Текст книги "«То было давно… там… в России…»"
Автор книги: Константин Коровин
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
Два дня я жил на этом берегу. Написал черный челн, белый песок, отражения – все до того трудно. Туда меня звала мечта, поэзия.
VI
Окружение, природа, созерцание ее было самым существенным в моем детстве. Природа захватывала всего меня, давая настроение, как бы ее изменения вместе слиты с моей душой. Гроза, мрачная непогода, сумрак, бурные ночи – все впечатляло меня… Это было для моей жизни и чувства самое главное. Охотник Дубинин, должно быть, и был мне дорог потому, что он приучил меня к себе, к этим хождениям по болотам, к лесам, на лодке по озеру, к ночлегам в стогах, по глухим деревням… И люди другие – мой дядя, его окружение, бабушка и учитель Петр Афанасьевич – все это было как-то не то. Их разговоры, их заботы мне казались несерьезными. Ненужными. Мне моя жизнь, жизнь мальчика, охотника, и уже мои краски и рисование казались самым важным и самым серьезным в жизни. Остальное все как-то ерунда. Не то. Дешево и неинтересно. Одно еще, что хотелось, очень хотелось – сделаться моряком. Одного я видел в церкви. Он был одет матросом, такой со светлыми пуговицами[122]122
Так в рукописи.
[Закрыть]. Вот мне хотелось чего. Потому-то я и начал учить алгебру. Очень трудная алгебра. Я учил, конечно, для того, чтобы более отделаться, не потому, чтобы мне это нравилось. Нравилось совсем другое, нравилось читать. Я уже так много прочел…
Петр Афанасьевич, который тоже познакомился с Дубининым, потому что я рассказал ему, что это замечательный человек и знает такие секреты в медицине, что когда у меня сделался жар, то он мне принес к бабушке какую-то траву, горчайшую, и сварил ее в печке, как чай, в медном чайнике. Горькое питье. Три стакана заставил выпить. Но через час кончился жар, и болезнь прошла. К утру я был здоров. Он знал какие-то травы и, достав мне из воды на речке какие-то длинные камышины, концы которых он ел, предложил и мне. Это были вкуснейшие концы этой странной спаржи, и я и потом их ел, все время, когда был на таких заросших речках, и предлагал другим. В деревне Охотино, где я жил перед войной[123]123
В деревне Охотино, где я жил перед войной… – в Охотине в 1897 г. Коровин построил небольшой деревянный дом с мастерской; сюда приезжают его друзья, и здесь же разворачивается действие многих его рассказов. Художник очень любил это место, окружающую природу, крестьян, с которыми он подружился. В доме всегда находилось место и для «братьев меньших» – собак и разных зверушек. Собаки, белка, заяц, еж, баран и барсук – яркие персонажи многих «деревенских» рассказов Коровина. Возможно, домик в Охотине был для него воплощением детской мечты о мысе Доброй Надежды. См. также прим. 25 на с. 790 кн. 2 наст. изд.
[Закрыть], я показал эти камышины приятелям-охотникам. Они смеялись, но ели. А потом я заметил, на челноке ездили деревенские девки, рвали эти камыши, набирали их в кучи и ели, как гостинцы. Но как называются эти камышины, я не знаю.
У Петра Афанасьевича лицо было всегда в веснушках; он был довольно полный из себя. Карие глаза всегда смотрели как-то в сторону, и в этом его взгляде, когда я смотрел на него, то видел, что он жестокий. Большой рот его был всегда крепко сжат. Я узнал, что он не верит в иконы, и говорил мне, что Бога никакого нет, и рассказал мне, что в Техническом училище, где он окончил курс, в иконе во рту угодника Божия просверлили дырку, вставили папиросу и зажгли. «Так и не узнали, кто это сделал», – сказал он мне, улыбнувшись. Мне почему-то не понравилось это. Он всегда был серьезен, никогда не смеялся. Я видел, что он завидовал достатку и ненавидел богатых людей.
Когда с ним познакомился мой дядя, Иван Иванович Волков, у которого было большое дело на железных дорогах, дело обмундирования служащих и еще какие-то поставки, то он взял его к себе на службу по моей просьбе. Но потом мне дядя сказал:
– Твой Петр Афанасьевич не очень… – и не позволил мне больше заниматься с ним.
Я пришел к Петру Афанасьевичу и увидел, что он совсем по-другому жил. Квартира у него была хорошая, и на столе был серебряный самовар, новые ковры, хорошая мебель, письменный стол. И Петр Афанасьевич сделался какой-то другой.
Встретил я Петра Афанасьевича раз вечером у охотника Дубинина. Дубинин лечил его от веснушек, особенным образом. Он должен был утром до восхода солнца выходить на реку, становиться в воду по колени и умываться, стоя против течения. Каждый день. Я через некоторое время заметил, что у Петра Афанасьевича рожа стала красная, а веснушек нет. «Вот какой Дубинин», – подумал я. Рассказал своей тетке.
– Ну, – сказала тетка, – ты мне не говори про Петра Афанасьевича. Он – дрянь.
