденции, клеветы и ругали красоту; они кричали о свободе, не понимая свободы, и их жажда была властвовать и угнетать все, в чем нужна свобода. Эти люди составили касту и убеждали общество и народ, что они дадут ему счастье и свободу. Не понимая, что такое государство, вся их ненужная энергия была только отрицанием всего того, в чем они не смыслили, как совесть и возвышенность. Скромные на вид, они не были скромны в жизни. И знали ли они, что такое Россия и что такое государство? – сомнительно. Все в ажитации проводили время в кабаках у «Яра» и в «Стрельне», в бесконечном пустословии. Несчастная Россия, попавшая в страшную войну, не знала в это время – кто и куда ее ведет. Трагедия потрясений пришла от ловких и хитрых людей.
X
На меня произвел чрезвычайно сильное впечатление неожиданный случай. Как-то утром в мою мастерскую на Садовой, в доме Червенко, пришел В. Д. Поленов и сказал:
– Ты слышал, вчера арестован Савва и увезен в тюрьму. Я спрашивал у Васнецова, у Третьякова и у председателя суда, моего знакомого, – никто не знает, почему арестован Савва Иванович[150]150
…арестован Савва Иванович – С. И. Мамонтов был арестован в начале 1900 г. из-за недостачи в кассе Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. На все его имущество был наложен штраф, а сам Савва Иванович был помещен в тюрьму. Благодаря стараниям известных художников и музыкантов через короткое время он был переведен под домашний арест. Уже в июне 1900 г. оправдан судом. Последние годы провел в болезни и бедности.
[Закрыть].
Я был поражен. Тут же пришел В. А. Серов, который тоже очень удивился.
– В чем дело? – спросил Серов. – Я вчера утром был у Саввы Ивановича, и он был в хорошем настроении…
У кого мы ни спрашивали и как ни старались узнать, нам никто не мог объяснить причину ареста Мамонтова. Я видел А. И. Чоколова, Кривошеина, Суббербиллера[151]151
Правильно: Цубербиллера.
[Закрыть] и других знакомых общественных деятелей, адвоката Муромцева – никто ничего сказать не мог. Семья Мамонтова тоже ничего не знала. Что сделал Савва Иванович, почему такой быстрый арест – мы никто не могли себе объяснить. Политикой Савва Иванович не занимался, он не был похож на человека, который мог совершить растрату, потому что Савва Иванович был всегда довольно расчетлив, не был игроком и кутилой, в деньгах был скромен и даже несколько скуп. Постепенно мы узнали, что это, по слухам, арест из-за растраты при постройке Архангельской железной дороги, которая в это время проводилась и уже заканчивалась. Я, узнав, где находится Савва Иванович, поехал получить с ним свидание. Очень долго добивались этого свидания – Серов и я. Увидав Савву Ивановича в тюрьме, где нам дали 5 минут на свидание, Савва Иванович, одетый в свое платье, вышел к нам в приемную комнату для свиданий. Как всегда, он улыбался, и когда мы его спросили – в чем же дело, то он сказал нам:
– Я не знаю.
И так прошло долгое время. Я поехал в Петербург и увидал Сергея Юльевича Витте, который был министром. Сергей Юльевич, к моему удивлению, сказал мне, что он тоже не знает акта обвинения Мамонтова.
