Текст книги "«То было давно… там… в России…»"
Автор книги: Константин Коровин
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
Русалка
Однажды, – мне было семнадцать лет, – я поехал на охоту во Владимирскую губернию, по Нижегородской железной дороге, и слез на станции Боголюбово. Я любил ездить в неизвестные места, идти пешком со станции куда глаза глядят, по проселкам и тропам, а потом – лесами, болотами, лугами, берегами рек и озер русских…
Какая волнующая радость для глаз – эти долины, покрытые цветами, нежными и пахучими, эти зеленые дубравы, серые облачные дни или грозы и солнце, озаряющее рай земли нашей! Неизъяснима красота природы русской. Россия, Россия, несказанно прекрасна ты!
Долго шел я в тот день дорогой и тропинками и, пройдя опушку большого бора, увидел поля ржи и небольшую деревню, название которой было Грезино. Я зашел в первый дом, он был на отлете. Старик-хозяин принял меня, жена его Василиса Михайловна поставила самовар. Вынув дичь из ягдташа моего, тетеревов, хозяин сказал:
– Ну, вот это хорошо. Да, ну что, ничего! Я тебе, барин, его сготовлю. Тогда узнаешь Гаврилу Иванова. Да, я повар был, да! – и он ушел на кухню.
Дом был не крестьянский. Горница – большая, чистая, печь и кухня отделены. Оказалось, что постройка старая, уцелевшая от времен крепостного права, и хозяин еще помнил эти времена. Постройка дворовая; самый дом барский давно сгорел. Вся же деревня Грезино состояла из семи домов и окружена лесом.
На столе появился чудесно приготовленный тетерев, жареная утка и грузди. Мы с хозяином выпили, Василиса Михайловна тоже пила водочку. После выпитой рюмки обводила рот пальцем и говорила: «Крепка!» – и смеялась.
Хозяин рад был гостю, разговорился.
– Жили здесь господа бедно. Две девицы, незамужние. Я был молодой тогда. И такие-то девицы чистые, – старик набожно перекрестился, – Царство Небесное, да хорошие такие, сироты обе. Звали их Тата и Аня. И вот… ничего… Только на музыке играли, фортепьяне, и пели, более ничего. И приехал это к ним однова раз эдакий, что вот вы, тоже молодой барин, и они, значит, рады ему. И гостил он долго, вроде жениха стал у Ани… Да вот тоже охота в нем была с ружьем ходить. Однова пошел, да и не вернулся. Ночь, а его нет. Туды-сюды, искать… Что тут! Ищут день, другой, нету его нигде. Место глухое у нас, машины не было тогда, и дорог мало. Заблудился, значит, закрутило. Только на пятый день выплыл. И где? Вона – в семи верстах, к пойме, на Поганой Луже.
– На Поганой Луже? Где это? Почему поганая? – спросил я.
– А, да есть тут, – ответил старик, – не ходи. Такая это лужа – не лужа, а озеро в овраге. Вертит там, и место плохое. Вода глубокая, черная. И всегда по ночи хлещет и охает, и живет там она, эдакая, такая… Глаза у ней белые, а сама, волосы все зеленые, ну вот, как бодяга! По ночи поет – «Нет крови во мне живой, не ходи ко мне милой!» Да так жалостно… Много слышали наших-то. Да вот, был я молодой парнишка, ехал с отцом из Добрынскова. Ну, по ночи, и закрутило нас. Дорога-то – вроде та, да не та. Темно. Смотрим – спуск. Спускаемся. Вдруг чего-то захлестало внизу, вроде как кнутовищем по воде. Лошадь в сторону. Слышим, кто-то глухо так говорит: «Вот сто веков тебя бью, а убить не могу!» И чего это? Просто удивленье. Мой-то родитель тут и сказал: «Да воскреснет… расточатся врази…»[224]224
«Да воскреснет… расточатся врази…» – православная молитва Честному Кресту.