А почему дрянь – я так и не узнал. Петр Афанасьевич видал меня у Дубинина и говорил мне, что «ты много смеешься, ты не серьезный. Надо влиять на всех. Ты будь серьезный и не смейся, тогда ты будешь влиять». Дубинин тоже на охоте как-то сказал мне:
– Петр Афанасьевич из себя умного делает больно. «Кто я?» Он ведь против царя, у него все дураки. А он сам дурак. Сквалыга. Лечил его, а он хошь бы што. Пиджачишко у него попросил, дак не дал. У него все виноваты, а он у всех бы себе все взял… Знаем мы этаких-то. Они только говорят – за народ, что народ страдает, а он сам вот у этого народа последние портки свистнет. Девчонку-то брюхатую – бросил. А от сраму уехал из Волочка.
* * *
У меня появилось новое увлечение. На больших картонах красками, которые я купил в порошках в москательной лавке в Вышнем Волочке, с гуммиарабиком[124]124
гуммиарабик – клеящее вещество, входящее в состав акварельных и гуашевых красок.
[Закрыть] и водой, писать картины мест и настроений, которые я встречал в бесконечных хождениях с Дубининым по лесам, трущобам, рекам, кругом озера. Костры, стога, сарай – писать от себя, не с натуры. Ночи, тоскливые берега… И странно, почему-то нравилось все изображать тоскливо, печально, унылое настроение. И потом вдруг мне показалось, что это не то. Трудно мне было брать эти банки с кистями, красками и нести с собой картину. Далеко, в те красивые места, которые мне понравились, чтобы писать с натуры. Писать с натуры – это совсем другое. И трудно писать было быстро сменяемый мотив – нависших туч перед грозой. Это так быстро менялось, что я не мог схватить даже цвета проходящего момента. Не выходит, и потому я стал писать просто солнце, серый день. Но это невероятно трудно. Немыслимо постигнуть всю мелкость рисунка природы. Например, мелкого леса. Как сделать весь этот бисер ветвей с листьями, эту траву в цветах…
Мучился я ужасно. Я заметил, что картина, которую я видел, в ней пишутся не близкие предметы природы, а как-то на расстоянии, и я то же старался делать в общем. Это выходило легче.
Когда приехал мой брат, Сережа, который был уже в Москве в Школе живописи, ваяния и зодчества, то долго смотрел мои работы. И сказал мне: «Молодец. Я так не вижу, у тебя хорошие краски, но ты не умеешь рисовать». Странно – чтó писал он с натуры – мне не нравилось.
– Чтобы выучиться рисовать, – говорил мне брат, – нужно рисовать людей, рисовать можно и краской (так как я думал, что рисовать только карандашом можно).
Тогда я стал рисовать друга своего Дубинина и мучил его ужасно. Да еще рядом хотел написать его собаку Дианку. Это просто невозможно, до чего трудно. Мне казалось, что это совершенно нельзя написать. Дианка вертится. Дубинин тоже ворочает голову во все стороны, и я должен был постоянно переделывать. Так я и не мог дописать с него картину и подарил ее Дубинину. Дубинин говорил:
– Картина хороша, только усов у меня эдаких нет. Чего же усы-то сделал рыжие, а у меня усы-то черные. Ты черной краской делай.
Я для удовольствия сделал ему черные усы – все испортил. Усы прямо лезут одни, хоть ты что. А Дубинину нравилось, и он сказал:
– Вот теперь правильно…
И очень был доволен, и все его приятели говорили:
– Похож. Усы вот как есть его.
«Ерунда, – думал я. – Усы – просто безобразие».
Было горе у меня: собаку я нашел себе, а держать дома нельзя. Бабушка не позволяла. Собаку – ни под каким видом. А Дубинин тоже мою собаку не держал:
– Что же, – говорил, – завел кобеля, Дианку испортит, пойдут щенки не охотничьи.
– Как же не охотничьи щенки. Мой же Польтрон сеттер.
А Дубинин смеется:
– Какой, – говорит, – сетер. Был раньше.
Держал собаку на стороне, у одной вдовы, которая любила собак. Носил ему еду, каждый раз думал, когда ел, что отнести Польтрону. Такой чудный Польтрон. Когда я его купил за полтинник у охотника, то привел его на веревочке к бабушке. Покормил его молоком на кухне, но в дом его не пустили. Повел его по улице искать, куда его поместить, пошел к Дубинину и с веревочки его спустил. Он и побежал от меня в сторону, у забора, у огорода, побежал… Я бегу за ним, а он от меня. Кричу: «Польтрон!» Он обернулся и побежал дальше. Я за ним. «Польтрон!» – кричу я и заплакал. Польтрон остановился и подошел ко мне. Польтрон больше не бежал от меня… И пошел со мной. Дубинин посмотрел на Польтрона и не оставил его у себя. Только к вечеру, по совету Дубинина, я его увел к заводскому водохранилищу, и приютила его пожилая толстая добрая женщина. Она гладила его голову и поцеловала.
– Пускай, – говорит, – у меня живет, у меня всегда собаки жили, а теперь нету…
И Польтрон жил у ней. Я заходил к ней, брал его с собой на охоту, и в первый же день ушел очень далеко с Польтроном, к Осеченке. Зашел в лес, в места, которых не знал раньше, и не знал, где нахожусь. Места глухие, у высокого дубового леса, где была болотина.
