Текст книги "«То было давно… там… в России…»"
Автор книги: Константин Коровин
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
По небу полуночи
Там – далеко – спят в ночи покрытые снегами леса, равнины, холмы. Луна освещает пустыню, и кое-где светится таинственно и призывно огонек в избе крестьянина… Пойти, согреться, услышать слово… Унылы и печальны просторы дивной родины моей!
В провинциальном городке – куда приехал на Рождество с моим приятелем, студентом Московского университета Колей Курицыным, в гости к нашему общему другу, только что получившему место городского архитектора, – было удивительно уютно. От улиц Москвы красочной патриархальностью отличались улицы провинциального городка с невысокими разноцветными домиками. Аптека, лавка с кривой вывеской, каланча пожарная, собор, торговые ряды, заборы да изгороди и за ними сады в пушистом инее, каменная гимназия с орлом посередине, пестрые будки двухэтажного дома исправника, – все как-то походило немного на игрушки.
Приехали мы к приятелю. Со станции повез нас толстый кучер, в низких санях. Городок в канун праздника приветливо блестел окнами. На душе было необыкновенно радостно, дух захватывало от какого-то сердечного веселия.
Завтра Рождество! Все мы – молодые, бодрые, нарядные, Коля в студенческом мундире: пуговицы блестят, усики чуть-чуть закручены, и пробор примазан фиксатуаром[307]307
фиксатуар – помада для волос.
[Закрыть], не слушаются молодые волосы.
На деревянном крыльце дома, с цветными стеклышками по краям, нас встретил приятель с женой. В доме тепло, топится лежанка, пол покрыт деревенскими циновками. Приятель в новом черном сюртуке и белом галстуке, жена – в голубом платье с красным бантиком. Все новое! Пора к вечерне. Пойти необходимо: как же, там все…
В столовой – круглый стол, белоснежная скатерь, и на ней – о, Господи! – окорока, поросенок заливной, поросенок жареный, рыбы маринованные, балыки, семга, навага, целый осетр – кругом узоры гарниров, и кажется, что осетр смеется, – колбасы, цветные вина в графинах и бутылки в золотом песке и серебряном. Стол закусок стоит отдельно. Там обилие невероятное: смирновка, березовка, осиновка, рябиновка и, черт его знает, еще какая! Икра зернистая и паюсная, соленья, копченья… разве все перечтешь! А рядом еще чайный стол: крендели, бисквиты, баранки, бублики с маком, изюмом… На окнах занавески кружевные, с розовыми бантами, икона в углу, лампады. Жена и сам наш друг Вася блещут молодостью. У нее веселые глаза с заводом и улыбка приветливости, зубы – жемчуг.
И все-то – как новое, как игрушки из магазина. И мы тоже с Колей-студентом – как новенькие игрушки!
* * *
В соборе битком народу. Идем, боком проталкиваемся. Взяли свечи. Среди дыма кадит духовенство в новом облачении. Красавец диакон со светлыми пышными волосами голосисто выводит «Многая лета». Слева от нас – исправник с супругой. Она – высокая, красивая хохлушка. Брюнетка, причесана с челкой. В ушах круглые золотые серьги, как кольца, вся в белом. Сияет. Рядом доктор в очках, чиновники, дамы, барышни, – все расфранченные. Торжественно заливаются певчие.
– Посмотри, – говорит мне Коля, – исправница хорошенькая какая! На нас глядит, брат. Думает – кто такие?
– В храме ты ведь, а и здесь глаза пялишь, – отвечаю ему шепотом.
Коля выпрямился и глаза поднял кверху, как бы в небо.
– Николай, – говорю, – что ты свечой-то, смотри, сюртук Васе закапал. Что все вертишься?
– Посмотри-ка, в розовом, какая хорошенькая! – опять шепчет Коля.
– Опять за свое? Вот, погоди, скажут – социалист!
При выходе остановились на паперти. Начались поздравления. Исправник подал руку Васе, исправница ему что-то сказала, смотря в нашу сторону, и рассмеялась. Мы шли пешком, и с нами знакомые Васи. Говорили, что Евтохий хорошо служил, но ему до Антония далеко. Дома – горничная и кухарка целовались с барыней, а та подносила им отрезы ситца. Кухарка радовалась: вот, мол, я такого и хотела. Гости принялись за водку. Какой-то подрядчик жал Васе руку, говорил:
– Что мне, исеныт[308]308
исеныт – значение установить не удалось.
