Текст книги "«То было давно… там… в России…»"
Автор книги: Константин Коровин
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
* * *
Всю ночь сквозь сон я слышал прибой и вой ветра, а утром первое, что увидел, – Серова у окна.
– Константин, посмотри, какие чудеса…
Я взглянул в окно.
Берег залива до самого нашего домика был покрыт расплавленным светлым серебром.
Это была рыба. Огромными грудами она громоздилась по берегу до нашего дома, загородила калитку, крыльцо.
Я увидел, как, растопыривая ноги, к нашему дому идет урядник и как он, скользя, падает, опять подымается, снова падает.
– Да вот, – говорит, тихо смеясь и разводя руками, монашек. – Рыбы-то! Вот засолили бы, а соли нет… Эх, хороша рыба – сельдь. Это ее кожа загнала ночью… Кожа – иначе сказать, тюлень – загнал сельдь в залив…
Тут в дверях показался урядник – как Лоэнгрин[363]363
Лоэнгрин – рыцарь Грааля, главный персонаж одноименной оперы Р. Вагнера (1845–1848).
[Закрыть], весь серебряный от рыбьей чешуи.
– Вот, ваше благородие, – сказал он, – как тут идти склизко… Одна – рыба… В кармане лекарство, которое было, – все смокло… Холера… Кому какое давать – не знаешь.
Урядник стал вынимать из карманов пузырьки и мокрые порошки:
– Вот рома бутылка цела… Да и холеры нигде-то и нет, а мне говорят: «Давай им это, Василий Иванович…» А я что? Я на весь район один. От Кеми до границы… Да еще жулика-пастуха лови: олений приплод не сдает… А в Кеми за политиками гляди. Один тебя за папиросами, другой за вином… Посылают… Пристав Репин, хороший человек, неча говорить, но только от скуки, что ль, ей-ей, всю ночь с ими в карты дует… Порто-франко, потому… У нас тут, говорю, порто-франко: тут ром – рупь. Потому… А пуншу шведского всегда достать можно, ей-ей… Крикните «Василий Иванович», и готов пунш… Прощения просим.
Урядник был навеселе.
Он вышел и через минуту вернулся, осторожно неся два стакана шведского пунша. Как-то особенно нам подмигнув, урядник сказал:
– Все понимаю, ей-ей… Только три класса прошел, а все и всех вижу… Будете в Кеми, Кознову не говорите, вот он меня ест. Вот ест, прямо беда, ей-ей… Только и думает, как бы во мне вину найти. Ему охота меня угробить, совсем начисто. Тут и весь крендель.
– Почему же крендель? – с недоумением спросил я.
– Потому что переплет, – пояснил урядник, – из-за жен вышло. Ей-ей. Я прямо Иосиф. А Кознов думает совсем наоборот. Долго рассказывать, ей-ей… Вот так порто-франко!.. Завтра, ей-ей, вам пуншу бутылку достану, прямо янтарь. Вкусно-о! Ар-р-ромат… Скажете спасибо уряднику. Больше ничего…
Внезапно вдали, над океаном, показались какие-то рыжие тучи, вроде паутины, которые быстро неслись, точно пепел по ветру. Странные тучи быстро приближались, летели к нам дымной стеной.
Ясный день стал темнеть.
Я как раз разбирал краски, приготовляясь писать, но стало темнеть. Ко мне вошел Серов.
– Что это, Константин, гроза, что ли? Как потемнело…
Рыжие тучи спускались с неба волнующими полосами. Стало темно совсем. Я зажег свечу.
В окне рыжая мгла и шум, особый шум: в летящем пепле слышны гортанные крики птиц. Это не пепел, это – птицы. Миллиарды птиц спустились на землю. Они покрыли все, как белые фонтаны вздымаются они с криками около дома. Плачущий птичий крик звенит в воздухе.
Когда стало чуть светлее, я выбрался на крыльцо. Но чайки садились на меня, налетали кучей – на плечи, на голову. Я отталкивался, размахивал руками, спасаясь от птичьей силы.
Через несколько минут берег от птиц очистился. На берегу не осталось и рыбы: чайки всю сельдь съели. Кончился этот чудовищный птичий пир, и чайки разместились по скалам. Скалы покрылись ими, как белым снегом.
– Умная птица, – крикнул урядник, – всю подобрала, чисто вымела.
– Хорошо было бы зажарить хотя бы одну, – сказал я монаху.
– Пошто ее жарить? – ответил с улыбкой монашек. – Селедка только в засол хороша… А у нас кумжа[364]364
кумжа – рыба семейства лососевых.
[Закрыть] есть – вот это рыба.
Так и не попробовал я мурманской селедки.
* * *
На всем Мурмане есть две лошади.
На этих лошадях мы и поехали в Печинский монастырь Святого Трифона[365]365
Печинский монастырь Св. Трифона – см. прим. к с. 114211
Печенский монастырь – Троицкий Печенгский мужской монастырь, основан в 1532 г. преподобным Трифоном Печенгским, просветителем лопарей.
[Закрыть].
[Закрыть].
Дорога идет каменной тундрой, но колеса тарантаса утопают в грязной дороге: между камней болото, мелкий кустарник и кривая поросль низкой карельской березы.
Вдруг на дороге перед нами показались белые куропатки. Взлетают, садятся опять.
На облучке тарантаса сидит наш урядник, Василий Иванович. Рядом с повозкой бежит его собака Шутик, лайка, хвост крючком. Шутик лает на куропаток, сгоняя их с дороги.
– Эх, ружья, жалко, нет, – говорю я. – Из револьвера, я думаю, не попасть…
Но Серов берет мой револьвер, прицеливается – и мимо.
– А жаль, – говорит он. – Все рыба да рыба. Хорошо бы и куропатку съесть.
– Что я скажу, господа, – оборачивается к нам урядник. – Вот у кого хороши ружья, так у политиков… Ну и ружья… Еще бы, ссыльные двадцать шесть рублей в месяц жалованья получают, а я – двадцать! Я, разумеется, урядник, три класса прошел, а они – политические… Из господ больше… А как они за бабами шьют… Вот это, я вам скажу, – крендель!.. У них свои бабы есть, тоже политические… Один козырной парень у них был. Гаудеамус звали. Говорить зачнет, так их бабы от него так и горят. Просто горят. А он прямой дурак…
– Почему же дурак? – спросил Серов.
– Да как же… Женщины, говорит, должны быть всеобщие. Это что же такое?.. Какой крендель?.. Гаудеамус мне говорил, что четырнадцать разов женат был. За это и попал. Каков переплет!.. А то еще, другому, срок вышел. Отбыл, значит, и уехал. Глядь – вернулся. Нет, говорит, здесь лучше. Рыба тут хороша. А мне жаловался: «Когда, – говорит, – я вредный был, мне от казны жалованье шло. А сейчас – ни шиша. Вот что обидно, – говорит, – несправедливо…»
– Что же, уехал?
– Нет, живет еще, ничего… Письма кому, прошения пишет.
– А уголовные тут есть? – спрашивает Серов.
– Всякие есть. И фокусник есть… Вот ловок, право… Кладешь ему на ладонь двугривенный: прямо на виду пропадает, ей-ей. Нет двугривенного, просто удивление. Он и сослан сюда, потому фокусник, ей-ей…
* * *
Так мы подъехали к деревянному монастырю Святого Трифона.
В чистой горнице, где полы крашеные, высокий и красивый отец Ионафан, настоятель монастыря, угостил нас свежим, только что пойманным в речке лососем. После закуски мы с Серовым приготовили краски, чтобы писать неподалеку от монастыря.
– Вот что, – сказал нам отец Ионафан. – Вот ежели списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы… Медмеди тут ходят, осемь их. А у вас пистоли али пужала какие. Так вы, милостивцы, медмедей не попугайтесь: они тут свои, и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежели испугаетесь…
Я и Серов посмотрели на отца Ионафана с полным изумлением:
– Как медведи?.. Почему свои?..
– Медмеди, известно, милостивцы, не наши, а лесные звери, вольные, – продолжал настоятель. – Ух, и здоровые, как горы!.. А только они заходят и сюда к нам, иногда – на двор монастырский… Эта скамейка большая, видите, там, под стеною… Сидим мы на скамейке, февраля двадцатого, все в сборе, братия то есть… Ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное… А они, медмеди, тоже рядом тут сидят и на небо глядят… Как только солнце выглянет из-за горы, мы молитву поем, а кто из нас что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут. Что и мы солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят…
И я вспоминаю, как вечером того же дня монах с фонарем в руке нес из монастырской кладовой испеченные хлебы в трапезную, куда мы были приглашены на ужин.
Вдруг мы услышали, как этот монах закричал внизу у ворот:
– Эва, ты, еретик этакой!.. Пусти…
Оказывается, медведь отнимал у крыльца от него каравай хлеба, а монах угощал зверя фонарем по морде.
– Я ему уже дал хлеба, – рассказал нам позже монах, – так он все тащить хочет. Тоже и у них, медмедей, не у всех совесть-то одна. Отнимает хлеб прямо у дому, чисто разбойник… Другие-то поодаль смотрят, у тех совесть есть, а этот, Гришка, он завсегда такой озорной…
– Ты заметил, – сказал мне Серов, когда мы с ним укладывались на монастырские койки, – милый монашек, браня медведя, говорил о нем, как о человеке… Странно, правда?..
– Да, Тоша, заметил… Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, и какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь, навсегда…
Но на Севере Диком я тогда не остался. Не та была у меня, как видно, судьба.
Велес
Ранняя Пасха, весна…
Я уезжал из Москвы по Ярославской железной дороге на станцию Итларь, к охотнику Герасиму Дементьевичу, крестьянину деревни Буково.
У окраины большого леса, на высохшей прогалине, стою я на тяге, неподалеку от Герасима. Весенний вечер, солнце закатилось за еловый лес, который кажется на погасающей заре каким-то острым большим гребнем. Ровно идет мелколесье, смутно сливаясь с землей, белеют пятна тающего снега. Как завороженные, в сумраке стоят весенние леса и дышат. Как грустно пение птиц! Вспоминаются чьи-то милые лица, и дружба, и всегда неразгаданная прекрасная любовь… Уже темнеет, темнеет, и ветки осин узором выделяются предо мной на потухающей заре.
– Чу, – сказал Герасим.
И я слышу, как вдали от меня, хрипя, протянул вальдшнеп. А вот влево другой. Герасим выстрелил. Уже темно.
Я слышу, как Герасим ходит и ищет убитую птицу. Внезапно невдалеке, в лесу пронесся тягостный крик – «А-а-ы-ы-а-а-а…»
Странно и жутко.
Герасим идет ко мне и говорит:
– Пойдем.
– Пойдем. А кто это воет? – спрашиваю я.
– Чего воет: пугает! – отвечает Герасим.
Сзади нас, в лесу, кто-то будто пробежал – та-та-та-та-та…
Я снова спрашиваю на ходу:
– А ты разве веришь, что пугает?
– Верь, не верь, а вот это… это, брат, Бука.
– Какой бука?
– Бука какой? А такой… Жил здесь допрежь, давно, Бука, сын князя киевского Володимера… И жил он здесь в полоне у хана Итларя Половецкого. И жил он один в лесу, в своем терему, и ни с кем, нелюдимец, не знался. Его и прозвали Букой. А ведался он с ведьмами и колдунами, что в Сохотском болоте жили, где мы были с тобой за куропатками. Еще, помнишь, заблудились дюже… Ох, сказать тебе по правде, – напугался я тады, только не говорил тебе… Боярин и люди княжевы пришли ночью к хану Итларю, разобрали крышу и убили его стрелой, стало быть, сонного… Вот где станция теперь стоит, и убили… И сильно жалел князь Бука, что ни за что убили хана, супротя его воли. И перестал князь кланяться Велесу[366]366
Велес – бог у древних славян, владыка лесов и животных.
[Закрыть], тому Велесу, что у озера Неро стоял, на Крестовой горе. Называлось то место – Чертово городище. Князь уехал к брату своему Мстиславу в Ростов и крестился, взял себе имя Святослав… До чего, говорят, ведьмы выли на болоте, когда он крест Христов на горе, на погосте, ставил!.. Вот и теперь кой-когда попугивают ведьмы… как было нас с тобой… А я так однова и видал их. Постой, – перебил вдруг самого себя Герасим. – Да ведь мы не туда идем…
Мы стали. Над темным лесом светилось весеннее тайное небо, в нем острым серпом четко сиял месяц. В молчании, во мраке темных кустов заливался дрозд, восхищенный весенней ночью.
– Неужели ты веришь, Герасим Дементьич, что ведьмы есть?
– Вестимо, есть. Да неужто ты не видал?
– Нет, – говорю, – не видал.
– Они, ведьмы эти, вначале как все, и притом такие прелюбезные, а уж к старости в своем болоте выть зачинают. У меня друг был, охотник, тоже московский, как ты… Эх, сердяга, пропал через ведьму, помер… И вот горя принял, страсть.
– Да что же он не послал ее к черту? – говорю я.
– Пошли-ка, ведь она жена ему была.
– Но почему ведьма? Может, просто не любила его…
– А нет… Колдовка была… Не говори… Много их, – и велесова, стало быть, толка… Ну и хороши бывают смолоду, эх, хороши… Вот хоть бы разок с ней поиграть, а потом хошь помереть, все равно… Во какие! Все отдашь. Голову потеряешь.
Герасим смотрел на меня и, оскалив зубы, засмеялся.
– Ну и ведьмы. Таких-то ведьм кто не видал, – ответил я со смехом.
– А которые в болоте, – говорю, – те страшны – серые, вот как мох. Я видел. Сидят, качаются и воют. А глазищи у них серые и глядят на меня. Ну, я – «Да воскресни»[367]367
«Да воскресни» – см. выше, прим. к с. 132224
«Да воскреснет… расточатся врази…» – православная молитва Честному Кресту.
[Закрыть].
[Закрыть], да бегом…
– Ерунда, Герасим, выдумки. Показалось тебе…
– Ну, нет! – убежденно тряхнул головой Герасим. – Есть такие колдуны. Он всю жисть тебе испортить может. Злой человек есть, укройся от него… Все это от Велеса осталось.
– А какой же Велес был, не слыхал ли?
– Слыхал… Во какой агромадный… Голова золотая с рогами, а в ней жрецы, что ли, сидели, а главного Кича звали… А ночью у него изо рта пламя шло и глаза горели. Далече видать было. Наша деревня, Буково, потому зовется, как князь Бука жил здесь. Детей-то пугают: бука, бука… Это от нас.
* * *
Мы вышли на дорогу.
Показались дремавшие в ночи высокие сараи, запахло дымком деревни.
У дома Герасима залаяла собака и, узнав нас, с радостным визгом запрыгала около. Хорошо прийти домой из лесной чащобы.
Ночью вернулись от заутрени жена и дочь Герасима, привезли освященные куличи, пасху и крашеные красные яйца. Бабы накрыли стол чистой скатертью и хлопотали у печи до утра: пекли оладьи и пироги.
А когда я проснулся – никого в избе не было: все уехали к ранней обедне. На столе – полно угощенья.
Вернулись от обедни все принаряженные. Дочь Герасима, Анна, в черную косу вплела большие пунцовые ленты. Пришли гости: железнодорожный мастер, портной и Василий Иванович Батранов, чудной мужик, из Итлари. Про Батранова идет слава: колдун.
Похристосовались, сели за стол.
В окно льется солнце, видны ветви с распускающимися почками, трава на дороге радостно зеленеет. Красные яйца и белая скатерть, налитые рюмки с водкой блестят, залитые солнцем. Пахнет хлебом и ветчиной. Отрадно на душе.
– Василий Иванович, – говорю я чудному мужику Батранову, – выпьем за Велеса… Про тебя поговаривают, ты – колдун. Вот вечор, в лесу, нас что-то пугало, и Герасим слышал… Должно быть, это – ведьмы твои.
Батранов хитро посмотрел на меня.
– Да, бывает, пуганет, – нехотя ответил он.
Герасим, посмеиваясь, сказал о Батранове:
– На свадьбе, он, Василий Иваныч, главный, его в красный угол сажают, пироги, вино ему первому подносят. Колдун, потому. Испортить всю свадьбу может, жениха и невесту, жисть всю. Ну и боятся его, все кланяются, потчуют…
Убояхся зело,
Чтобы в наше село
Сила вражья не вступила,
Меня в плен не повлечех,
– смеясь, пропел Герасим Дементьич.
– Смешно, а все же есть дело колдовое, – сказал Батранов задумчиво. – Оно в самой жисти заложено. Вот посмотри, весна, краса живая, на землю спускается, все оживает. Отходит печаль и горе. Но не все горя целимы. Неверная дружба и притворная любовь нецелимы. И злодей в весне мрачен, не любит весны, красы живой. Молчит, не гремит бубнами слов своих лживых. Злодею не переспорить весны, солнца, земли. В весне – мать-земля пришла родить, добром кормить детей своих, людев, и платы не просит… Смотри – по оврагу к реке Нерли расцветет черемуха, шиповник, краса какая и запах райский. Встану я там и чему-то молюсь, не знаю. А может, то и Велесу молюсь. И так хорошо в душе… Не колдовство ли это, скажите?.. Вот еще, вспомнил я, было дело малое, пустое. Тоже по весне. В колдуны меня барин произвел. Под Питером поступил я на тоню[368]368
поступил… на тоню – тоня – поморское название рыбачьего стана на берегах Белого моря с комплексом разнообразных построек и сооружений; рыбный промысел.
[Закрыть] – невод большой заводили, у стрелки на реке Неве, что в залив входит. Подошел барин и глядит. А хозяин наш, рыбак, у которого мы в поключниках жили, и говорит ему:
– Барин, прикажите, за пятерку невод заведем. Может, на счастье ваше, лосося возьмем. Бывает…
– Ладно, – говорит, – да только вы, мошенники, ничего не поймаете, сжулите.
Обидно мне стало. За что, думаю, он нас так хаит?
А барин дает пять рублей и говорит:
– Закидывай на любовь мою, Надюшу, мою звезду вечернюю.
А над берегом, верно, низко так звезда горела. Ночи-то там светлы, в Питере. Ярко так горела, приветливо.
Тянем, смотрим, а в мотне три семги, да какие – по пуду. Прямо редкость. Ну и счастье ему привалило! Связали мы тяжелую рыбу и отдаем ему с поклоном.
– Тащи, – говорит мне барин, – до дому пойдем вместе. Моя звезда гуляет по лесу, вот тут, недалече. Не встретим ли ее?
А я ему и говорю, сам не знаю, с чего:
– Когда, барин, вашу звезду ищете, то на звезду надо идти прямо. Так и придем на вашу звезду-то.
Так и пошли мы прямо, на звезду. Прошли малость, а из кустов-то и выскочили двое – молодая его барыня, а с нею баринок.
Мой барин-то как закричит… Это звезда-то его с полюбовником… Барин и семгу бросил, и меня…
А месяца через два пришел к нам на тоню тот барин и спрашивает у меня:
– Почему ты знал, где Надя была, и повел меня на этакое дело?
– Не знал я, – говорю, – но почудилось мне, когда вы нас зря мошенниками обозвали, что ждет вас лихо.
– Колдун ты чертов, – сказал мне барин. – Пущай она обманывала – а теперь что? Места себе не найду – жалею ее…
Тайное лихо, что и не думалось, мне видать было по звезде. По звезде много узнать можно.
– Верно то, – помолчавши, сказал Герасим, – колдова, верно, что есть… А вот ты мне про то скажи, почто зло на свете живо? Вот на это никем ответа не дадено…
Хозяин мой
Домовладелец… Дом его был в Москве на Третьей Мещанской улице, около церкви Троица-капельки. При доме – небольшой сад, милый и уютный. У сада – крашеная конюшня. За зеленой загородкой цвели сирень и жасмины, в саду – березы, бузина, акации. Сад был густой, заросший. Причудливая беседка с раскрашенной крышей выступала из-за забора и была видна прохожим из переулка.
Приятен был особняк хозяина дома, а на дворе стоял еще приятный деревянный дом в две квартиры. В одной из них жил я.
Помните ли вы, любезные москвичи, такие особняки, как бы утонувшие цветным вечером среди высоких деревьев сада?
Как приветливо зажигались в них лампы и как мирно светились окна с цветными занавесками! Казалось, за ними – «и мир, и любовь, и блаженство», как пели тогда в романсах.
* * *
Так и было. Хозяин нашего дома, Александр Петрович, был человек серьезный и положительный. Из себя роста среднего, серые и светлые глаза, румяный, волосы уже с проседью, причесаны назад, холостой. Говорил всегда строго, отчеканивая каждое слово. Утром смотрел лошадей, которых выводил на двор толстый кучер Петр.
Кучер тоже с серыми глазами и тоже серьезный. Хозяин хлопал легонько лошадей рукой и что-то недовольно и строго говорил кучеру.
Потом запрягали Серку или Вороного в пролетку, а зимой в сани, и хозяин уезжал в город по делам. Что он делал в Москве, я не знаю.
Жилец я был исправный, занимал квартиру в три комнаты, и хозяин у меня был только один раз. Пришел для совета, чтобы я березовыми дровами топил печь-голландку, говорил – лучше и выгоднее, чем еловыми.
Хотя березовые и дороже, но жар держат дольше, а еловые – как ветер.
Я истопил по его совету березовыми, а жару все равно нету… Знал я еще, что хозяин мой – так москвичи звали «мой» владельца дома, у которого снимали квартиру, – что он, хозяин «мой», окончил образование в практической академии коммерческих наук.
Это и было видно, что «практик», человек серьезный. Зимой носил он чудесную шубу с бобровым воротником и бобровую шапку – бобер камчатский, – и видал я в окно, что и гости к нему приезжали тоже бобровые, то есть воротники и шапки. Люди солидные.
Я часто возвращался ночью из театра или мастерской, где работал, и видал, как к воротам подъезжали тройки с компаниями и как хозяин мой вылезал из тройки, весело прощаясь с приятелями.
Хозяин не интересовался, как видно, тем, что живет у него художник, и раз только, здороваясь со мной на дворе, улыбаясь, сказал мне:
– Это вы там, в театре, декадентство разводите, газеты все пишут…
При этом, подмигнув мне, как будто что-то зная, хозяин мой сел в сани и скрылся за воротами дома.
* * *
Любил я дом, лежанку у печки и уютный сад, где из-за берез и лип мирно выглядывали золотые купола церкви. Любил я Третью Мещанскую улицу в Москве и переулок у Троица-капельки. Любил мирную жизнь московскую.
Газеты волновались из-за театра и подряд ругали мои декорации и живопись. А в «Московском листке» писали: «Шаляпин опять шумит».
Театры были полны. Балет, ранее мало посещаемый, начал привлекать полный зрительный зал, и на именинах именитого купца Морозова один московский ювелир, Чегелев, с черными глазами, за именинным столом протянул в мою сторону бокал шампанского и сказал, чокаясь со мною:
– Ну, выпьемте за котят…
«За каких котят?» – подумал я с удивлением.
Оказалось, Чегелев так прозвал балет. Это очень развеселило всех гостей за именинным столом.
Все так просто-просто: Москва и ее быт. Быт русский.
Из-за границы приезжали звезды. Поют. Частые бенефисы. Артистам подносят серебряные венки, портсигары, булавки, сервизы. Артистки – восторг и красота. Шляпы – перья паради. Минделевича Саша Климов вылечил от угрей, макая его голову в ведро со свинцовым раствором. Тот хотя немножко и захлебнулся, но вылечился. Лицо стало чистое. Все так просто: быт русский… А московские газеты стали писать только о балете, что рассердило Суворина и его «Новое время»[369]369
Суворин и его «Новое время» – «Новое время» – одна из крупнейших русских газет (1868–1917). Выходила в Петербурге, с 1869 г. – ежедневно. Первоначально – либеральная, с переходом издания к А. С. Суворину (1876) – консервативная.
[Закрыть]. Тут-то вдруг и вышел манифест от царя. «Следить за закономерностью поставленных от меня властей», и при этом еще – выборы в Государственную думу[370]370
Манифест от царя… Выборы в Государственную думу – см. выше, прим. к с. 228344
Манифест Государя – Манифест 17 октября 1905 г. «Об усовершенствовании государственного порядка», подписанный Николаем II в момент наивысшего подъема Октябрьской всероссийской политической стачки. Провозглашал гражданские свободы и создание Государственной думы (см.: БЭС. М.; СПб, 2004. С. 688).
[Закрыть].
[Закрыть].
Это уже было не так просто. Москва взволновалась. Митинги на площадях. Носят знамена. Все много говорят.
* * *
В Училище живописи, где я был старшим преподавателем, ученики-художники тоже замитинговались. Ночные и дневные собрания. Свобода искусству. Изящное искусство или неизящное… Так много вопросов. Вероятно, для того, чтобы разрешить их, вход в Училище забаррикадировали и охраняли по очереди. Глаза учеников горели лихорадочным огнем.
– Вон, смотрите, – говорил мне один юноша-художник ночью, – смотрите, едет черная сотня…
Я смотрю в окно. Напротив, у почтамта, стоит извозчик, и никого больше нет.
Через день или два этот самый юноша пришел к товарищу по Училищу и вложил свои руки в горящую железную печку и сжег обе до костей. Юноша оказался сумасшедшим…
В эти дни, когда все заговорили, а кое-кто стал и сходить с ума, заговорил хозяин моей квартиры на Третьей Мещанской улице.
Так как люди московские сразу поняли все, что и как надо, то первым делом и разделились на партии: кто к какой принадлежит. Это, вероятно, надо и так полагается по манифесту.
Я, конечно, не знал точно, что хозяин мой расстроился, но он, как видно, расстроился сильно и даже пришел ко мне советоваться. Говорит, что не может определить сам себя и другие тоже – к какой партии больше подходит.
– Если я, – говорит, – коммерсант и коммерческие науки, то полагаю…
И начал, и начал, и при этом держит меня крепко за пуговицу.
– Вы поймите, – говорит, – за закономерностью следить… Раз они закономерны, тогда выходит…
И опять говорит, говорит. Наконец, спрашивает меня:
– Что такое неприкосновенность личности? Я не перехожу Рубикон, да и что такое Рубикон?.. А если перейду, я, с коммерческой стороны, – человек цифры. Туда надо смотреть ясно. Всюду автономии, все отделяется одно к другому. А я кто такой?..
Я думал, что ему ответить, но, как на грех, в политике я – ни черта.
Тут и выручил меня приятель-гость, человек солидный, архитектор, который пил у меня чай и слушал наш разговор.
Он дал серьезный совет хозяину:
– Сходите вы, – говорит гость, – в управу. Не в управу благочиния, нет, а в городскую управу. Там вас поймут и скажут, что надо. Какой вы партии… Там это уж знают. Привыкли определять.
– Вот это дело, – обрадовался хозяин и сжал моему приятелю руку. – Хорошо это вы, – говорит, – придумали. Я сейчас поеду в управу.
– Вася, – говорю я приятелю, – трудно ведь это определить, хозяина.
– Конечно, трудно, черт его определит, кто он, – отвечает Вася серьезно.
– Ну, а отчего, – интересуюсь, – ты его не в управу благочиния послал?
– Тоже хороши вы, видно, много понимаете… Управа благочиния… Что вы, право, ведь это духовное ведомство – благочиние, а не гражданское. Там теперь, наверно, что делается – беда… Вы знаете, вы теперь можете в магометанство перейти, и никаких. А прежде – шалишь. Прежде это – ссылка, куда Макар телят гоняет. А теперь заведите девушек хоть дюжину, спросят вас – что такое? Жены, больше ничего… Свобода совести, понимаете? Вот это что. Надо понять, что делается… Да, вот вчера у «Яра» встретил Смирнова, руки пошли в уборную мыть. Смирнов говорит этому, который полотенце подает: «Ты знаешь, – говорит, – кто я?» Тот отвечает: «Как не знать, ваше степенство, мы всех именитых знаем…» А Смирнов, конечно, уж пьян, говорит ему: «Ошибаешься, любезный, я не ваше степенство, а председатель Автономной Московской Республики!..» Вот оно как… Вот и попробуйте определить, кто – что. Это не просто… Художникам, музыкантам, актерам можно как хочешь – у них фантазия трынь-брынь, а вот архитектору это не шутки… Ведь это – переворот… Это все равно, что дом перевернуть. Где пол, потолок, вьюшки, форточки – неизвестно. Дверь нельзя открыть. Все – кверх тормашки. Понимать надо. Тут смешного мало…
Тем временем подали хозяину вороного, и я увидел, как он сел в пролетку и, покачивая головой, вероятно от наплыва мыслей, поехал в управу. Я смотрел в окно и думал: «Вот хозяин, определи-ка его, кто он». Вдруг вижу, идут ко мне по двору ученики.
Ученики пришли и приглашают меня на ночное заседание совместно с банщиками.
«Что за история? – думаю. – Почему с банщиками? Потому, вероятно, что голые они, тело, что ли, писать?» Но на совместное заседание с банщиками мне попасть не довелось, а когда я встретил хозяина, он показался мне рассерженным:
– Ну, – говорит, – был я в городской управе. Четверо меня расспрашивали, час-два. И какое свинство, подумаете… Эти четверо говорят мне: «Мы, – говорят, – не определяем. Это, – говорят, – дело не наше…» Не угодно ли – не определяют… «Почему же, – говорю я им, – вы меня слушали, – говорю, – два часа битых? Зачем?» – «Да так, – говорят, – очень интересно». Теперь все так. Все говорят. Очень даже хорошо послушать… Как вам это нравится! Нет… Еду в Петербург, в Думу! Там узнаю. Все узнаю. Погодите… Узнаю в Петербурге – демократ я, или социал, или другое какое крыло.
На другой день хозяин мой, действительно, уехал в Петербург.
В саду подошел ко мне его кучер Петр. Посмотрев на меня, вздохнул и сказал:
– Заметил я, коды Александр Петрович на сером жеребце едет, завсегда веселый, а на вороном – на ж тебе, всегда сердитый. То ли, се ли, не в духах. И завсегда меня зачнет бранить. А я, признаться, вороного не люблю. Конечно, хотя и черный, а тварь Божия… Вот и суседу нравится. «Пущай, – говорит, – продаст мне вороного твой хозяин. Все равно отберем лошадей у них. Пущай лучше продаст скорей…»
* * *
Из Петербурга хозяин явился мрачнее тучи.
Встретил меня у ворот, на дворе, развел руками и, сняв с головы котелок, помахал им в воздухе.
– Э-эх, скажу вам, ну и лидеры… У всех был. У всех. Слушали. И не могут… К какой партии я подхожу, не могут определить… Ну, э-эх и Россия – эх ты, Россия!
И, склоня голову, хозяин мой пошел в подъезд.
Стоящий рядом кучер Петр сказал:
– Это верно. От эдакого всего у кого хошь ум раскорячится…
* * *
Прошло много, много времени, и встретил я в Париже сухощавого и поседевшего человека. Большие серые глаза его были полны грусти.
Худая желтая рука как-то робко мешала ложечкой кофе. Это был мой московский хозяин. Шумная парижская толпа спешила мимо.
– Дождик все тут идет, – говорил хозяин глухо.
– А помните наш милый сад, – говорил я ему, – стол деревянный в саду, где вы пили чай, в Москве, на Третьей Мещанской, у Троица-капельки?.. Помните?
Он пристально посмотрел на меня серыми глазами.
– Помню. Капельки. Это ведь исстари… Кабак стоял там. Да, кабак. Там водку пили, а остаток из чарок, капельки-то, собирал кабатчик. Вот на эти капельки он и построил храм-то. Да, построил. А я, я-то… Все потерял… все отняли. Все до капельки. Теперь один тут. Вот.
– Ну, а нашли вы, к какому крылу пристать? – попробовал я рассеять его шуткой. – Определили вас, наконец?
– Нет. Трудненько это, не определили… Вертели меня, правда, вертели, а определить не могли нипочем. Один очень старался. Полтора года со мной спорил. Даже глаз у него ушел под лоб. Рот скосило. А не мог.
И на лице старика, хозяина моего, показалась довольная улыбка.