Польтрон оказался замечательной собакой, он причуял и медленно шел и вдруг сделал стойку. Огромные тетерева с острым треском вылетели передо мной. И я убил большого глухаря. Польтрон схватил его и принес. Вот какой Польтрон. Я убил с ним трех глухарей тут же и шел краем леса. Вдруг сбоку выехал верховой и закричал мне:
– Ты чего это?
Я остановился и смотрю на него.
– Билет есть у тебя? – спросил верховой.
Я говорю:
– Нету.
– Дак ты чего, ты знаешь, ты где?
Я говорю:
– Где. Не знаю. Я вот здесь…
– Дак здесь. Это ведь Тарлецкого имение, лес его весь. Ты еще козу убьешь, здесь дикие козы есть. В тюрьму тебя.
Я говорю:
– Послушайте, я же не знал.
– Так пойдем в контору.
Он ехал верхом, а я шел с Польтроном и с тетеревами рядом. Версты три шел я с ним. Сначала меня ругая, молодой парень-объездчик смягчился сердцем.
– Ничего, ничего, – говорил, – а штраф отдашь. По пятерке за каждого. Нешто можно так. Вон видишь столб: «Охота строго воспрещается» написано.
Действительно, на столбе была дощечка, на которой написано: «Охота воспрещается», а вправо был уже дом, куда мы с ним пришли. В доме, когда я вошел, было хорошо. Дом новый. Молодая жена сторожа, самовар. Сторож показывал себя, вынул из шкафчика чернильницу и книжку, сел передо мной, как начальник, и говорит:
– Вот пиши тута: «За неправильную охоту строго воспрещается, местожительство имею…».
Я думаю: «Что такое?»
– Пиши сам, – говорю.
Он говорит:
– Да я-то писать плох. Можешь вот как ответить за это.
А жена его, ставя на стол жареные грибы, смеясь, говорит:
– Ишь, какого охотника пымал. Чего вы это. А ты тоже, писака, ишь какой. Чего рассердился. Садись грибы есть.
Парень еще был в гневе начальства.
– Чего пишешь, – передразнил он ее, – а как же, эдакие-то еще козу убьют… а я его не пымал. Тогда што. А кто скажет, меня ведь вон выгонят.
– Да полно, – говорит жена, – кто узнает… Целый день гоняешь, а чего здесь – никто и не ходит. Вишь – барчук, он нечаянно зашел. Бро-ось… Садись чай пить.
И муж послушал ее. Сел есть грибы, а я, как преступник, сидел у столика с книгой… Посмотрев на меня сердито, сторож сказал:
– Садись, небось не ел…
Я сел за стол.
– Анна, – сказал он жене, – достань-ка…
Анна поставила на стол бутылку и рюмки и села сама. Он налил мне рюмку и жене и выпил сам. Посмотрел на меня и спросил:
– А ты кто?
– Я из Волочка, – говорю.
– Э-э, куда ты пехтурой-то дошел. Смотри-ка, вечереет, ведь это тридцать верст… Ты что ж, при деле каком?
– Нет еще, – говорю я.
– Отчего же?
– Учусь. Не знаю еще, во что выйдет ученье мое. Охота мне живописцем сделаться.
– Ишь ты… Вот что! По иконной части.
Я говорю:
– Нет, по иконной не хочу. А вот хочу так охоту написать, картину охотничью. Вот как ты меня поймал в лесу, вот в сторожке с тобой грибы едим.
– Дак чего ж тут?
– Как чего? Хорошо очень… – сказал я и засмеялся. – Уж очень хорошо ты на меня протокол писал…
Жена тоже расхохоталась.
– «Хорошо, хорошо», – передразнил он меня, – а чего ж. Ишь, трех убил глухарей, а напорешься на кого, пойдешь, – в ответе я буду.
А жена говорит:
– Да кто здесь ходит?
– А все-таки, – он говорит, – 15 рублей штрафу.
Я говорю:
– У меня пятнадцати рублей нету.
– Нет, дак в тюрьму посодют.
Жена смеется.
– Чего, – говорит она, – Тарлецкий-то не велит, верно, коз стрелять?
– Да разве здесь есть козы?
– Есть, – сказал сторож. – Тарлецкий сам говорил.
– А ты видал?
– Не-ет, я-то не видывал…
Жена, смеясь, говорит:
– Дак никаких коз и нет, а это в прежнем году охотники были, господа какие-то, не русские. Вот были – пьяней вина. Дак верно, им козу пустили, белую, молодую. Вот, показали, значит, чтоб в козу стрелять. Ну, а она убежала. Видели ее, стреляли, да нешто им охота. Вот они здесь пили. И вино хорошо, бутылки хлопают, а вино бежит, жарко было. Дак они прямо бутылку в рот суют. Ну чего, они ничего не застрелили… Собаки с ними, только собаки за козой не бегут. Она не дикая – знать, оттого не бегут.
VII
В августе месяце я вернулся в Москву. Сущево. Бедная квартира отца. Отец болен, лежит. Мать все время удручена его болезнью. Отец худой, в красивых глазах его – болезнь.
Жалко мне отца. Он лежит и читает. Кругом него книги. Он был рад меня видеть. Я смотрю – на книге написано: «Достоевский». Взял себе одну книгу и читал. Замечательно…
Пришел брат Сережа. Он жил отдельно с художником Святославским[125]125
Правильно: Светославским.