[Закрыть], пароход? Я сам пароход буду! Все достанем, Василий Сергеич, не беспокойся. Ассигновку подпишут, так мы у острога стену завернем, исеныт. Самому бы только туда не попасть.
И он неудержно хохотал. Пил и закусывал, щеки его лоснились и горели. Видно было, что Васю окружают деловые люди.
Гости уселись за карты, а мы с Колей пошли спать. Утром узнали, что исправник пригласил нас к себе на вечер, на елку.
– Я рад, – сказал Вася, – только вот, Николай, уж ты очень завираешься, когда с бабами, и глаза пялишь. Надо поосторожней. Исправница ведь это не венгерка какая-нибудь из «Яра». Я здесь положение занимаю. Понять надо. Так что ты – не очень!
– Позвольте, – обиделся Коля, – я-то, брат, знаю тон. Моя мамася (он картавил), брат, Смольный монастырь, то есть институт, кончила с шифром[309]309
…Смольный монастырь… кончила с шифром – Смольный институт для благородных девиц был первым в России учебным заведением для женщин. Основан И. И. Бецким по указу Екатерины II в 1764 г. в Санкт-Петербурге, при Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре под названием «Воспитательное общество благородных девиц». В институт принимали дочерей дворян и готовили их для придворной и светской жизни. В программу входило обучение словесности, истории, географии, иностранным языкам, музыке, танцам, рисованию, светским манерам и др. Обучение продолжалось 12 лет и делилось на четыре возраста по три года каждый. Ученицы были обязаны носить особые форменные платья определенного цвета: в младшем возрасте – кофейного, во втором – голубого, в третьем – серого и в старшем возрасте – белого. По окончании института шесть лучших выпускниц получали высшую награду – «шифр»: золотой вензель в виде инициала императрицы, который носили на белом банте с золотыми полосками. Некоторые воспитанницы становились фрейлинами двора.
[Закрыть].
– Я, брат… я, брат, – передразнил его Вася. – А помнишь, как тебя сифоном всего облили на станции Пушкино за волокитство?
– Ну да ведь это буфетчик, хам, хамище. Да я и не знал, что это его жена была. Да и за что же? Я в нее цветочки бросал. Ничего тут неприличного нет. А он, хамище, меня из сифона! Ну, протокол на него. Понимаешь, брат, честь мундира? А мне говорят: «Вы не военный, а студент, – какой это мундир?» Вот скоты! Все против меня. За буфетчика все. Студентов, брат, не любят. Это за ум, брат. Завидуют. Студент – это, брат, самое умное сословие.
Мы с Васей засмеялись.
– Погодите, узнают потом. Мы, брат, такую конституцию покажем, все рот разинут. Тогда узнают. Перестанут смеяться. Вы думаете, что? Все, брат, ждут этого. Мы разорвем эти цепи. Придет весна, брат. Такие цветы расцветут, пускай тогда буфетчик попробует сифоном брызгать. Я его, хама, на гильотину отправлю.
Коля рассердился не на шутку.
– Слышишь, Николай, ты не очень-то! А то попадешь в Сибирь вот за эти разговоры.
– Я, брат, за идею готов страдать. Нас таких немало.
– Так чего же ты все за чужими женами волочишься? – засмеялся Вася.
– Да что такое жена? Эмансипация, брат, нужна. Женщина не раба. Тут сифон не поможет…
* * *
В большом зале исправника, залитая свечами, украшенная картонажами, конфетами и игрушками, блестела елка. Кругом толпились дети. Исправник и его жена с улыбкой раздавали подарки: хлопушки, пряники, колпаки, куклы. У буфета старшие пили оршад[310]310
оршад – здесь и далее: прохладительный напиток различных способов приготовления.
[Закрыть] и ели мороженое. Когда гости стали разъезжаться, исправница позвала нас в свою комнату.
– Вы видите, – сказала она, – я очень занята, а потом, когда уедут, мы будем ужинать. Оставайтесь! У меня вот альбом, вы здесь нарисуйте что-нибудь, – обратилась исправница ко мне.
– А вы напишите, – сказала она Коле.