– Против Саввы Ивановича, – сказал он, – всегда было много нападок. И на обвинения его «Новым временем» в растрате, как душеприказчик Чижовских капиталов[152]152
…душеприказчик Чижовских капиталов – о Чижове см. прим. к с. 31104
Чижов – Чижов Федор Васильевич (1811–1877), математик, писатель, переводчик, крупный предприниматель, финансист и благотворитель. Несколько лет (1840–1847) пробыл за границей, в основном в Италии, где занимался историей искусства. Здесь же близко общался с поэтом Н. М. Языковым (1803–1846/47) и писателем Н. В. Гоголем (1809–1852). Под его редакцией вышло одно из изданий сочинений Гоголя (1867). В описываемое время – один из создателей (наряду с И. Ф. Мамонтовым; см. прим. ниже) первой частной железной дороги от Москвы до Ярославля и Вологды, что, собственно, и привело к разорению деда К. А. Коровина. Движение поездов от Москвы до Сергиева Посада было открыто в 1862 г. Чижов являлся одним из главных инициаторов и руководителей Московского купеческого банка и Московского купеческого общества взаимного кредита; он стал во главе крупных капиталистов, купивших от правительства Московско-Курскую железную дорогу, организовал Товарищество архангельско-мурманского срочного пароходства. Огромное свое состояние (около шести миллионов рублей) он оставил на устройство в Костромской губернии лучших технических училищ.
Мамонтов – имеется в виду Мамонтов Иван Федорович (1800–1869), крупный промышленник, инициатор строительства Ярославской железной дороги, отец Саввы Ивановича Мамонтова.
[Закрыть].
[Закрыть], он ничего не ответил. А когда это дошло до царя, то он спросил меня, и я тоже не мог ничего сказать. Но Савва Иванович, когда я его просил это выяснить, представил отчет. Из оставленных Чижовым капиталов, которых он был душеприказчиком, он увеличил его в три раза, и все деньги были в наличности. Молчание Саввы Ивановича могло и сейчас сыграть такую же для него роль. Я знаю, что Мамонтов честный человек, и в этом совершенно уверен.
И Витте, прощаясь со мной, как-то в сторону сказал про кого-то:
– Что делать, сердца нет…
Серов, Валентин Александрович, писал в это время портрет Государя[153]153
Серов… писал… портрет Государя… – имеется в виду портрет Николая II. Известен не один портрет российского самодержца кисти В. А. Серова. Судьба одного из них, работы 1900 г., весьма драматична. Этот портрет был заказан художнику самим императором и предназначался в подарок императрице Александре Федоровне. Находился в Зимнем дворце в личных покоях Николая II и Александры Федоровны. После взятия дворца в октябре 1917-го этот портрет исчез. В те же дни его нашли на площади перед дворцом, «но уже в неузнаваемом виде: он был весь в дырах, от живописи оставался один тонкий слой, и черты лица едва можно было различить, – и видно, над ним всячески издевались – топтали ногами, скребли и царапали чем-то острым!» (Бенуа А. Н. Мой дневник. 1916–1918. М.: Русский путь. 2003. С. 204–205). Там же, в примечании, Бенуа пишет: «Эта печальная руина была сдана в Музей Александра III (теперь Государственный Русский музей. – Т. Е.). К счастью, в Москве, в Третьяковской галерее, хранится абсолютно точное повторение этого портрета, сделано самим Серовым» (Там же. С. 205).
[Закрыть] и, окончив, сказал царю:
– Вот Мамонтов арестован, и мы, его друзья, не знаем, за что.
– Мне говорят все, что он виноват, – сказал Государь. – Но жаль старика и мне. И я сейчас же дам приказ, чтоб он был переведен на домашний арест.
На другой же день Мамонтов был переведен в дом своего сына Сергея Саввича, где мы видели его и приходили к нему. Как известно, на процессе Мамонтова, где прокурор Курлов произнес обвинительную речь, присяжные заседатели в полном составе вынесли Савве Ивановичу Мамонтову оправдательный вердикт. Выйдя из суда, Савва Иванович поехал на свой гончарный завод на Бутырках, где он с Врубелем делал из глины прекрасные произведения майолики. Савва Иванович заехал ко мне в мастерскую на Долгоруковской улице, пригласил меня к себе, и мы вместе с ним поехали в его две комнаты в маленьком домике, на гончарный завод. Было поздно. Ворота были заперты. Мы звонили, но никто не отворял. Сбоку у забора в песке была лазейка для собак. И вот в эту лазейку мы пролезли с Саввой Ивановичем. Нас встретил Петр Кузьмич, который заведовал обжигом майолики. Савва Иванович сказал мне:
– Ну, Костенька, теперь вы богатый человек. Сейчас поставим самовар, идите за калачами.