[Закрыть], в большом каком-то сарае. Называлось – мастерская. Там было хорошо. Святославский писал большую картину – Днепр, а брат мой делал иллюстрации, на которых изображалась мчавшаяся на лошадях кавалерия, разрываются снаряды, ядра, – война. Шла война с турками[126]126
Шла война с турками – имеется в виду русско-турецкая война 1877–1878 гг.
[Закрыть].
– Послезавтра экзамен, – сказал мне брат. – Ты боишься?
– Нет, – говорю, – ничего.
– Твои этюды видел Алексей Кондратьевич Саврасов и очень тебя похвалил. А Левитан сказал, что ты особенный и ни на кого не похож на нас. Но боится – поступишь ли ты? Ты ведь никогда не рисовал с гипса, а это экзамен.
Я подумал: «С гипса, что это значит? Гипсовые головы, как это скучно». И сразу улетел туда, где озеро, Дубинин, костер ночью, охота, Польтрон. Ну, Польтрона-то я взял с собой. Польтрон и спит со мной. Но я и Польтрон терпеть не можем города, и думаю я – зачем устроены эти города? «Что может быть мерзей каменного тротуара, с тумбами, пыль, какие-то дома, окна скучные. Не так живут. Надо же всем жить около леса, где речка, огород, частокол, корова, лошади, собаки. Там надо жить. Как глупо. Дивные реки России – какая красота. Какие дали, какие вечера, утро какое. Заря всегда сменяется, все для людей. Там надо жить. Сколько простора. А они – вот тут… где помойные ямы на дворах, все какие-то злые, озабоченные, все ищут денег, да цепей», – сказал я, вспомнив «Цыган» Пушкина[127]127
«Цыганы» – поэма А. С. Пушкина (1824).
[Закрыть]. А я так любил Пушкина, что плакал, читая его, всегда плакал. Вот это – был человек. Он же все сказал, и сказал правду. Нет, провалюсь я на экзамене, уйду жить с Дубининым. Отца жалко… и мать…
И шел я дорогой вечером к себе, в Сущево, и слезы капали из глаз как-то сами собой…
Печально было дома, бедно. А отец все читал. Я смотрел в окно своей маленькой комнатки, и Польтрон лежал около меня. Я погладил, и он сел со мной рядом, посмотрел в окно, сбоку видна площадь – Яузская часть, желтый дом, ворота, скучные и грязные окна… На скамейке сидят пожарные в блестящих касках римского фасона, курят махорку, сплевывают.
Когда я лег в постель, то слышу, вдали пел голос:
В одной знакомой улице
Я помню старый дом,
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном.
Какой-то далекой грустью и таинственным чувством какого-то дома с высокой лестницей сливалось в моей душе воображение этого дома, лестницы, и песня арестанта, который пел в остроге, была полна печали.
* * *
Утром я пошел на Мясницкую в Училище живописи, ваяния и зодчества. Было много учеников. Мимо меня проходили в классы, несли свернутую бумагу, озабоченные, напуганные. Почему-то все с большими волосами. И я заметил, как они все угрюмы, и подумал: они, должно быть, не охотники. Лица бледные. Мне казалось, что будто бы их где-то сначала мочили, в каком-то рассоле, а потом сушили. Почему-то мне не очень нравились они. Выражение у многих, почти у всех, было похоже на Петра Афанасьевича. «Наверно, все они умеют влиять, – подумал я. – Какая гадость. Зачем влиять? В чем дело – влиять?»
Но на другой день я прочел, что назначен экзамен для вступающих: Закон Божий. И только я прочел, как увидел, что в приемную вошел священник, в роскошной шелковой рясе, с большим наперсным золотым крестом на толстой цепочке. У него было большое лицо, умное и сердитое, и на носу росла картошина. Грузно прошел он в канцелярию мимо меня. Думаю: «Вот завтра-то…» И я побежал домой и засел за катехизис.
Утром, в половине одиннадцатого, солдат при классах, входя из комнаты в дверь, где был экзамен, крикнул: «Коровин!»
У меня екнуло сердце. Я вошел в большую комнату. За столом, покрытым синим сукном, сидел священник, рядом с ним инспектор Трутовский и еще кто-то, должно быть, преподаватель. Он подал веером мне большие билеты. Когда я взял – перевернул, прочел: «Патриарх Никон». А я думал про себя: «Ну, это я знаю, так как я читал историю Карамзина»[128]128
…читал историю Карамзина – Н. М. Карамзин (1766–1826) создал величайший труд «История государства Российского» в 12 томах (1816–1829).
[Закрыть].
И начал отвечать, что вот Никон был очень образованный человек и потому, что он был очень образованный человек, то он знал и западную литературу, и религиозные стремления Европы и старался ввести многие изменения в рутине веры.
Батюшка смотрел на меня пристально.
– Вероятнее всего, что Никон думал о соединениях христианской религии, – продолжал я.
– Да ты постой, – сказал мне священник, посмотрев сердито, – да ты что ересь-то несешь, а? Это где ты набрался так, а? Выучи сначала программу нашу, – говорил он сердито, – а тогда приходи.