– Я счастлив, – ответил Коля. – Сейчас же напишу вам стихи.
Он взял альбом и написал быстро, потом подвинул мне и сказал:
– Ну, валяй, рисуй!
Я стал читать: «По небу полуночи ангел летел…»
– Что же это? – говорю, – ты Лермонтова списал?
– Не беспокойся, – ответил Коля, – я, брат, знаю, меня не учи. Рисуй себе.
Я нарисовал зиму в деревне.
Подошла исправница:
– Вот хорошо, все мне на память пишут. Прочтите, молодой человек.
Коля прочел: «По небу полуночи ангел летел…»[311]311
«По небу полуночи ангел летел…» – первая строчка стихотворения М. Ю. Лермонтова «Ангел» (1831).
[Закрыть]
– Прекрасно, как складно, и как вы это скоро! Да вы сочинитель!
– Я? Сколько хотите, – не сморгнул глазом Коля.
– Ну, напишите еще что-нибудь!
Коля написал:
Я посмотрел на подпись: «Коля Курицын».
– Да, замечательно, – умилялась исправница. – Вы прелесть! Сочинитель, сочинитель! За обедом прочтем всем.
Мой Коля даже не сконфузился. Взял альбом и написал еще:
Градоначальница ахнула и погрозила пальчиком.
– Какой вы, право, разве можно? Подумают, вы меня этак… Ведь зовут меня Анна, Анна Петровна… Нет, это надо разорвать.
За ужином слева от исправницы сидел Коля. Исправник заметил, что в ожидании Нового года будет рад передать награды тем, кто их заслужил верной службой, и пожелает более молодым брать пример со старших и в делах не торопиться. Все пили здоровье исправника и его супруги. Благодаря гостей за привет, исправница заявила, что вот среди гостей есть сочинитель, и написал он в альбом стихи. Все стали просить Колю прочесть.
Коля встал в позу и продекламировал стихи не без эффектности. Все хвалили, а исправник заметил:
– Очень приятно, только для праздника надо что-нибудь повеселее.
– Про звезду бы Вифлеемскую, – сказал диакон.
Откуда-то взялась гитара, и чиновник – нос картошкой, – подняв голову, лихо запел:
Все сразу развеселились.
* * *
Через два дня исправница позвала к себе Колю Курицына вечером. Когда он вернулся, черные глаза его выражали испуг и заботу.
– Что такое?
– Дрянь дело, брат. Надо уезжать скорей.
Мы встревожились. Вася даже встал и рот сделал дудочкой.
– Понимаете, она, брат, исправница-то, кажется, в меня втюрилась. Вот мне поет! Вы, говорит, сочинитель. Я, говорит, это так не оставлю. Ваши, говорит, стихи я в Петербург послала, в журнал «Нива»[315]315
«Нива» – популярный еженедельный журнал; печатался с 1869 по сентябрь 1918 г. в Петербурге (с августа 1914 г. – в Петрограде) в издательстве А. Ф. Маркса.
[Закрыть], чтобы напечатали. У меня там кузен служит. Свой человек. Все сделает. Я с эстафетой послала.
– Что же ты натворил? Еще подписался…
– Уголовщина! – закричал Вася.
– А завтра ответ может прийти. Черт-те что выйдет, – бормотал растерянно Коля Курицын, наскоро укладывая свой чемоданишко.
Новогодний волк
Проснулся я рано утром. В окне – всюду кружевное покрывало инея. Над болотом, за большими елями, красным шаром встает зимнее солнце. Лучи его освещают наличники окон деревянного дома и ложатся на бревнах яркими полосами.
Какая радость зимнее солнце! Что-то живое, веселое в его лучах. Оно морозное, особое. Только у нас в России такое солнце зимой. Чувствуешь себя необыкновенно бодро, а вставать не хочется. Приятно, лежа в постели, смотреть в окно на иней… Края изб, овин, сугробы – на утреннем лиловом небе. Вон летит ворона, да так тяжело! Села на овин, наклонилась и крякнула. В ворота идет тетка Афросинья, в полушубке, закутана с головой, несет крынку сливок к чаю и корзину.