Я – в ворота, побежал в лавочку, достал калачей, баранок, колбасы, каких-то закусок и принес Савве Ивановичу. Савва Иванович был, как всегда, весел. Потеря состояния, тюрьма и суд на него не произвели никакого впечатления. Он только сказал мне:
– Как странно; пункт обвинения был, что в отчете нашли место, очень забавное: мох для оленя – 30 рублей. Костенька, помните вы этого оленя, бедного, который умер у Северного павильона на Нижегородской выставке?[154]154
Северный павильон на Нижегородской выставке – выставка 1896 г. в Нижнем Новгороде посвящалась Русскому Северу.
[Закрыть] Его не знали, чем кормить, и вы так жалели: мох-то, должно быть, не тот, он не ел. Бедный олень…
И Савва Иванович смеялся.
– Видите, его положение было хуже, чем мое. Мошенники-то мох-то, должно быть, не тот дали, не с Севера.
Савва Иванович так и остался жить на своем заводе. И сожалел все время, что не может поставить опять в театре тех новых опер, партитуры которых он покупал и разыгрывал с артистами, которых всегда так любил. Однажды Савва Иванович, спустя много времени, приехал ко мне и сказал:
– Я был вызван в Петербург Государем. Он вышел ко мне, протянув обе руки, и сказал:
– Савва Иванович, знаете, я виноват. Вы не были виновны… Я прошу вас принять от меня все ваши прежние средства, какие были у вас, и все ваше положение.
И он меня обнял. Я сказал ему:
– Больше и красивее для меня в жизни не было момента… и мне ничего не надо. Красота счастья моего вся испортится. Мне ничего не надо…
И Савва Иванович, рассказывая мне, заплакал. Я, глядя на моего друга, тоже заплакал и сказал ему:
– Вы поступили, как нужно… – и подумал про себя: «А неплохие все же есть русские люди… Из купцов, которых так много бранят».
Савва Иванович был очень рад, что, работая в качестве консультанта-художника при устройстве Всемирной парижской выставки 1900 года отдела окраин России, я получил как художник высшие награды от французского правительства[155]155
…работая в качестве консультанта-художника при устройстве Всемирной парижской выставки… – на Всемирной выставке в Париже в 1900 г. Коровину и Головину была поручена художественная организация русского кустарного отдела.
…я получил… высшие награды от французского правительства – за сконструированный К. А. Коровиным павильон кустарной промышленности и тридцать художественных панно французы наградили его орденом Почетного легиона, двумя золотыми и несколькими серебряными медалями.
[Закрыть]. Золотые медали получили я, Серов и Малявин. В это время Врубель приехал из-за границы и жил со мной. И странное было веяние в печати по отношению к художникам. Из-за границы кто-то привез модное слово «декадентство», и оно обильно и трескуче применялось ко мне и Врубелю. Не было дня, чтоб газеты на все лады неустанно, в виде бранного отзыва и полного отрицания нас как художников, не применяли этого слова. Но, несмотря на это, однажды ко мне приехал управляющий конторой московских Императорских театров, Владимир Аркадьевич Теляковский и сделал мне предложение вступить в театр как художник[156]156
…предложение вступить в театр как художник… – приглашение сотрудничать в Императорских театрах было сделано В. А. Теляковским Коровину, по всей вероятности, в 1900 г. По этому поводу ходили слухи, что Коровин воспользовался арестом Мамонтова (см. выше, прим. к с. 62150
…арестован Савва Иванович – С. И. Мамонтов был арестован в начале 1900 г. из-за недостачи в кассе Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. На все его имущество был наложен штраф, а сам Савва Иванович был помещен в тюрьму. Благодаря стараниям известных художников и музыкантов через короткое время он был переведен под домашний арест. Уже в июне 1900 г. оправдан судом. Последние годы провел в болезни и бедности.