– Постойте, – говорит Трутовский, – это он, конечно, прочел.
– Ты что прочел?
Я говорю:
– Да я много прочел, я Карамзина прочел… Я Соловьева[129]129
Соловьев B. C. (1853–1900) – русский религиозный философ, поэт и публицист.
[Закрыть] прочел…
– Спросимте его другое, – сказал Трутовский.
– Ну, говори, третий Вселенский собор.
Я рассказал, робея, про Вселенский собор.
Священник задумался и что-то писал в тетрадку, и я видел, как он перечеркивал ноль и поставил мне тройку.
– Ступай, – сказал он.
Когда я проходил в дверь, солдат кричал: «Пустышкин!», и мимо меня, с бледным лицом, толкнув меня, прошел в дверь другой ученик.
Экзамены прошли хорошо. По другим предметам я получил хорошие отметки, особенно по истории искусств. Рисуя с гипсовой головы, выходило плохо, и, вероятно, мне помогли выставленные мной летние работы пейзажей. Я был принят в Школу.
Школа была прекрасная. В столовой за стойкой Афанасий, у него огромная чаша-котел. Там теплая колбаса, прекрасная, котлеты. Он разрезал ловко ножом пеклеванный хлеб[130]130
пеклеванный хлеб – черный хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной ржаной муки.
[Закрыть] и в него вкладывал горячую колбасу. Это называлось «до пятачка». Вкуснейшая колбаса, или котлеты. Стакан чаю с сахаром, калачи. Богатые ели на гривенник, я на пятачок. С утра живопись с натуры – лицо старика или старухи, потом научные предметы до 3-х с половиной, а с 5-ти – вечерние классы с гипсовых голов. Класс амфитеатром, парты идут выше и выше, и на больших папках большой лист бумаги, на котором надо рисовать тушевальным карандашом – черный такой. С одной стороны у меня сбоку сидит Курчевский, а слева – архитектор Мазырин, которого зовут Анчутка. Почему Анчутка – очень на девицу похож. Если надеть на него платок бабий, ну, готово – просто девица. Анчутка рисует чисто и голову держит набок. Очень старается. А Курчевский часто выходит из класса:
– Пойдем курить, – говорит.
Я говорю:
– Я не курю.
– У тебя есть два рубля? – спрашивает.
Я говорю:
– Нету, а что?
– Достать можешь?
Говорю:
– Могу, только у матери.
– Пойдем на Соболевку… Танцевать лямпопо[131]131
лямпопо (лимпопо) – здесь и далее: танец живота; название танца ассоциируется с африканской рекой Лимпопо.
[Закрыть], там Женька есть, увидишь – умрешь…
– Это кто ж такое? – спрашиваю я.
– Как кто? Девки.
Мне представились сейчас же деревенские девки. «В чем дело?» – думаю я.
Вдруг идет преподаватель Павел Семенович – лысый, высокого роста, с длиннейшей черной с проседью бородой. Говорили, что этот профессор долго жил на Афоне монахом, – и прямо идет к нам. Подошел к Курчевскому. Взял его папку и сел на его место. Смотрел рисунок и сказал тихо, шепотом, вздохнув:
– Эх-ма… Все курить бегаете…
Отодвинул папку и перешел ко мне. Я подвинулся на парту рядом. Он смотрел рисунок и посмотрел на меня.
– Толково, – сказал, – а вот не разговаривали бы – лучше бы было… Искусство не терпит суеты, разговоров, это ведь высокое дело. Эх-ма… о чем говорили-то?
– Да так, – я говорю, – Павел Семеныч…
– Да что так-то…
– Да вот хотели поехать… он звал лямпопо танцевать…
– Чего… – спросил меня Павел Семенович.
Я говорю:
– Лямпопо…
– Не слыхал я таких танцев что-то… Эх-ма…
И он пересел к Анчутке. И вздохнул.
– Горе, горе, – сказал он, – чего это вы? Посмотрели бы на формы-то немножко. Вы кто – живописец или архитектор?
– Архитектор, – ответил Анчутка.
– То-то и видно… – сказал, вздохнув, Павел Семенович и подвинулся к следующему.
* * *
Когда я пришел домой, за чаем, где был брат Сережа, я сказал матери:
– Мама, дай мне два рубля, пожалуйста, очень нужно. Меня Курчевский звал, который рисует рядом со мной, – он такой веселый… поехать с ним на Соболевку, там такая Женька есть, что, когда увидишь, умрешь прямо.
Мать посмотрела на меня с удивлением, а Сережа даже встал из-за стола и сказал:
– Да ты что…
Я увидал такой испуг и думаю: «В чем дело?» Сережа и мать пошли к отцу. Отец позвал меня, и прекрасное лицо отца смеялось.
– Это куда ты, Костя, собрался? – спросил он.
– Да вот, – говорю, – не понимаю, в чем дело, отчего все испугались. Курчевский звал на Соболевку к девкам, там Женька… Говорил – весело, лямпопо танцевать…
Отец смеялся и сказал:
– Поезжай. Но ты знаешь, вот что лучше – подожди, я поправлюсь… – говорил он смеясь, – я с тобой поеду вместе. Будем танцевать лямпопо…
VIII
Профессор Е. С. Сорокин
Преподаватели московской Школы живописи и ваяния были известные художники В. Г. Перов, Е. С. Сорокин, B. C. Сорокин[132]132
Правильно: П. С. Сорокин.