Рядом со мной на постели кот Васька, тоже ленится, не хочет вставать и смотрит круглыми глазами в окно. О чем он думает? Неизвестно. Я глажу его, – кот потягивается и мурлычет…
В соседнюю комнату тихо входит слуга Ленька, и собака Феб радостно врывается ко мне, прыгает у постели и кладет мне на колени морду. Тут Васька бьет Феба лапкой по носу – но дружески, шутя, не выпуская коготков. Это его особая манера ласки.
– Самовар готов, – говорит Ленька. – Мороз очень здоровый, градусов сорок.
– Ну и врешь. Посмотри-ка на градусник!
– Я глядел. Не видно… Окно все замерзло, и градусник замерз. Его бы горячей водой полить… Вот едут, глядите-ка, никак Василий Сергеевич и еще кто-то!
Тут я услышал скрип полозьев, вскоре в окне показалась лошадь… Сани остановились у крыльца. В сенях – смех:
– Ухо отмерзло!
Друзья мои, закутанные в шубы, – Вася, музыкант Коля, Юрий, – ввалились в комнату. Физиономии у них красные, волосы и брови заиндевели.
– Смотрите-ка, у Николая ухо белое. Скорей снегом оттереть.
Ленька бежит опрометью из комнаты и возвращается через секунду с миской, полной снега.
– Три живее!
Все присутствующие трут Коле уши.
– Только правое! – протестует он.
– Трите оба, – раздается авторитетный бас приятеля Васи.
– Зачем же оба?
– Так вернее.
Лицо у Коли выражает страдание.
– Хорош музыкант, если без ушей будет. Ни к черту! – говорит Вася, продолжая натирать Колины уши.
– Довольно. Смотрите – теперь оба красные!
– Наливайте ему скорее чаю с коньяком. Ну, вот – отошел, – успокоительно замечает Вася, – а то белые уши, антонов огонь, их надо резать, не то смерть. Понимаешь?
Коля смотрит в покорном испуге и молчит.
– Ну что это, скажи пожалуйста, – не унимается Вася. – Все ничего, а тебя угораздило уши отморозить. Непременно какая-нибудь история с тобой. Отчего бы?
– Верно, – соглашается Юрий. – У тебя, Николай, и физиономия такая. Брови подняты, вечный испуг.
– Вот ерунда, – обиделся Коля. – Конечно, у вас на рожах полное ко всему равнодушие. А я, брат, вижу несправедливость жизни, веду борьбу, оттого и выражение благородных страданий. У тебя – что? Квадратная рожа, вот как у полового.
– Верно. Действительно, у тебя, Юрий, физиономия того… – подтвердил Вася. – Ну и мороз! Хорошо здесь, в доме-то. Смотри-ка – ветчина, лепешки деревенские.
– Это лепешки тетки Афросиньи, – отвечаю, – она принесла. Таких нигде нет. Посмотри: видишь – сверху узоры, рубчики? Да вот и она…
Тетка Афросинья вошла нарядная, а с нею муж Феоктист Андреевич. В руках у нее большой пирог с груздями. Тетка Афросинья похожа несколько на репу, но женщина она почтенная и любит подарки и учтивый разговор.
– С наступающим вас. Э-э, чего это вы, Миколай Васильевич? Говорят, ухо отморозили? Долго ли – стужа какая.
Наливаю Феоктисту водки, а Афросинье наливки. Феоктист пьет и крякает, Афросинья вытирает ротик платочком по-модному, говорит: «С Новым годом вас – чево нечево, а все по-хорошему чтобы».
– Вам я очень благодарен, тетенька Афросинья, – говорю я, – живу среди вас, земляков своих, и единой обиды не видывал. Ценю услуги ваши, пускай-ка друзья пирога изведают, тогда узнают, кто такая тетенька Афросинья.
Афросинья степенно поклонилась нам и вышла…
– Вот в такой мороз я пойду нынче налимов ловить, – заметил Вася. – Где здесь в реке налимы водятся?
– Под кручей, – ответил Феоктист, – у Любилок, здесь весь налим. Павел знает, он тебе покажет. Только, что ты в этакую стужу ловить пойдешь? Замерзнешь, как есть, боле ничего.
– Да где ж морозу с Василием Сергеичем сладить? – смеется входящий сосед – охотник Герасим Дементьич. – Где ж морозу повалить эдакова-то!