[Закрыть]) и ушел к Теляковскому.
[Закрыть], для чего он делает особое новое положение, и помочь ему в деле реформы московских Императорских театров.
– Причем, – сказал он мне, – вам предоставляется создать постановки, столь же художественные, как те, которые были в театре Мамонтова. Но, к сожалению, должен сказать вам, что вы встретите много препятствий, главным образом, в печати от непонимания, а в театре от артистов – и рутины. Но я постараюсь всегда поддержать вас. Театры до такой степени пали художественно, что, например, балет не имеет возможности быть дальше в театре в таком положении. Он совсем не посещается публикой, его сборы не превышают тридцати рублей. Театр пуст, и на каждое представление балета чиновники конторы и посыльные едут в казенные учебные заведения, институты и кадетские корпуса, военные учебные заведения пополнять балетные спектакли учениками этих заведений. Эти девицы и юноши, возвращаясь из театров, с балетов, не подготовляют уроков, и это отразилось ненормально на положении казенных учебных заведений. Этим отчасти объясняется и уход директора Всеволожского, и поговаривают даже о закрытии балетной школы в Москве и Петербурге. Безвкусный балет, данный в последнее время, «Звезды»[157]157
«Звезды» – балет был поставлен в Большом театре в январе 1898 г. Сценарий и декорации написал К. Ф. Вальц.
[Закрыть], с бенгальским огнем, с безвкусной постановкой, дал два раза сборы по триста с чем-то рублей. Публика на балеты не ходит. Надо внести вкус и понимание.
Я предложил Теляковскому пригласить художника А. Я. Головина, человека большого вкуса.
Первый балет, для которого мы работали костюмы и декорации, был «Дон Кихот». Удивительно, что, несмотря на вопль газет, «декадентство на образцовой сцене», балет шел при полных сборах. Артисты не желали надевать мои костюмы, рвали их. Я ввел новые фасоны пачек, вместо тех, которые были ранее, похожие на абажуры для ламп. Пресса, газеты с остервенением ругали меня: «декадентство». Гринвуд[158]158
Правильно: Грингмут.
Гринвуд писал… – Грингмут Владимир Андреевич (1851–1907), редактор-издатель консервативной газеты «Московские ведомости».
[Закрыть] писал: «Декадентство и невежество на образцовой сцене…» Прекрасный артист Малого театра, Ленский[159]159
Ленский Александр Павлович (1847–1908) – актер, режиссер и педагог.
[Закрыть], считавший себя художником и знатоком, писал в «Русских ведомостях»: «Импрессионизм на сцене Императорского театра», причем слово «импрессионизм» бралось, похоже, как ругательство, так же, как и «декадентство».
В декорационной мастерской, где я писал декорации, я увидел, что холст, на котором я писал клеевой краской, не сох и темные пятна не пропадали. Я не понимал, в чем дело. И получил анонимное письмо, в котором безграмотно мне кто-то писал, что маляры-рабочие кладут в краски соль, которая не дает краскам сохнуть. На В. А. Теляковского, который сидел в партере на репетиции в Малом театре, бросилась с криком какая-то женщина, желая ему нанести оскорбление – ударить. Теляковский схватил эту женщину за руки, но в конторе Императорских театров в это время сидел в телефонной будке рецензент из «Московских ведомостей», где телефон уже был соединен с Петербургом, куда условлено было дать знать, что Теляковскому нанесено оскорбление действием во время репетиции. Наутро в Петербурге газеты оповестили, что управляющему московской конторой Императорских театров нанесено оскорбление действием. Так Теляковский был принят в Москве, в Императорских театрах.
Я купил себе револьвер и большую кобуру и писал декорации с револьвером на поясе. К удивлению, это произвело впечатление.
Не понравилось прессе то, что ранее журналисты имели право, когда им угодно, ходить за кулисы, а Теляковский запретил, а также запретил и всем богатым москвичам-меценатам вход за кулисы, где те в уборных ранее пили шампанское с артистами. Теляковского ругали в газетах, и все то, что он реформировал, улучшал, ставили ни во что. Видно было, что это была сплоченная компания, и появление новых сил в театре было почти невозможно. Теляковскому было трудно справляться со всеми препятствиями, но странно то, что, несмотря на всю травлю прессой Теляковского, меня, Головина, – сборы Императорских театров были полные.
По выходе князя Волконского из директоров Императорских театров, Государь назначил В. А. Теляковского директором петербургских театров. Я старался сделать как можно лучше постановки и работал дни и ночи в мастерских. Казалось, как будто ничего не было в России другого важного, кроме критиков и крика прессы о театрах. Все газеты были полны критикой и бранью по адресу Императорских театров. В печати шипела злоба и невежество, а театры были полны. Теляковский в Петербурге, куда я ездил делать постановки[160]160
Так в рукописи.
[Закрыть]. Я вводил в костюмерные мастерские новое понимание работ костюмов, сделал окраску материй и узоров данной формы, согласно эпохе, в операх и гармонии красок в балете, в костюмах, желая дать праздник красок, за роскошь которых упрекали газеты. Контроль Императорского двора тоже хотел придраться к роскоши постановок и был невольно удивлен, узнав, что новые постановки выходили вчетверо дешевле прежних. Когда Теляковский пригласил Шаляпина, то я и Головин хотели создать для великого певца красоту окружения. Теляковский любил Шаляпина. Как-то раз, когда Федор Иванович, зайдя ко мне утром на мою квартиру в Петербурге, на Театральной улице, которая была над квартирой директора Теляковского, вместе со мной спустился к директору, мы в большой зале – приемной услышали в кабинете директора, что кто-то играл на рояле.
– Слышишь, – сказал мне Шаляпин, – у него играет кто-то. Хорошо играет… Кто это?
Из кабинета вышел Владимир Аркадьевич и пригласил нас из зала к нему в кабинет. Шаляпин, видя, что никого нет, кроме нас, спросил Теляковского:
– А где же этот пианист?
– Это я согрешал, – сказал, смеясь, Теляковский.
– Как – вы? – удивился Шаляпин.
– А что? – спросил Теляковский.
– Как – что? Да ведь это играл настоящий музыкант.
– Вы думаете? Нет, это я, Федор Иванович. – Я ведь консерваторию кончил. Но прежде играл, старался. Меня Антон Григорьевич Рубинштейн любил. Играли с ним в четыре руки часто. Говорил про меня: «Люблю, – говорит, – играть с ним. У него, – говорит, – „раз“ есть…»
Только тут мы узнали, что Теляковский был хороший пианист. По скромности он никогда не говорил об этом раньше. Дирижеры всегда удивлялись, когда директор Теляковский делал иногда замечания по поводу ошибок в исполнении. И все думали – кто это ему сказал, не зная, что Теляковский был музыкант.
Владимир Аркадьевич имел желание и не один раз вел разговор с Саввой Ивановичем Мамонтовым. Он хотел его назначить управляющим московских Императорских театров, но Савва Иванович не соглашался и не шел в театр.
– Почему? – спрашивал я Савву Ивановича.
– Нет, Костенька, – говорил мне Савва Иванович, – поздно, старый я. И опять сидеть в тюрьме не хочется… Довольно уж. Он, Владимир Аркадьевич, господин настоящий, и управлять он может. А я не гожусь – съедят, подведут, сил нет у меня таких, бороться…
Так Савва Иванович Мамонтов и не пошел в Императорские театры.