[Закрыть], его брат, Е. М. Прянишников[133]133
Правильно: И. М. Прянишников.
[Закрыть], В. Г. Маковский[134]134
Правильно: В. Е. Маковский.
[Закрыть], А. К. Саврасов и В. Д. Поленов.
Перов, картины которого были всем известны, и лучшие были в галерее Третьякова: «Охотники на привале», «Птицелов», «Пьяное духовенство» и «Пугачев». У Прянишникова там же – «Купанье лошадей», «Охотники на зайцев», «Пленные французы», «Купцы в ножовой линии». У Маковского – «Вечеринка студентов», «Адвокат», «Охотники в избе», «Крах банка», «Четыре руки». «Друзья-приятели» и «Благотворители». У Е. С. Сорокина, не помню, были ли картины в Третьяковской галерее. У Саврасова была картина «Грачи прилетели». У Поленова «Дворик», «Бабушкин сад», «Мельница», «Больная девочка», «Генисаретское озеро» и «Христианская мученица»[135]135
«Охотники на привале» – картина В. Г. Перова(1871).
«Птицелов» – картина В. Г. Перова (1870).
«Пьяное духовенство» – имеется в виду картина В. Г. Перова «Сельский крестный ход на Пасхе». (1861).
«Пугачев» – имеется в виду картина В. Г. Перова «Суд Пугачева» (1879).
«Купанье лошадей» – имеется в виду картина И. М. Прянишникова «Спасов день на Севере» (1887).
«Охотники на зайцев» – имеется в виду картина И. М. Прянишникова «Конец охоты» (1884).
«Пленные французы» – имеется в виду картина И. М. Прянишникова «В 1812 году» (1874).
«Купцы в ножовой линии» – имеется в виду картина И. М. Прянишникова «Шутники. Гостинный двор в Москве» (1865).
«Вечеринка студентов» – имеется в виду картина В. Е. Маковского «Вечеринка» (1875–1897).
«Адвокат» – возможно, имеется в виду картина В. Е. Маковского «Деловой визит» (1881).
«Охотники в избе» – имеется в виду картина В. Е. Маковского «В избушке лесника» (1886–1887).
«Крах банка» – картина В. Е. Маковского (1871).
«Четыре руки» – имеется в виду картина В. Е. Маковского «В четыре руки»(1880).
«Друзья-приятели» – картина В. Е. Маковского (1878).
«Благотворители» – имеется в виду картина В. Е. Маковского «Посещение бедных» (1874).
«Грачи прилетели» – картина А. К. Саврасова (1871).
«Дворик» – имеется в виду картина В. Д. Поленова «Московский дворик» (1878).
«Бабушкин сад» – картина В. Д. Поленова (1878).
«Мельница» – имеется в виду картина В. Д. Поленова «Старая мельница» (1880).
«Больная девочка» – имеется в виду картина В. Д. Поленова «Больная» (1886).
«Генисаретское озеро» – имеется в виду картина В. Д. Поленова «На Тивериадском (Генисаретском) озере» (1888).
«Христианская мученица» – имеется в виду картина В. Д. Поленова «Христос и грешница (Кто без греха?)» (1887).
[Закрыть]. Но Поленов вступил в Школу, как преподаватель пейзажного класса. Он был выбран советом преподавателей как пейзажист. И потому не был преподавателем в натурном классе, где ученики писали тело с натурщиков.
За Поленовым, значит, не считалось, что он был чистый жанрист. В натурном классе были проф. Перов, В. Е. Маковский и Е. С. Сорокин.
Сорокин был замечательный рисовальщик, блестяще окончил Академию художеств в Петербурге и получил золотую медаль за программную большую картину и был отправлен за границу, в Италию, где пробыл долгое время. Рисовал он восхитительно. Это единственный рисовальщик-классик, оставшийся в традициях Академии. О Брюллове, Бруни, Егорове и других рисовальщиках он говорил нам:
– Вы все срисовываете, а не рисуете. А Микеланджело рисовал.
Е. С. писал большие работы для храма. Они многочисленны, и все его работы сделаны от себя. Он умел рисовать человека наизусть. Только платье и костюм он списывал с манекена. Краски его были однообразны и условны. Святые его были благопристойны, хороши по форме, но как-то одинаковы. Живопись была покойной, однообразной. Нам нравились его рисунки углем, но живопись его ничего нам не говорила.
Однажды Е. С., когда я был учеником в натурном классе и писал голого натурщика, позвал меня к себе на дачу, которая была у него в Сокольниках. Была весна – он сказал мне:
– Ты пейзажист. Приезжай ко мне. Я пишу уж третье лето пейзаж. Приезжай, посмотри.
В саду его дачи он вынес большой холст, на котором была изображена его дача, желтого цвета, а сзади сосны, Сокольники. Тень ложилась от дачи на земле его двора. Был солнечный день. Меня поразило, что в окнах было отражение на стеклах удивительно нарисовано, верно, поразительно, и вся дача приведена в перспективу. Это был какой-то архитектурный чертеж, гладко раскрашенный, жидко масляными красками. По светам неверный и не похожий на натуру. Все было соразмерно. Но натура была совсем другая. Сосны были написаны сухо, темно, не было никаких отношений и контрастов. Я смотрел и сказал просто:
– Не так. Сухо, мертво.