И правда: Василий Сергеич и Юрий богатыри хоть куда. Рядом с ними худой и вечно испуганный Коля казался ушибленным судьбой. Но сейчас он уплетал пирог с явным наслаждением, запивал коньяком и похваливал:
– Пирог замечательный. Прелесть! А какая рыба?
– Ну, вот опять, – притворно ужаснулся Вася, – разве я не прав? Ест Николай и уверяет – рыба. Это же грибы.
– Ну, нет, позвольте, я еще с ума не спятил, – запротестовал Коля…
– Конечно, грибы, Николай, – подтверждаю и я.
– Ну, уж извините, позвольте. Нечего из меня дурачка строить. Довольно.
– Да, конечно, рыба, – смеясь, поддакнул Юрий. – Вот только какая?
– Какая? Мымра, – нашелся Вася.
Тогда Коля взял кусок пирога, выпил рюмку березовки, закусывая пирогом, поднял черные глазки кверху, распознавая вкус рыбы, и сказал:
– Верно – мымра.
– А я вот шел к вам, – сказал Герасим, – на лыжах. По оврагу, что за курганом. Волчьи следы, гляжу. В ночь, значит, прошли трое матерых. Это с Вепревой Крепи. Нагнал. Дал разá. Да стужа велика – зазяб. След кончается здесь, вот в моховом, – показал он в окно. – Где на тяге по весне стояли, там и залегли.
– Хороша штучка, – заметил Вася. – Вот! А я хотел налимов ночью ловить.
– Так возьми ружье, – посоветовал я.
– Благодарю покорно. Ты ловишь, а они, голодные, бросятся сзади, и готово. Нет, один не пойду.
* * *
До наступления вечера я отправился в сарай, отыскал ящик из-под рыбы, вырезал небольшие кружки, заклеил их красной бумагой, а внутрь поставил свечки – это волчьи глаза. Герасим мне помогал.
Когда стемнело – зимой темнеет рано, – я поставил ящик в кустах, невдалеке от дома. Такие же глаза, в картонках от шляп, поставил в других местах. Осторожно зажег свечи. Эти тусклые огоньки в кустах чуть-чуть мерцали, неожиданно и страшно.
Вася сначала приготовил снасти и насадку. Потом оделся во все охотничье: огромные белые валенки, шапка с наушниками, за спиной ружье, а в руках пешня[316]316
пешня – здесь и далее: ломик с деревянной ручкой, служащий для прорубки лунок во льду для ловли рыбы.
[Закрыть] для прокалывания льда. Вместе с Колей и с Юрием приятели вышли. Но вскоре раздался выстрел, другой, третий. А вслед за тем в комнату вбежали Вася и его друзья.
– Ну и место! Нашли, где домик построить. Смотрите, что делается. Кругом волки. Черт знает что! Благодарю покорно. Живого сожрут.
Он схватил ружье и бросился к двери на чердак дома.
– Послушай, – убеждал меня Коля. – На меня прямо бросался, брат. Злющий, зубами, понимаешь, щелкает. Насилу убежал. Видно, что голодный. Глазищи красные, понимаешь…
Тетка Афросинья, убирая стол к ужину, смеясь, заметила:
– Ах, Юрий Сергеич, ну и герой вы, глядеть. А вот волков спугались. Как мне теперь одной иттить на деревню-то за сметаной? Проводите, ведь боязно.
– Нет, уж спасибо, тетушка Афросинья. И вам ходить не советую. Их тут стаи кругом…
Тем временем Вася открыл огонь с чердака. Он палил непрерывно и вскрикивал: «Вот тебе! Не любишь? Стреляй, Герасим. Стреляй! Добивай его! Один остался, гони его!»
Наконец Вася вернулся к нам с дымящимся ружьем. Посмотрев на меня, на Юрия и Николая, он покачал головой с укором:
– Хороши! Сидеть здесь куда приятно. А там-то что делается! Их стреляешь, а они хоть бы что… Вот бы вы посмотрели.
– Ну что? Прогнал? – спрашиваем.
– Да, все разбежались. Далеко ведь. Может быть, ранил какого. Один больно крепкий – ух, здоров, ничего не боится, стоит, глаза пялит, и ни с места. Смотрите-ка, стволы у ружья – как огонь горячие! Нет, хороша штучка! Под Новый год, а? И место же здешнее. Глушь лесная верст на сто.