XI
Я немало страдал в жизни, так сказать, от непонимания, а больше от клеветы, от зависти, выражаемой часто под видом дружбы, от тех, которые ко мне приближались. Я чувствовал ее от многих, с которыми в жизни сталкивался. Мне казалось, что это какой-то страшный дьявол у людей, дьявол в человеческой душе, более страшный, чем непонимание. Я испытывал это чувство от общения со многими притворными друзьями. По большей части эти люди подражали мне, подражали живописи, моей инициативе, моей радостности в жизни, моей манере говорить и жить. Среди моих друзей, которые были лишены этих низких чувств зависти, были В. А. Серов и М. А. Врубель. Почти все другие были ревнивы и завистливы.
Среди художников и артистов я видел какую-то одну особенную черту ловкачества. Когда кого-либо хвалили или восторгались его созданием, то всегда находились люди и голоса, тут же говорили: «жаль, пьет». Или «он мот», или вообще «знаете, ведет себя невозможно». Огромную зависть вызывал М. А. Врубель своим настоящим гениальным талантом. Он был злобно гоним. Видевшие его великий талант его травили и поносили, и звали темные силы непонимания растоптать его, уничтожить и не дать ему жить. Пресса отличалась в первых рядах этого странного гонения на не повинного ни в чем человека. М. А. Врубель – чистейший из людей, кротко сносил все удары судьбы и терпел от злобы и невежества всю свою жизнь. Врубель был беден и голодал, голодал среди окружавшего богатства огромной России. В моей жизни великое счастье – встреча и жизнь с этим замечательным человеком возвышенной души и чистого сердцем, с человеком просвещенным, светлого ума. Это был один из самых просвещенных людей, которых я знал. Врубель никогда не сказал, что это не так, что не интересно. Он видел только то, что значительно и высоко. Я не чувствовал себя никогда с ним в одиночестве.
Савва Иванович Мамонтов только в конце жизни понял талант М. А. Врубеля. В. И. Суриков был поражен работами Врубеля. Прочие долго не понимали его. П. М. Третьяков приехал ко мне, в мою мастерскую, уже во время болезни Врубеля и спросил меня об эскизе Врубеля «Хождение по водам Христа». Я вынул этот эскиз из папки, который приобрел у Врубеля раньше и раньше показывал его Павлу Михайловичу в своей мастерской на Долгоруковской улице, где мы жили вместе с Врубелем. Павел Михайлович раньше не обратил на него никакого внимания и сказал мне, что он не понимает таких работ. Помню, когда вернулся Врубель, то я сказал ему:
– Как странно… Я показывал твои эскизы, вот этот – «Хождение по водам», а также иллюстрации к «Демону», он сказал, что он не понимает.
Врубель засмеялся.
Я говорю:
– Чему ж ты рад?
– А знаешь ли, я бы огорчился, если бы он сказал, что он это понимает.
Я был удивлен таким взглядом. Я достал эскиз Врубеля и поставил его на мольберт перед Третьяковым.
– Да, – сказал тот, – я не понял раньше. Уж очень это как-то по-другому.
На другой стороне этого картона, где был эскиз Врубеля, был тоже акварельный эскиз его работы театральной занавеси, изображающий ночь в Италии, где музыканты играют на инструментах и женщины слушают их. Костюмы этих фигур говорили об эпохе Чинквеченто[161]161
От ит. cinquecento – XVI век.
[Закрыть]. Павел Михайлович хотел разрезать этот картон и эскиз занавеса возвратить мне. Третьяков хотел мне заплатить деньги за эскиз «Хождение по водам». Я просил Павла Михайловича принять эскиз этот как дар.
Умер Врубель. Умер и Павел Михайлович Третьяков. Эскиз «Хождение по водам» был выставлен им при жизни в галерее. И когда, после его смерти, заведовали галереей Остроухов, Серов и Щербатов, то я написал письмо им, что нет ли сзади картона «Хождение по водам» другого чудесного эскиза Врубеля. Они посмотрели, вынули из рамы и увидели, что на той стороне картона был эскиз занавеса. Как странно, что Павел Михайлович на всю жизнь заклеил в раму и обернул к стене замечательный эскиз Врубеля. Остроухов разрезал картон, и эскиз занавеса хотел отдать мне, но я и его пожертвовал галерее. Закупочная комиссия Третьяковской галереи не приобрела у Врубеля его картины «Демон», находившейся на выставке «Мира Искусства» в Петербурге, еще при жизни Врубеля. Но после смерти та же комиссия перекупила его для Третьяковской галереи от фон Мекка и заплатила в пять раз дороже, чем просил за свою картину Врубель. Странно, что Врубель относился к театру С. И. Мамонтова без особого увлечения. Говорил, что певцы поют как бы на каком-то особенном языке – непонятно, и предпочитал итальянцев. Про Шаляпина сказал Савве Ивановичу, что он скучный человек и ему очень тяжелы его разговоры. «Он все что-то говорит, так похоже, как плохая прислуга, всегда обиженная на своих господ».
Это оригинальное мнение удивило и меня, и Савву Ивановича. Врубель никогда не смотрел ничьих картин. Раз он как-то немножко похвалил меня, сказав:
– Ты видишь краски цветно и начинаешь понимать декоративную концепцию…
Репину сказал как-то у Мамонтова в Абрамцеве, что он не умеет рисовать. Савва Иванович обиделся за Репина и говорит мне:
– Ну и странный этот человек – Врубель.
Гостив в Абрамцеве, Врубель подружился с гувернером-французом, стариком Таньоном, и они целый день разговаривали.
– Вы думаете, о чем они говорят? – сказал мне Савва Иванович. – О лошадях, о парижских модах, о том, как повязывается теперь галстук и какие лучшие марки шампанского. А странный это артист, а какой он элегантный и как беспокоится о том, как он одет.
Когда я спросил Врубеля о Репине, он ответил, что это тоска, и как живопись, и как мышление. «Что же он любит? – подумал я. – Кажется, только старую Италию. Из русских – Иванова и Академию художеств».
– Любишь ли ты деревню? – спросил я его.
– Конечно, – ответил Врубель, – как же не любить природу. Но я не люблю людей деревни, они постоянно ругают мать: «мать», «мать твою…». Это отвратительно, – сказал он. – Потом они жестоки с животными и с собаками…
И я подумал: «Все же Врубель особенный человек».
Врубель окружал себя странными людьми, какими-то снобами, кутилами, цирковыми артистами, итальянцами, бедняками, алкоголиками. Врубель никогда не говорил о политике, любил скачки, не играл в тотализатор, совершенно презирал игру в карты и игроков. Будучи в Монте-Карло с Сергеем Мамонтовым, ушел из казино, сказав: «Какая скука». Но любил загородные трактиры и убогую харчевню, любил смотреть ярлыки бутылок, особенно шампанского разных марок. И однажды сказал мне, показав бутылку:
– Смотри, ярлык, какая красота. Попробуй-ка сделать – это трудно. Французы умеют, а тебе не сделать.
Врубель поразительно рисовал орнамент, ниоткуда никогда не заимствуя, всегда свой. Когда он брал бумагу, то, отметив размер, держа карандаш, или перо, или кисть как-то в твердой руке боком, в разных местах бумаги наносил твердо удары-черты, постоянно соединяя в разных местах, потом вырисовывалась вся картина. Меня и Серова поражало это.
– Ты знаешь костюм и убор лошади? – спросил я, увидав средневековую сцену, которую он поразительно нарисовал.
– Как сказать, – ответил Врубель, – конечно, знаю, в общем. Но я ее вижу перед собой, и вижу такую, каких не было…
Врубель рисовал женщин, их лица, их красоту с поразительным сходством, увидав их только раз в обществе. Он нарисовал в полчаса портрет поэта Валерия Брюсова[162]162
…портрет поэта Валерия Брюсова… – неоконченный портрет поэта работы М. А. Врубеля (1906; уголь, сангина, мел) находится в Государственной Третьяковской галерее.
[Закрыть], только два раза посмотрев на него. Это был поразительный рисунок. Он мог рисовать пейзаж от себя, только увидав его одну минуту. Притом всегда он твердо строил форму. Врубель поразительно писал с натуры, но совершенно особенно, как-то превращая ее, раскладывая, не ища никогда протокола. Особенно он оживлял глаза. Врубель превосходно рисовал и видел характер форм. Он как бы был предшественником всего грядущего течения, искания художников Запада. Из русского искусства он был восхищен иконами новгородцев. Фарфоры Попова и Гарднера[163]163
Фарфоры Попова и Гарднера… – частный фарфоровый завод англичанина Ф. Я. Гарднера был основан в 1754 г. в селе Вербилки под Москвой. Славился производством массовой и дорогой высокохудожественной посуды (гарднеровский фарфор). Производство на фарфоровом заводе А. Г. Попова сложилось на основе предприятия, созданного бывшим комиссионером Гарднера, Карлом Мелли. В 1804 г. Попов приобрел у Мелли завод, находившийся неподалеку от Вербилок, в селе Горбуново, в 1811 г. Таким образом, Попов был первое время преемником технический достижений Гарднера, но в художественном отношении стремился к самостоятельности. На заводе делали как посуду, так и декоративные статуэтки. Фарфоровый завод Попова существовал до 1870-х гг.
[Закрыть] восторгали его так же, как в литературе Пушкин и Лермонтов; он считал, что после них в литературе русской наступил упадок.
– Нет возвышенности, – говорил Врубель.
Про Левитана он сказал, что это слабое подражание барбизонцам – французам; импрессионисты это всегда делают лучше. Ценил Левицкого, Боровиковского, Крапивинова[164]164
барбизонцы – группа французских живописцев-пейзажистов, работавших в местечке Барбизон (Barbizon) близ Парижа в 30–60-х гг. XIX в.
Крапивинов – возможно, опечатка; в издании «Константин Коровин вспоминает…» исправлено на: Тропинин.
[Закрыть], Иванова, Брюллова и старых академиков… Как-то его спросил мой приятель Павел Сучков[165]165
Сучков Павел Александрович – наст. фам. Тучков; друг К. А. Коровина, один из главных персонажей его рассказов об охоте и рыбной ловле.
[Закрыть] о крепостном праве.
– Да, недоразумения были везде, и на Западе. Чем лучше узаконенное право первой ночи? А раньше – инквизиция. Этого, кажется, как-то мало было в России. Но жаль, что народ оставили без понимания своих творцов красоты. Ведь у нас не знают Пушкина, а если и читают, то это такое малое количество. А жаль…
Раз кто-то сказал при Врубеле, что в России – повальное пьянство.
– Неправда, – ответил он, – за границей пьют больше. Но там на это не обращают внимания, и пьяных сейчас же убирает отлично поставленная полиция. И это незаметно.
Как-то летом у Врубеля, который жил со мной в мастерской на Долгоруковской улице, не было денег. Он взял у меня 25 рублей и уехал. Приехав вскоре обратно, он взял большой таз и ведро воды и в воду вылил из пузырька духи, из красивого флакончика от «Коти»[166]166
«Коти» – крупнейшая в мире французская фирма по производству парфюмерии и косметики, созданная в начале XX в.; название получила по псевдониму основателя – Франсуа Коти.
[Закрыть]. Разделся и встал в таз, поливая себя из ведра. Потом затопил железную печь в мастерской и положил туда четыре яйца и ел их с печеным хлебом. За флакон духов он заплатил 20 рублей.
– А чудно, – говорю я ему. – Что же это ты, Миша…
Он не понял. Это было будто так необходимо. Раз он продал дивный рисунок из «Каменного гостя» – Дон Жуан – за 3 рубля. Так просто кому-то. И купил себе белые лайковые перчатки. Надев их раз, бросил, сказав: «Как вульгарно…»