Он внимательно слушал и ответил мне:
– Правду говоришь. Не вижу я, что ль? Третье лето пишу. В чем дело, не понимаю. Не выходит. Никогда пейзажа не писал. И вот, не выходит. Ты попробуй, поправь.
Я смутился. Но согласился.
– Не испортить бы, – сказал я ему.
– Ну, ничего, не бойся, вот краски.
Я искал в ящике краски. Вижу – терр де сьен, охры, черная кость и синяя прусская, – а где же кадмиум?
– Что? – спросил он.
– Кадмиум, краплак, индейская, кобальт.
– Этих красок у меня нет, – говорит Сорокин. – Вот синяя берлинская лазурь – я этим пишу.
– Нет, – говорю я, – это не годится. Тут краски горят в природе. Охрой это не сделать.
Сорокин послал за красками, и мы пошли покуда в дом-дачу завтракать.
– Вот ты какой, – говорил Евграф Семенович, улыбаясь. – Краски не те. – И его глаза так добро смотрели на меня, улыбаясь. – Вот что, ты, – продолжал Сорокин, – совсем другой. Тебя все бранят. Но тело ты пишешь хорошо. А пейзажист? Удивляюсь я. Бранят тебя, говорят, что пишешь ты по-другому. Вроде как нарочно. А я думаю – нет, не нарочно. А так уж, в тебе это есть что-то.
– Что же есть, – говорю я. – Просто повернее хочу отношение взять – контрасты, пятна.
– Пятна, пятна, – сказал Сорокин. – Какие пятна?
– Да ведь там, в натуре, разно – а вы все одинаково. Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно что – пятна.
– Ну постой. Как же это? Я вижу бревна, дача-то моя из бревен?
– Нет, – отвечаю я.
– Как нет, да что ты? – удивлялся Сорокин.
– Когда верно взять краску, тон в контрасте – то выйдут бревна.
– Ну уж это нет. Надо сначала все нарисовать, а потом раскрасить.
– Нет, ничего не выйдет, – ответил я.
– Ну вот тебя за это и бранят. Рисунок – первое в искусстве.
– Рисунка нет, – говорю я.
– Ну вот что ты, взбесился, что ли? Что ты?
– Нет его. Есть только цвет в форме.
Сорокин смотрел на меня и сказал:
– Странно. Тогда что ж, а как же ты сделаешь картину не с натуры, не зная рисунка?
– Я говорю только про натуру. Вы ведь пишете с натуры дачу.
– Да. С натуры. И вижу – у меня не выходит. Ведь это пейзаж. Я думал – просто. А на вот, поди, что делать – не пойму. Отчего это? Фигуру человека, быка нарисую. А вот пейзаж, дачу – пустяки – и вот, поди, не выходит. Алексей Кондратьевич Саврасов был у меня, смотрел, сказал мне – говорит:
– Эта жалкая крашеная дача – мне смотреть противно, не то что писать.
Вот чудак какой. Он любит весну, кусты сухие, дубы, дали, реки. Рисует тоже, но неверно. Удивлялся – зачем это я дачу пишу, – и Сорокин добродушно засмеялся.
После завтрака принесли краски. Сорокин смотрел на краски. Я клал на палитру много и говорю:
– Боюсь я, Евграф Семенович, испорчу.
– Ничего, порти, – сказал он.
Целым кадмиумом и киноварью я разложил пятна сосен, горящих на солнце, и синие тени от дома. Водил широкой кистью.
– Постой, – сказал Сорокин. – Где же это синее? Разве синие тени?
– А как же? – ответил я. – Синие.
– Ну, хорошо.
Воздух был тепло-голубой, светлый. Я писал густо небо, обводя рисунок сосен.
– Верно, – сказал Сорокин.
Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Света горели невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце были тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знаешь, чем их взять. Выходило совсем другое. Краски прежней картины выглядывали кое-где темно-коричневой грязью. И я радовался, торопясь писать, что пугало моего дорогого, милого Евграфа Семеновича, моего профессора. И чувствовал, что это выходит каким-то озорством.
– Молодец, – сказал, смеясь, Сорокин, закрывая глаза от смеха. – Ну только что же это такое? Где же бревна?
– Да не надо бревен, – говорю я. – Когда вы смотрите туда, то не так видно бревна, а когда смотрите на бревна – то там видно в общем.
– Верно, что-то есть, но что это?
– Вот что-то есть – свет. Вот это нужно. Это и есть. Весна.
– Как весна, да что ты? Вот что-то я не пойму.
Я стал проводить бревна, отделяя полутоном, и сделал штампы сосен.
– Вот теперь хорошо, – сказал Сорокин. – Молодец.
– Ну вот, – ответил я. – Теперь хуже. Суше. Меньше горит солнце. Весны-то меньше.
– Чудно. Вот оттого тебя и бранят. Все ты как-то вроде, как нарочно. Назло.
– Как назло, что вы говорите, Евграф Семенович?
– Да нет, я-то понимаю, а говорят, все говорят про тебя.