Герасим сидел у камина, сложа руки. Его желтые умные глаза закрывались от сдержанного смеха. Потом он встал и пошел к двери.
– Куда ты, Герасим Дементьич?
– Не могу боле. Пойду волков подбирать.
И ушел.
* * *
Из деревни Любилок пришли гости: рыбак Павел и цыганка Груша с мужем, да еще лесничий. Новый год приближался.
Аккорд гитары, и Груша запела:
И снега-то, и снега,
И любовь, Мотя, твоя.
Ах, чу-чи, ту-то чу-чи…
Э, гори, сердце, гори…
Вдруг Феб с воем и лаем отчаянно бросился к двери.
Она приотворилась… Мы притихли. И в двери показался огромный волк, стоя на задних лапах.
Все бросились в сторону.
– Где ружье?! – кричал Вася.
Юрий Сергеевич, закрыв глаза, вертел стулом, как бы отгоняя кого. Коля упал ничком на тахту, закрывшись пиджаком с головою. Только сказал:
– Это черт-те что, ну и Новый годок!
Дверь отворилась шире: весь в снегу, стоял перед нами Герасим Дементьич и придерживал сзади огромного убитого волка.
– С Новым годом! – говорил он, улыбаясь. – Лисеич, вот тебе и коврик. Не промазал, нашел. Гляди-ка, хорош волчина…
Мои ранние годы
С детства мне страстно нравились музыка и чтение[317]317
…нравились музыка и чтение… – в газетной публикации явно ошибочно вместо слова «чтение» стоит «пение».
[Закрыть] – с самых ранних лет я уже зачитывался книгами. Более других я был влюблен – как это ни странно – в Шекспира, Пушкина и Лермонтова, которого прямо обожал и которого стихотворение «Скажи мне, ветка Палестины»[318]318
«Скажи мне, ветка Палестины…» – первая строчка стихотворения М. Ю. Лермонтова «Ветка Палестины» (1837). Пометка: Селим – Иерусалим. Стихотворение навеяно пальмовой веткой, привезенной из Иерусалима, с которой друг Лермонтова А. Н. Муравьев стоял на службе в Вербное воскресенье.
[Закрыть] так поразило меня. В нем особенно были милы какие-то неведомые мне «Селима бедные сыны». Девяти лет мне хотелось убежать к этим «Селимам», где я бы мог вместе с ними сплетать ветви пальмы и слушать их песни. Этот край был чудесен в моем воображении – так же, как и мыс Доброй Надежды. Я ездил туда в своем воображении и по вечерам опрокидывал на пол круглый стол красного цвета, завешивал его скатертью – это был парус! – брал воду в бутылки и хлеб, сам влезал на этот корабль и отправлялся в плавание. Читая стихи при свете сальной свечки, чувствовал себя путешественником, едущим к мысу Доброй Надежды, к добрым и бедным «Селимам», к берегам невиданной страны счастья. Однажды я и на самом деле убежал туда из дому и несколько дней пропадал, пока меня с полицией не вернули назад, к отцу… Помню также альбом бабушки Екатерины Волковой, Пушкинский альбом, – там были стихи, написанные рукою самого Пушкина. Так, через этот свет Пушкина и Лермонтова – через пение их арф, – видел я жизнь настоящую, стройную, гармоничную, не ту, которая кругом, страшная и смешная. Позднее часто я думал: «Почему все эти страдания, зачем они, когда такое небо, солнце, зелень лугов, цветы, когда такая земля, когда так пахнет землей, лесом! Ах, этот лес!..» Господи, сколько раз я ночевал в лесу, целовал кору деревьев… И тогда же, еще в самые ранние свои годы, я полюбил и собак. Собаки, ведь это – замечательные существа! Они уже с детства моего трогали меня своим настоящим величием любви, верности, бодрости. Города не любил я, и только рассказы бабушки моей, Екатерины Волковой, про Париж поразили меня. Тогда, со слов ее, я впервые узнал, какие в Париже бульвары, кафе, куаферы, наряды. Помню, однажды я даже нарисовал Париж – краски были яркие на удивление! И бабушка сказала: «Похоже…» А когда в первый раз был я в театре, шла «Волшебная флейта», и театр сразу показался чем-то замечательным!
* * *
Я рано начал рисовать и писать красками – сам, не испытывая ни от кого никакого принуждения или поощрения, веления или внушения. Картины, до чего хороши казались картины мне! Но когда стал я старше, некоторые из них были и непонятны. Было непонятно, зачем художник написал их. Вот одна картина – она пугает. Говорят: «Священник в деревне, пьяный». Мне показалась она очень странной. Это была картина Перова[319]319
Это была картина Перова – речь идет о картине В. Г. Перова «Сельский ход на Пасхе» (1861).
[Закрыть]. Или вот – железнодорожная станция, платформа, поезд уходит в дали, какой-то человек с печальным лицом – «Проводил»[320]320
«Проводил» – картина Н. Я. Ярошенко (1891).
[Закрыть]. Никогда не мог понять я, что хорошего в этих картинах. Но вот что внушало мне восторг – «Весна» Васильева и «Грачи прилетели» Саврасова! Сколько жизни на этих картинах, как хороши их краски! И рано понял я, что главное в картине не что написано, а как написано. А когда я писал сам, всегдашним моим горем было, что другие, когда смотрели на мои работы, говорили: «А зачем это? Ни к чему, идеи нет…»
* * *
И вот я в мастерской Школы живописи в Москве.
Сам Саврасов, живой, стоит передо мной. Он огромного роста, у него большие руки, и лицо его, как у Бога, и все, что он говорит, как от Бога. До чего я любил его!
– Весна, – говорит нам Саврасов, – фиалки в Сокольниках, уже зелень распустилась. Ступайте туда, да… На стволах ив желтый мох блестит, отражается в воде… Воды весны! Да, ступайте…
– А как писать? – помню, спрашивает его ученик Волков.
– Писать? – недоумевает Саврасов. – Надо почувствовать, чуть тронуть только, надо видеть, да… Почувствовать красоту, природу!
В синей курточке смотрит на него Левитан – смотрит большими глазами и думает.
И мы оба были в восторге – все понимали.
Да как сделать, выразить, поймать эту природу? Краски надо, цвет и форму, и только? больше ничего?
– Правду нужно, – говорит Левитан.
– Радость, – говорю ему я.
Вместе с Левитаном мы подолгу бродили под Москвой – в Останкине, Медведкове, Царицыне… Сколько этюдов написали мы здесь и сколько счастливых, радостных часов провели вместе в работе! Солнце, радость, свет… И всегда-всегда одна забота, одна мысль – как передать этот цвет, как выразить эту радость, как закрепить ее на холсте? Принесешь, бывало, домой этюд – солнца нет, темно, скучно. А там-то было столько радости!
Но всегда мне так нравились и сумерки, тот час, когда только что зажигают огни. Какое настроение бывает разлито вокруг тогда! Все перевоплощается, и над всем витает мечтательность поэзии. Так хорошо в эти мгновения на душе! И всегда я не переносил серые дни, дожди. А сумерки зимой! – это сверхъестественно хорошо… Счастье созерцать… Созерцать – вот жизнь…
* * *
Мы у Боткина. Пришли посмотреть французов – Коро и Фортуни.
Вот это хорошо, замечательно!
– Посмотри-ка, как трава тронута чуть-чуть… И все в этом «чуть-чуть»…
Левитан копирует.
Я ему говорю:
– Что ж это такое, французы? Пишут, пишут – каждый свое… И я так думаю, что это верно.
И в самом деле, почему обязательно надо так, как велят в Школе, – притушевывать? Берут на дом рисунок вечерний нагого тела, чтобы ровнее растушевать. Называлось это – «точить фон». Какая ерунда! Главное – тон, полутон, к свету, к форме. Но это страшно трудно. Нужно верно брать краски…
* * *
Помню, в фигурном классе я писал с натурщика-старика голову. Профессор В. Г. Перов послал учеников старшего натурного класса смотреть, как я пишу. А все ученики, все товарищи были против моей живописи. Левитан один часто говорил мне: «Как верен этот цвет», – и долго смотрел мои этюды.
Смотрит профессор Е. С. Сорокин на мой этюд тела и говорит: «Ты пишешь по-иному, чем все». Я писал белый фон, как это и в натуре, а все другие ученики – темный, краской «красным крапом с костью».
Один раз Евграф Семенович Сорокин позвал меня к себе в Сокольники на дачу и показал картину, которую он писал с натуры. Была написана терраса дачи, часть стены, окна и дальше – сарай и двор. Зеленые березы мешались с соснами на этом холсте. Было остро нарисовано, но картина напоминала архитектурный проект. Помню, в окнах отчетливо и верно, с большой тщательностью, было нарисовано отражение света…
– Ну что? – спросил Сорокин меня.
Я ответил смело, не кривя душой:
– Неверно… Сухо, и нет цвета. Красок нет и света.
– Да, но ведь перспектива же верно сделана.
– А к чему перспектива?
– Да что ты!
– Слишком видно, что вы знаете эту перспективу. Не надо этого показывать.
– Ну, на вот, возьми краски. Положи – как хочешь, цвет вот этих берез…
– Не могу одни березы. Надо и тень большую. Одни березы не выйдут. Надо и стены, и воздух. Здесь все неверно.
Милый учитель мой, превосходный рисовальщик – академик, классик, Евграф Семенович Сорокин смотрел мне в лицо через очки своими большими добрыми глазами. Ему, наверное, никогда никто этого не говорил, а вот 16-летний мальчик, ученик, говорит: «Неверно, не так». А когда я положил краски на его холст, он сказал:
– Верно, но на это трудно смотреть… Ничего не кончено… Пятна…
– Не красиво? – спросил я.
– Красиво, но нет никакой школы.
– Какой школы?
– Ты видел Тициана и Рубенса?
– Да, видел гравюры. Там – верно. Вот у Веласкеса все верно!
– Ну, вот. А ты все хочешь – по-другому…
– Нет, я хочу так, как вижу я сам.
– Это трудно. Ты будешь страдать – никто не поймет этого, и сейчас в Школе все против тебя…
– Против! А почему же все они стали писать фон так, как он есть, – белым, и бросили эту «заслонку» – «красный крап»? Это же с меня они взяли…
– Да за тобой пойдут… Но сердятся на тебя… Говорят – «француз»…
– Француз? Да я и французов-то никаких не видал. Вот только одного Коро видел у Боткина – очень хорош. Да еще Фортуни – но это не очень.
– Трудно тебе будет… – говорил мой учитель Евграф Сорокин, кладя мне в тарелку пирог с капустой, когда я обедал у него на террасе его дачи.
* * *
20-ти лет я окончил Школу – «неклассным» художником[321]321
…я окончил Школу неклассным художником – см. выше, прим. к с. 47121
Московская школа живописи, ваяния и зодчества – возникла под названием Школа живописи и ваяния в 1832 г. В 1843-м на ее основе было учреждено Училище живописи и ваяния, а в 1865 г. к нему присоединилась архитектурная школа. Училищу живописи, ваяния и зодчества было предоставлено право присваивать оканчивающим ученикам звание классного или неклассного художника (с таким аттестатом художник не имел права преподавать в классе).
[Закрыть].
[Закрыть]. Так же и Левитан. «Классного» художника нам не дали – вероятно, за то, что у нас не было «мысли» в картинах. Все тогда было против нашей, вольной, живописи. Опечаленный, я встретил Саврасова. Он сказал с горечью: «Что делать?» И когда после, спустя несколько месяцев, я был болен, он пришел навестить меня. Стояла зима, а на нем было летнее пальто и плед на плечах. Огромная фигура его и большие руки вылезали из короткого пальто. Он быль грустен и подавлен. «У тебя есть гривенник?» – спросил он меня. «Есть». – «Дай, я пойду за водкой». Он принес бутылку водки, хлеб, соленые огурцы и, выпивая, говорил мне: «Костя, пей… Трудно… Ведь так мало кому нужен художник…»
* * *
Я был поражен Парижем, когда 26-ти лет приехал в первый раз сюда. Но словно – я уже видел его когда-то. Все было именно таким, как рассказывала мне бабушка. Помню и первое свое впечатление французской живописи.
– Таквотони, «французы». Светлые краски, вот это так… Много и такого, что и у нас, но что-то есть еще и совсем другое. Пювис де Шаванн[322]322
Правильно: Пюви де Шаванн (Puvis de Chavannes), Пьер (1824–1898) – французский живописец, мастер монументально-декоративной живописи, представитель символизма.
[Закрыть] – как это красиво! И импрессионисты… – у них нашел я все то самое, за что так ругали меня дома, в Москве.