[Закрыть] А она-то в воду из череды, бурьяна, с берегу, хлясть, в воду-то. Вот-вот, я сам видел. Русалка! Она там живет.
– Как пройти туда, скажи мне, дедушка? – спрашиваю я Гаврилу.
– Хоша днем ничего. Утиц там много, но яма здоровая, дна нет. Ну и рыбы много, только не возьмешь, глыбока. Все корье да дубы в ей. Днем-то в солнце видать, страсть глубина. Это мельничий омут был… По старине там мельница стояла. Не ходи, закрутит. Пошто идти? – продолжал старик. – И вот на этой мельнице жил мельник. Сердитый, все молчал. И была у ево дочь, красы такой, что и не видано. И пела она песню в вечор, да так сладко и складно, что все дивились. А боле всего тому, что никогда ее в доме у отца, мельника, не видать. Не видали и за столом… А он вдовый был, с ним мать, глухая, старая была да работник, и более никого. Приедут дочь сватать, а он: «Нет, – говорит, – у меня никакой дочери!..» А то видют: она около мельницы на мосту сидит, по ягоды с девицами ходит. Ну и краса, все говорят… Ну и поет… «Грезится вам, – говорит мельник. – Нету дочери у меня». А женихи-то, кто пытаются свататься, топнут. «А поет кто?» – «Кто знает, – отвечает мельник, – я не слыхивал…» Что тут?! Прошло это дело в город Володимир. Приехал архиерей святой водой кропить. Тонут – надо место освятить… Так что ты: архиерей утоп сам! Ну и мельник уехал, мельница сгорела. Вот Погана Лужа что!
* * *
Выслушав рассказ старика, я взял ружье и со своим лучшим другом, пойнтером Фебом, спросил у мельника дорогу, пошел на Погану Лужу.
Было пять часов дня. Идя крутыми берегами вдоль речки, покрытой чередой и зарослями ольхи, в лесах, ели и осине, часто встречались тетерева и рябчики[225]225
Так в тексте.
[Закрыть]. Я набил полный ягдташ дичи. Вечерело. И все же мне хотелось дойти до Поганой Лужи.
Я шел, а речка стала уже, и ушла потом в сплошной камыш и лесную заросль. Я поднялся в горку. Лежала глухая дорога, вроде тех, по которым ездят за сеном. Лес кончался, и частая заросль ивняка покрывала далеко до горизонта бугры песчаные.
Я все шел, поднимаясь. И вдруг дорога сразу – вниз. Внизу передо мною открылось как бы озерцо, почти круглое. По сторонам – заросший большими кустами ивняка, развалившийся, старый, темный мост. Темные столбы торчали из воды. А с другой стороны – обвал: седые ели попадали в воду. Темный омут был тих.
«Поганая Лужа!» – подумал я. Брошенная дорога к мосту и старые, гнилые бревна, покрытые мохом, и черный силуэт остатков жилья вызывали унылые, грустные чувства. Я пошел назад дорогой и повернул ближе к речке.
Становилось все темней. Иду, иду долго, – все ивняк. Опять спуск вниз. Что же это? Место – тоже Поганая Лужа, только совсем темная.
Неприятное чувство жути охватило меня. Я побрел назад, стараясь идти так же, как шел раньше. Сумрак сгущался, над ивняком выплыл серп месяца. Собаки нет около. Я свистнул и слышу, как вдали, там, на Поганой Луже, залаял Феб… Потом прибежал ко мне. Не заблудиться бы! Я быстро шел, и леса больше не было – все частый ивняк.
Вот уж и вовсе темно. Опять спуск… Темный омут внизу: тот же! Господи, что же это? Дед-то говорил «не закрутило бы»… Вот ведь крутит. И опять страх овладел мной. Я пошел прямо прочь от омута: уйти! Я не знал места, заблудиться было нетрудно… И вдруг, вдали, там, сзади меня, за буграми ивняка, я услышал голос и оцепенел. Он тихо пел, будто и далеко, и близко. Я остановился. Жуткой тайной легла тень на мою душу.
Голос пел:
Сиротою душу сделал
Ты, один среди людей,
Заплету бодягой кудри —
Вот мой горестный удел…
Не могу тебя ласкать я,
Жалок вид мой, холодна.
В волосах моих палава
И бодяга вплетена…
Я стоял и слушал. Мне так хотелось увидеть, узнать, кто это поет. Пробираясь кустами, я подошел к краю обрыва…
Внизу, по другую сторону омута, у самой воды я увидел костер. Огонь мерцал и отражался в воде. У костра никого не было.
Вдруг я услышал голоса и смех. С горки, приближаясь к костру, шли двое парней и вели лошадей. С ними была женщина в ярком красном платке, накинутом на плечи. Когда костер осветил их, я увидел, что это цыгане. Тогда я спустился вниз и крикнул:
– Здорово! Как бы мне пройти к вам? Я охотник!
Они вскочили на лошадей и с криками «Бенгаро, Бенгаро» – умчались.
К рассвету я пришел в деревню Горки на реке Клязьме в 30 верстах от Грезина.
Копченое небо
Дремучий лес, высокая песчаная осыпь, внизу – небольшая река Шаха, по берегам сочные кусты ольхи. Рядом бедная небольшая мельница. Мельник – Никон Осипович[226]226
Никон Осипович – мельник, друг К. А. Коровина, один из основных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле.
[Закрыть], высокий мужик с серыми добрыми глазами.
Я поставил холщовую палатку недалеко от мельницы, у самой реки. Сижу около палатки и пишу красками этюд с натуры. Перед палаткой стол и скамьи, а на столе самовар, баранки, калачи, балык, вино. За столом сидят приятели. Один – очень толстый, музыкант-композитор, умный и злой, другой – напротив – музыкальный критик Коля Куркин[227]227
музыкант-композитор – имеется в виду Ю. С. Сахновский, композитор, дирижер, театральный и музыкальный критик, друг К. А. Коровина, один из главных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле.
музыкальный критик Коля Куркин – он же: Куров, Курин, Курицын, Курочкин, Петушков – один из главных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле. На самом деле – Николай Николаевич Куров, музыкальный критик и верный друг К. А. Коровина. Известно, что и в Париже он продолжал дружить с Коровиным и художник умер буквально у него на руках. В рассказах Коровина Коля Курин – это вечная мишень для розыгрышей и насмешек друзей, однако он ни на кого не обижался и всегда отстаивал свое достоинство.
[Закрыть]. А в двух шагах, на плотине, саженного роста архитектор ловит рыбу удочкой. Зовут его Вася, страстный рыболов. Подпоясан он ремнем, на котором висит большой охотничий нож в черной кобуре, только что из магазина. У Васи в руках большая рыба. Он подходит к палатке и сажает рыбу в сетку, привязанную на кол и наполовину опущенную в реку.
– Какого, однако, карасищу поймал ты, Вася, – говорит критик. – Молодец, ловко рыбу ловишь.
– Во-первых, это не карась, – отвечает Вася, – а окунь. Ешь рыбу и не знаешь, а еще университет кончил.
– То есть как это, позвольте, не знаю? Нет, извините, я-то ихтиологию учил назубок, уж позвольте.
– Ах, ихтиолух ты липовый! Какой же это карась?
– По-моему, карась, брат.
– А вот ты лучше скажи, ихтиолух, где ловятся копчушки? – спросил толстяк-композитор.
Критик задумывается.
– А миноги?
– Миноги, миноги… Это, брат, не рыба…
– А сардинки?
– Ну, брат, это, конечно, в Сардинии…
– А где Сардиния?
– Сардиния? Конечно, в Сардинии… Я же не обязан знать, где что ловится… В магазине продаются Ревельские кильки, сардинки, все вместе.
– А сига копченого ты ел?
– Еще бы, отличная штука, брат.
– Хорошо. Ну, а зачем у него палка внутри?
Бедный критик Коля Куркин хлопает глазами:
– Действительно – внутри у него палка. Зачем?
– Не знаешь, а говоришь, ихтиолог. Затем палка, чтобы он не рассыпался копченый. Понял? Вот, если бы тебя коптили, – толстый композитор говорил это, сочно выпив рюмку водки, – то палку вставили бы в тебя в живого. Ты бы, во-первых, сразу стал смирный, а во-вторых, не писал ерунды. Понял?
– Что понял? Глупо! Людей не коптят…
– То есть как это – не коптят? Видно, брат, что ни черта ты не смыслишь, а еще лезешь критиковать музыку. Или забыл живые факелы Нерона? Это, брат, наверное, – жгли. Людей жгли. Нерон не очень церемонился.
Критик Коля смотрел виновато.
– Но не для того же, – сказал он, – чтобы их есть…
– Неизвестно, – возразил композитор. – А может быть, вот сейчас я здесь водку пью и закусываю балыком, а где-нибудь в Африке или в Полинезии человечка этакого, вроде тебя, например, путешественника, коптят да кушают, и больше ничего!
Критик сделал серьезное лицо и пристально посмотрел черными глазками на композитора.
– Нет, ничего ты не понимаешь, – продолжал он. – А известно ли тебе, что при крушении корабля, когда он утонет – корабль, то спасшиеся на плоту или на лодке пассажиры эдак месяца три странствуют по океану. Есть нечего, запасов нет, голодно, – ну, возьмут и скушают такого-то, как ты. Все одно, окончил ты университет или нет, критик или не критик. Тут, брат, все безразлично. Съедят, и шабаш.
Толстый композитор не унимался:
– Эх ты, критик… Говоришь, людей не коптят. Нет, брат, не только людей, а небо коптят и как еще коптят-то. В истории – целые страницы копчения неба. Человечество заврется и не знает, как что. Прямо запах копоти идет. Смотрят люди – университет кончил! А вот музыка – это тебе не копчение неба. Это нечто: дружба небесная с землей. А ты вот пишешь, университет окончил…
– То есть, как же это не писать? – пробует защищаться критик. – А справедливость-то? Нужна она? Ты, брат Юрий, что-то заврался.
– Какая же это справедливость, которую к черту загоняют? Справедливость ясна и чиста, как вот эта река, как солнце, как собака эта… Собака справедливость знает. И музыка знает. В ней есть тютелька такая… Ну, словом, жизнь не порть, не смей. Не трогай дружбу с небом, не копти его! На нем звезды без конца и начала. Не смей! Да никогда не поймешь ты, критик… И не только ты – никто. Университет кончил! Ну-ка, роди воду эту, чистую, как кристалл. Не можешь?.. Родишь одних коптителей. Коптители эти закоптили небо, оно и молчит, и только. И жалуется. Что же оно молчит? Ничего душе не поет?.. Радость отнята – понимаешь? – радость, коптилы отняли радость.
– Юрий, – вмешался я, – что же это ты так на Колю напал? Травишь без конца…
– Нет, я говорю только, что он ни черта не смыслит. Кандидат прав, а – ни бельмеса. Ну, что такое бельмес? Видишь, молчит, тоже не знает. Ни, ни. Ведь это же странно – а пишет.
– Экую-то рыбину тащит, глядит-ка, – говорит старик-мельник.
Вася нес торжественно огромную щуку.
– На пескаря взяла, – сказал он и бросил рыбу перед палаткой на траву. Потом вынул нож, нагнулся и отрезал щуке голову.
– Послушай, зачем же ты ей голову отрезал?
– Довольно. Теперь пусть, голубушка, знает, как рыбу есть.
– Да ведь ты тоже рыбу ешь!
– Так я не щука, а человек.
– Вот она, справедливость, слышишь! Понял теперь? – хохотал композитор.
– Что понял? Понимать нечего, – возражал критик. – Я ведь в университете право изучал, человеческое право. Ну, международное, а не рыбье. У рыбы никакого права нет. Едят друг друга без всякого права.
– А вот, – заговорил старик-мельник, – волк на что уж зверь, верно, а пьяного не трогает.
Композитор удивленно посмотрел на Никона Осиповича.
– Да неужели?
– Верно. Вот у нас в Заозерье кузнец Семен в Покров чего-то пропал. Ну, жена пошла его искать. И видит: у кузницы – на отлете она у деревне стояла – волчина, во! – здоровый. Она испужалась, да в сарай пролезла и глядит в плетень. И лежит это ее Семен, муж ее, а волк около него – понюхал, затряс головой и побежал прочь. Смотрит она, а Семен-то все на ноги стать хочет и никак, ну вот не может, пьяней вина. Кто выпивши, – закончил он, – ен нипочем не тронет.
– Налей мне, Юрий, – попросил Вася.
– А ты все споришь, – заметил архитектор, обращаясь к критику. – Потому вот, вероятно, и пили на Руси в старину, что волков было много, стаи огромные, а пьяный ходи себе среди них, и ничего. Вот откуда пьянство началось на Руси.
– А что, Никон Осипович, медведь тоже не трогает пьяниц?
– Но нет, – отвечал старик, – тот, брат, не глядит, кто выпивши али тверез, ему все одно. У нас по осени запрошлый год вот эдакого – показал он на Васю – в Астееве сломал, черепок-то он ему снял, мозги и поел.
– Мозги он любит, – сказал критик.
– Ну твои есть не станет, – вставил композитор.
– То есть, позволь, почему же не станет есть мои, а твои станет? Это еще неизвестно, чьи съест, – мои или твои. Совсем неизвестно, – отходя от палатки, говорил обиженно критик Коля Куркин.
Утопленник
По окончании Школы живописи и ваяния в Москве, на 21-м году жизни, я поступил в театр писать декорации[228]228
…я поступил в театр писать декорации – К. А. Коровин был приглашен в Частную оперу С. И. Мамонтова в 1885 г.
[Закрыть]. Молодые актрисы производили на меня впечатление неотразимое. Нравились мне все без исключения. Какие глаза, и в глазах какая душа! У одной они большие, открытые, у другой – как у Джиоконды, с опущенными ресницами. А как говорят! Одна совсем поразила мне сердце. Она меня называла «мой Зибель[229]229
Зибель – персонаж трагедии «Фауст» И.-В. Гёте и одноименной оперы Ш. Гуно (1859).
[Закрыть], мой паж».
Но скоро она куда-то уехала, пропала… Прошло лет пять, и я встретил ее случайно на развеселом вечере, в компании артистов, где шел кутеж и гремела гитара. А затем я получил от нее телеграмму: «Мой витязь, жду». «Витязь, – подумал я, – какой я витязь?» Но на вокзал помчался.
* * *
Ночь, глубокое небо; звезды играют в тихом лунном воздухе, насыщенном запахом трав и лесов; щелкают соловьи. На террасе деревянной дачи под Москвой горит лампа: розовый бумажный абажур виден издалека – с дороги, по которой я еду со станции. Вот ближе, и вижу лицо – ее прекрасное лицо. Она наклонилась над книгой. Ждет меня…
Быстро вбегаю на террасу.
– Ах, – вскрикивает она, – мой коробейник!
– Почему – коробейник?
– Да, сегодня вы коробейник, – отвечает она и весело напевает: «Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча»[230]230
«Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча…» – русская народная песня «Коробейники» (народное переложение начала поэмы Н. А. Некрасова «Коробейники», 1861).
[Закрыть].
– Аннушка, подайте чай. А мы пойдем – пойдем в рожь, в рожь высокую! – И она пропела: «Только знала рожь высокая».
Я говорю:
– Но рожь еще не высокая. Зачем идти в рожь?
– Нет, нет, идем. Ты мой коробейник!
Как молния пронизывает меня странное чувство, где-то там в душе глубоко: «мой коробейник, рожь высокая», и зачем это? Зачем?
Но мы идем. Она говорит опять:
– Слушайте: «Была ночь, они шли вдвоем, он дал ей руку…» Подайте мне руку!
Я подал ей руку.
– «Они шли и молчали, – продолжала актриса. – Она положила ему голову на плечо». – И она прислонилась головой к моему плечу. – «Тогда он впился в ее влажные губы своими губами…» Ну же! Впивайтесь!
Я впиваюсь… Но почему-то так нехорошо на душе…
– Скажи мне: «Я твой!»
Я говорю: «Я твой».
Слева начинается ржаное поле.
– Рожь, рожь, – восклицает она. – Пусть знает рожь высокая, только она…
Но рожь еще совсем низкая… Май месяц, весна в начале… Заметив обильную росу на ржи, она выскакивает из нее на дорогу.
– Зачем рожь? – говорю я. – Вот лес. «Там опять в ночи туманы. Отдаленные леса, белые дреманы».
Она спросила: «Это чье?»
– Как чье? Фирдоуси, – вру я.
Мы идем в лес. Во мне чувство какого-то негодования. Странное и горькое. Хотелось сказать, спросить: почему не просто так – вот вы и я, почему я – то Базаров, то Алеша Карамазов, коробейник, Фома Гордеев, Чацкий, Лель и еще черт его знает, кто?![231]231
Базаров – персонаж романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862).
Алеша Карамазов – персонаж романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880).
коробейник – персонаж песни «Коробейники» (см. выше).
Фома Гордеев – персонаж романа М. Горького «Фома Гордеев» (1899).
Чацкий – персонаж комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (1822–1824).
Лель – персонаж оперы Н. А. Римского-Корсакова «Снегурочка» (1881).
[Закрыть]
А она не унималась:
– Милый, молю, ты знаешь – Виктор клялся возлюбленной: «Я умираю от любви». Ну и ты скажи. Умоляю!
Думаю: «Откуда взялся этот Виктор?» – и отвечаю прямо:
– От любви умереть не могу. Откровенно признаюсь: не могу.
Она посмотрела на меня своими прекрасными глазами, огорченно и удивленно. Выражение ее лица было какое-то печальное и жалкое.
– Нет, правда? Ты не знаешь, как умирают от любви?.. А ты не можешь украсть для меня, как Виктор?
– Что украсть?
– Все.
– То есть как – все?
– Виктор сказал Ольге: «Все брошу к твоим ногам».
– Ворованное?
– Как это пошло, не тонко!
Какой-то особенный, злой огонек мелькнул в ее глазах.
В конце концов – мы повздорили. А соловьи заливались… Я возвращался на станцию один. Пахло рекой. Проходя по мосту, я остановился и стал смотреть на воду. Темны были отражения берегов, и в глубине сияли звезды. На душе было тихо, странно, радостно. Вдруг слышу крик: «Постой, умоляю!» Я обернулся и увидел бегущую фигуру в белом платье. Она!
– Я поняла, я все поняла! – подбежала актриса ко мне. – Ты хочешь броситься в воду. Я знала, я чувствовала. Но я спасу тебя.
– А вам бы понравилось, кабы из любви к вам кто-нибудь утопился или застрелился?..
– Еще бы, – ответила она, не задумываясь, – вот из-за Ады Дурвенд четверо застрелились. А в меня – трое стреляли.
Луна осветила ее на фоне темных ольх. В тишине ночи она была торжественно-прекрасна.
– Прощай! – крикнул я и бросился в воду.
Послышался ее отчаянный крик.
Река несла меня по течению. Было глубоко, но я хорошо плавал. И вижу – уже вдали мост, на котором я был. Бегут люди с фонарем, крики, ее крик «спасите», кто-то вопит «караул»… За заворотом реки подплываю к берегу и хватаюсь за ветки ольхи. Мне бросают веревку. Вылезаю. На берегу – люди, дачники. Один из них наливает мне в стакан какого-то вина, говорит: «Скорей пейте», – держит меня за пульс. Он взволнованно шепчет: «Я все знаю. Идемте».
– Куда?
– К нам. Она у нас, там доктор. Хорошо, что спасли вас. Петр Сергеевич смотрит с террасы, говорит: «Вот на мосту человек. Наверно топиться хочет. Ночью в реку смотрят не зря…» А та, барынька ваша, кричит: «Это из-за меня, утонет!» Плачет… Идемте… Если бы не Петр Сергеевич, то – ау! Уж вы начали за ветки хвататься… Ну, не стоит говорить. Не унывайте, молодой человек.
Мы пришли на большую дачу. Я переоделся. Мне дали очень широкие панталоны и японский женский халат, все что попало под руку. Народу полна дача – все милейшие люди. С террасы доносятся голоса: «Утопленник».
– Вот история! – думал я. Надо все же для приличия делать вид, что я в самом деле хотел топиться.
Женщины, приоткрыв дверь, разглядывали меня испуганными глазами. Мужчины успокаивали. Доктор брал за пульс, говоря в сторону, в пространство:
– Пальпитацио кордис![232]232
От лат. palpitacio cordis – пальпация в области сердца.
[Закрыть]
Какой-то дачник приносил вино стакан за стаканом и повторял: «Вы пейте, и я с вами. Ах, эти драмы, у меня их… Ну что, пейте!»
Меня вывели в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Один из дачников поднял бокал:
– Поблагодарим Петра Сергеевича и доктора, которые первые откачали молодого человека… И да послужит наше дружеское сочувствие в знак того, что он не так забыт, как многие из прочих утопленников!..
Другой дачник, огромного роста с белым лицом и с туловищем, похожим на комод, тоже сказал спич[233]233
От англ. speach – речь.
[Закрыть]:
– Не только в молодые, а даже в наши года могут случаться от женщины такие реприманды[234]234
От фр. réprimande – выговор, внушение.
[Закрыть], что просто ум раздвигается на части. Все мы знаем по делам нашим, что в прошлом году случилось с нами, от Эмилии Карловны… То есть, я хочу сказать – с ее мужем. В этаком разе, ежели бы с ним не сладил Веревкин Костя, под Новый год у «Яра», то скажу прямо: фабрика пошла бы к дьяволу.
На меня все глядели с сожалением и радостью. Дамы ухаживали за мной, особенно одна… Она жала мне руку и повторяла на ухо:
– Ну, что за охота! Вы так молоды…
Тут в комнату, где я сидел и пил со всеми, вошла она, виновница моей гибели. Вошла торжественно.
– Как счастлива… Вы спасены. Как я страдала! Но вот и доктор говорит, что нет ни в одной литературе мира, чтобы человек топился от любви при женщине. Вы не понимаете красоты драмы…
– Верно, – сказал я. – В следующий раз я утоплюсь один.
С террасы закричали: «Сюда, сюда. Смотрите. Там опять что-то на мосту, кричит кто-то. Опять народ с фонарем. Еще кто-то утопился».
И впрямь, по мосту бегали люди. Мы все толпой пошли к мосту. Тишина майской ночи, роса, трава бьет мои туфли, и она, новая моя красавица, рядом со мной, я чувствую ее около себя. Как пахнут ее плечи, платье. И эта ночь! Медовый запах тополей, звезды, темные ольхи у реки. Глаза ее смотрят прямо в мои:
– А из-за меня вы бы утонули?
«Что же это такое, – думаю, – опять купаться?»
– Утонул бы, – отвечаю.
– Милый… – шепчет она.
На мосту стоит толстый исправник, станционный жандарм и еще кто-то. По воде ведут невод. На берегу народу – весь поселок.
– Теперь все едино, – кричит голос, – опоздали. Не откачать.
– Наши-то не откачают?
Все ринулись к неводу. Исправник впереди. Жандарм говорит:
– Хучь увыпей ею усю, реку, а его чтобы достать!
Невод волокут по берегу. В мотне плещется, блестя чешуей, освещенная луной рыба.
– Нету!
«Это меня ищут, – думаю я, – дали знать на станцию исправнику. Меня ищут…»
– Вы у нас ночуете? – спрашивает новая дама. – Наверху я приготовила для вас комнату – светелку…
– Но ведь мне, сударыня, из любви к вам надо еще топиться?
– Ах, какие глупости… Какой вы, право!
Бежит Петр Сергеевич, запыхался, кричит:
– Опять утопился, вот дурак-то. Я так и знал…
Увидав меня, остановился в недоумении:
– Вот он. Где же утопленник?
Петр Сергеевич пьян.
– Что это вы с ним делаете, – обращается он к моей новой даме. – Довольно вам, молодой человек! Не верьте женщинам. Анна Васильевна, фюить, дудки! Нет, из-за прекрасных глаз не утону. Уж как вам угодно-с, фюить!
Затем мы жарили лещей, а перед дачей на лужке сидели крестьяне с неводом и еще какие-то люди. Варили уху. Серьезно и деловито пили водку, по очереди, ровно, закусывая ветчиной с хлебом. Серьезный народ. Крестьяне говорили:
– Завтрева второго найдем. Поди, где теперь? Ночь-то… Утопленника, его надо сразу брать, не то ён уйдет. Бывало дело, сколько таскали! Завтра откачаем. Одново раза сердягу качали, ну что! Фабришные индо руки ему все повывернули – а он ништо: храпит. Зачали ему на брюхо прыгать, приказывали: «Выпущай воду, сволочь!» – а он ништо, так и помер.
Подали на стол жареных лещей. Исправник сел посередине. Опять пили, опять пир горой. Исправник – большой седой старик, усы белые торчат вперед. Говорит, как будто плюнуть хочет:
– Медаль спасение утопающего получить нелегко: по представлении губернатором министру внутренних дел. Помилуйте, если так будут давать, тогда – вот я купаюсь и говорю: «Тащи меня, братец». Ну и тащит приятель. «Медаль пожалте!» Так и медаутопленник[235]235
медаутопленник – возможно, неологизм Коровина; имеется в виду то обстоятельство, что за спасение утопающего полагалась медаль.
[Закрыть]. Па-а-азвольте!
– Нет, па-а-азвольте, – говорит Петр Сергеевич. – Я ему веревку, а то – ау! Верно, – обращается он ко мне. – Па-а-азвольте! Хоть он это и из-за бабы, конечно, ерунда, но все же утопленник. Па-а-азвольте.
– Ура, – кричат на лугу. – Еще полведра. С Ангелом вас! Кто именинник? Исправник – именинник. Вот он. Ловко!
– Да, – говорит исправник, – есть тот грех.
Начинается все сначала. Доктор входит. С ним моя актриса.
– Позвольте представить вам, – заявляет он, – виновница спасения, т. е. не спасения, а торжества: Вера из «Оврага»[236]236
Вера из «Оврага» – имеется в виду героиня романа И. А. Гончарова «Обрыв» (1869).
[Закрыть].
– Как-с? – спрашивает исправник.
– Из «Обрыва», – поправляет красавица.
– То есть – из романа Тургенева или Гончарова, все равно, – не смущается доктор.
Сквозь звуки рояля, пения и песен на лугу я слышу шепот моей новой дамы.
– Пойдемте, я вам покажу комнату.
Ну и жизнь была… Только где вы, прекрасные мои дамы? Где вы, и актриса моя, Вера из «Оврага»?
Не знаю, которым по счету, но все же и я ведь был вашим… утопленником.