– Пускай говорят, только вот довести, все соединить, трудно, – говорю я. – Трудно сделать эти весы в картине, что к чему. Краска к краске.
– Вот тут-то вся и штучка. Вот что. Надо сначала нарисовать верно, а потом вот как ты. Раскрасить.
– Нет, – не соглашаюсь я.
И долго, до поздней ночи, спорил я с своим милым профессором, Евграфом Семеновичем. И посоветовал я ему показать это Василию Дмитриевичу Поленову.
– Боюсь я его, – сказал Евграф Семенович. – Важный он как-то.
– Что вы, – говорю я, – это самый простой и милый человек. Художник настоящий, поэт.
– Ну и не понравится ему моя дача, как Алексею Кондратьевичу. Чудаки ведь поэты.
– Нет, – говорю. – Он не смотрит на дачу. Он живопись любит, не сюжет.
Конечно, дача не очень нравилась, но не в том дело. Цвет и свет важно, вот что. И я сказал Сорокину:
– Свет.
– А ты знаешь, я никогда об этом не думал. Пейзаж – это, я так полагал, – дай, попробую, думаю – просто…
Уходя от Сорокина, он простился со мной, смеясь, сказав:
– Ну и урок. Да, задал ты мне урок, – и он сунул мне в карман пальто конверт.
– Что это вы, Евграф Семенович?
– Ничего, возьми. Это я тебе… годится.
Я ехал домой на извозчике. Я вынул и разорвал конверт. Там лежала бумажка в сто рублей. Какая была радость…
IX
Частная опера Мамонтова[136]136
Частная опера Мамонтова – Московская частная русская опера открылась в 1885 г. Была организована и финансировалась С. И. Мамонтовым. Просуществовала до 1914 г. (с перерывами в 1888 и 1891–1895 гг.). Первая негосударственная оперная антреприза, имевшая постоянную труппу и достигшая в своих спектаклях высокого художественного результата. Основу репертуара, по замыслу Мамонтова, составляла русская опера (Н. А. Римский-Корсаков, А. С. Даргомыжский, М. П. Мусоргский, П. И. Чайковский). Главным художественным руководителем, а часто и режиссером выступал Мамонтов в сотрудничестве с художниками и режиссерами П. И. Мельниковым, М. В. Лентовским, В. П. Шкафером и др. Сценография в Мамонтовской опере была доведена до совершенства; с Мамонтовым постоянно работали В. Д. Поленов, М. А. Врубель, В. М. Васнецов и А. М. Васнецов, И. И. Левитан, В. А. Серов, С. В. Малютин, В. А. Симов. В 1884 г., познакомившись с С. И. Мамонтовым, Коровин получил от него приглашение стать художником Московской частной оперы. Для нее он создает декорации на протяжении четырнадцати лет. На сцене Коровин стал создателем нового типа декоративного оформления, активно включенного в художественную ткань спектакля, в котором организация пространства, костюм неразрывно связаны со сценическим действием и музыкой.
[Закрыть] в Москве открылась в Газетном переулке в небольшом театре. С. И. Мамонтов обожал итальянскую оперу. Первые артисты, которые пели у него, были итальянцы: Падилло[137]137
Правильно: Падилла.
[Закрыть], Франческо и Антонио д’Андраде. Они скоро сделались любимцами Москвы. Но Москва враждебно встретила оперу Мамонтова. Солидно деловое купечество говорило, что держать театр председателю железной дороги как-то не идет. С. И. Мамонтов поручил И. И. Левитану исполнение декораций к опере «Жизнь за Царя». А мне «Аиду» и потом «Снегурочку» Римского-Корсакова[138]138
«Жизнь за Царя» – эта опера Н. А. Римского-Корсакова была оформлена И. И. Левитаном для Частной оперы С. И. Мамонтова в 1885 г.
…мне «Аиду», а потом «Снегурочку»… – опера Дж. Верди «Аида» (1870) в декорациях К. А. Коровина была поставлена в Частной опере С. И. Мамонтова в 1885 г.; премьера оперы «Снегурочка» Н. А. Римского-Корсакова (1881) по пьесе А. Н. Островского (1873) прошла 8 октября того же, 1885 года. Постановка отличалась великолепным художественным оформлением, осуществленным В. М. Васнецовым совместно с И. И. Левитаном и К. А. Коровиным.
[Закрыть]. Я работал совместно с В. Н. Васнецовым[139]139
Правильно: B. M. Васнецовым.
[Закрыть], который сделал прекрасные четыре эскиза декораций для «Снегурочки», а я исполнял остальные по своим эскизам. Костюмы для артистов и хора Васнецова были замечательные. Снегурочку исполняла Савина[140]140
Правильно: Салина.
Савина – имеется в виду Салина Надежда Васильевна (1864–1956), исполнительница роли Снегурочки, получившая эту роль по рекомендации П. И. Чайковского.
[Закрыть], Леля – Леватович[141]141
Правильно: Любатович.
Леватович – имеется в виду Любатович Татьяна Спиридоновна (1859–1932).
[Закрыть], Мизгиря – Малинин, Берендея – Лодий, Бермягу – Бедлевич. «Снегурочка» прошла впервые, и ее холодно встретила печать и Москва. С. И. говорил:
