Текст книги "Эвервилль"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

VIII

1

Кокер и Мэв пролежали под прикрытием скал еще не сколько часов, чтобы дать передышку душе и телу после всех мучений прошедшей ночи. Время от времени Мэв промывала раны своего друга смоченной в талом снегу тряпицей, а он положил голову к ней на колени и тихо постанывал. Иногда они впадали в дремоту, всхлипывая во сне.

Утро выдалось бесснежное. Сильный ветер принес с юго-запада легкие белые облака, разлетевшиеся среди горных вершин. В просветах между ними мелькало солнце – слишком слабое, чтобы согреть, но смотреть на него было весело.

Мертвецы, лежавшие на голом склоне, не остались незамеченными. Прошел час или два после восхода солнца, и в воздухе над местом схватки закружились птицы в предвкушении пира. Их становилось все больше. Мэв испугалась, что во сне им выклюют глаза, и уговорила Кокера переползти в расселину между скал – хоть какое-то укрытие.

Позже, ближе к полудню, ее разбудило ужасающее рычание. Мэв поднялась и осторожно выглянула из-за скалы. Рядом с ними пировала стая волков – одни терзали добычу, Другие дрались между собой за лакомые куски.

Это была плохая новость, и не единственная. Тучи снова сгустились, угрожая снегападом.

– Нужно идти, – решила Мэв.

Кокер поднял на нее исполненный боли взгляд.

– Куда?

– Вниз, – сказала она. – Пока мы не обессилели от голода и не замерзли. Идем, зимний день короткий.

– Что там такое?

– Волки.

– Много?

– Десятка полтора. Но они нас не тронут, пока здесь столько еды, – Она присела на корточки рядом с ним. – Я знаю, тебе больно, но я хочу тебе помочь. Если мы доберемся до повозки, мы найдем там чистые бинты и…

– Хорошо, – прошептал он. – А потом?

– Я же сказала: потом спустимся вниз в долину.

– А потом? – спросил он, его голос был едва слышен. – Если мы спустимся к людям, они сразу же убьют нас. Про тебя думают, что ты дитя дьявола, а я… Я теперь и сам не знаю, кто я такой.

– Нам не нужны люди, – ответила она. – Мы найдем себе место. Место, где можно жить и строить.

– Строить?..

– Не сейчас, а когда ты поправишься. Может быть, будем жить в какой-нибудь берлоге, воровать еду, делать все, что придется, но мы не умрем.

– Ты так уверена…

– Да, – тихо произнесла она. – И мы построим сияющий город. Мы с тобой.

Он взглянул на нее едва ли не с жалостью:

– О каком городе ты говоришь?

– Идем, и я расскажу по дороге, – сказала Мэв и взяла его за руку, помогая подняться.

Мэв оказалась права: еды у волков было больше чем достаточно, и звери не обратили на них внимания. Только один, безухий, облезлый и низкорослый, потрусил следом, принюхиваясь. Мэв, вооружившаяся коротким мечом – она вы дернула его из груди какого-то трупа, – повернулась к волку и с отчаянным воплем бросилась в атаку. Тот сбежал, поджав хвост, и больше не показывался.

Первые снежинки закружили в воздухе, когда они уже добрались до леса. Под густыми кронами снегапад был не страшен, опасность крылась в другом. Мэв не разбирала дороги в чаще – понимала только, где низ и где верх; не будь рядом Кокера с его нечеловеческим нюхом, наверняка заблудилась бы и погибла в лесу, разросшемся у подошвы горы.

На ходу говорили мало, но Кокер, проявлявший невероятную стойкость, несмотря на раны, все же решил обсудить один вопрос кто такой Будденбаум – он тоже Посвященный?

– Я не знаю, что значит «Посвященный».

– Это тот, кто общается с бесплотным духом…

– Как священник?

– …и творит чудеса.

– Священники не творят чудес.

– Что же они делают?

– Читают молитвы. Преломляют хлеб. Говорят людям, что можно делать, а чего нельзя.

– Но чудес не творят?

– Не творят.

Кокер немного подумал и сказал:

– Тогда я имел в виду другое.

– А Посвященные – хорошие или плохие?

– Ни то ни другое. Они исследователи, вот они кто. Мэв ответила, что это похоже на Будденбаума.

– Ну ладно, кто бы он ни был, – продолжал Кокер, – силы в нем много. Такой удар должен бы быть смертельным.

При этих словах девочка вспомнила, как Будденбаум вы рвал у себя из спины шпагу.

– Потрясающе, – отозвался Кокер.

Хотя Мэв не сказала ни слова, она поняла, что Кокер говорит именно о том, что ей представилось.

– Как ты это сделал? – спросила она.

Он взглянул на нее виновато:

– Прости. Это невежливо с моей стороны, но ты так живо это себе представила.

– Ты увидел то же, что я?

Он кивнул:

– Что еще ты видел?

– Немногое.

– Что? – настаивала она.

– Когда ты начала говорить о строительстве, – признался он, – мне тоже представился город.

Мэв воскликнула:

– Это Эвервилль! Мой отец мечтал построить этот го род! – Она замолчала на мгновение, потом спросила: – Какой он?

– Он сиял, – просто ответил Кокер.

– Хорошо, – сказала она.

Когда они добрались до фургона, уже стемнело, хотя стало белым-бело от снега. Пока Кокер устраивал себе ложе, Мэв нашла остатки съестных припасов. Они поели. Потом снова уснули под хлопанье ветра, сотрясавшего стены фургона, и сны их были тревожными и странными. Мэв проснулась, вздрогнув так, что разбудила Кокера.

– Что случилось? – спросил он.

Она села.

– Мне приснился Ливерпуль, – проговорила она. – Там ходили по улицам волки на задних лапах и в нарядной одежде.

– Ты сквозь сон слышала их вой, – отозвался Кокер. Ветер до сих пор доносил к подножию горы отголоски волчье го пира. – Вот и все.

Он протянул руку и ласково погладил ее по лицу.

– Мне не было страшно, – сказала Мэв. – Я была счастлива.

Она села и зажгла лампу.

– Я гуляла по улицам, – продолжила она, откинув одеяло, – и волки кланялись мне на ходу.

Она достала тиковый сундучок, откинула крышку.

– Что ты ищешь?

Не ответив, она продолжала рыться в сундучке, пока не извлекла оттуда бумажный сверток. После чего закрыла сундук и принялась разворачивать сверток на крышке. Даже при тусклом свете лампы предмет, спрятанный внутри, блестел сквозь бумагу.

– Что это? – спросил Кокер.

– Папа толком не объяснил мне. Но…

Мэв запнулась и поднесла обертку к свету, чтобы лучше рассмотреть. Там был оттиск, сделанный при помощи медного клише. Восемь слов: «Закопать это на перекрестке дорог, где начнется Эвервилль».

– Так вот оно что, – произнесла она.

2

Весь следующий день шел легкий снег. Они сложили в два небольших узла оставшиеся припасы, укутались потеплее и начали последний этап своего путешествия. Следы, оставленные обозом, еще не замело, и они прошли по ним около полумили, спускаясь все ниже.

– Дальше мы не пойдем за ними, – решила Мэв спустя какое-то время.

– У нас нет выбора, – ответил Кокер.

– Нет, есть, – возразила она и свернула с проложенной колеи туда, где поросшая лесом земля резко шла под уклон, исчезая в узком ущелье, затянутом туманом– Фургоны здесь не прошли бы, а мы пройдем.

– Я слышу, что внизу шумит вода, – сказал Кокер.

– Река! – улыбнулась Мэв. – Это река!

Без промедления они двинулись туда. Спуск оказался трудным Тем временем снежные хлопья сменились легкой крошкой, а потом снег и вовсе перестал, но под ногами все время был густой скользкий мох – он рос на скалах и стволах деревьев. Дважды они упирались в обрыв, и им приходи лось искать проход в другом месте. Но, несмотря на усталость, они ни разу не остановились на отдых. Они шли на шум реки – она уже показалась из-за деревьев, сверкая на солнце. Там повсюду чувствовалась жизнь: зеленели папоротники, звучало пение птиц.

Они вышли на ровное место и двинулись к берегу. Вдруг откуда ни возьмись задул ветер и рассеял окутывавший их туман.

Они ничего не сказали друг другу, а лишь молча стояли в нескольких ярдах от светлых вод и потрясенно смотрели на открывшийся вид. За темной хвоей стояли деревья во всем своем осеннем оранжево-красно-коричневом великолепии. На их ветвях сидели птицы, а кусты под ними шевелились, потому что мелкие лесные зверушки удирали прочь, учуяв запах людей, вторгшихся в их владения. Пищи здесь должно быть в изобилии: плоды, мед, дичь и рыба.

А за деревьями – там, где сияла река, – лежала зеленая долина.

Место, где все начнется.

Лес на склоне гор, которые позже назовут именем Хармона, неспешно убирал и прятал в землю мертвых и пожитки. Сначала он очистил кости от скромных остатков плоти, что не приглянулись ни волкам, ни стервятникам. Потом перетер эти кости, превратил их в щепки и пыль. Он изорвал шатер и прекрасные платья; изъел ржавчиной клинки и пряжки. Он работал несколько десятилетий и скрыл от случайно го взгляда поле давней битвы.

Но один след все же остался. Он бы тоже исчез, если бы не живая душа, что хранила его.

Имен у хранителя имелось немало, поскольку происходил он из древней великой семьи, но те, кто любил его – таких было множество, – называли его Ноем, как легендарного предка.

Он пришел в горы с надеждой в сердце, и его надежда была такова, что он не находил для нее слов и не раз вслух выражал досаду по этому поводу. Теперь он почти поверил в то, что навлек беду своей жаждой слов. Разве не из-за слов, сказанных ребенком, церемония прервалась и перемирие завершилось кровавой бойней?

Обезумев от горя, он бежал с поля битвы в лес, где долго оплакивал умершую у него на глазах жену. Она была слишком нежна, она не сумела пережить гибель их духовного младенца. Но сам он остался жить, поскольку происходил из рода совершенных. Душа его была частью общего духа; даже не желая жить и думать, он не мог нарушить законы семьи, запрещавшие самоубийство. И тело его не могло погибнуть от недостатка пищи – для поддержания жизни ему хватило бы лунного света.

Когда слезы иссякли, он вернулся на место трагедии. Там уже успели побывать звери, и мертвые стали неузнаваемы ми. Он был благодарен за это: теперь он не видел любимых лиц. Все они – лишь мясо для вечно голодного мира.

Он поднялся по склону и нашел расселину между двумя скалами наверху – ту, где некогда пылала дверь, ведущая к берегам Субстанции. Конечно, ее уже нет, проход снова закрылся. Ной не ждал, что она откроется – ни в скором времени, ни вообще когда-либо. Ибо те, кто знал о церемонии, находились здесь, по эту сторону прохода, и они были мертвы.

Посвященный по имени Филигри, который открыл про ход (а вдруг он участвовал в заговоре?), сумел избегнуть участи погибших. Но поскольку открытие двери считалось преступлением и каралось рабством и заточением, он, скорее всего, после трагедии бежал на Эфемериды, залег на дно и будет прятаться до тех пор, пока не закончится расследование.

Однако там, где еще недавно зиял проход между Космом и Метакосмом, Ной заметил у самой земли легкое мерцание. Он присел на корточки и присмотрелся. Похоже, про ход захлопнулся не до конца. Осталась узкая щель в четыре-пять дюймов шириной. Ной коснулся ее, и она затрепетала, словно готовая захлопнуться. Он осторожно лег животом на землю, приникнув взором к щели.

Он увидел полоску берега и море, но без кораблей. На верное, капитаны поняли, что случилась беда, и увели суда в какую-нибудь гавань, где подсчитали выручку и припугнули команду, чтобы никто не проболтался.

Все погибло.

Ной поднялся, посмотрел на затянутое тяжелыми снежными тучами небо. Что теперь? Должен ли он теперь спуститься с горы и отправиться в, мир Сапас Умана?* (* От sapas humana – человеческая тварь (исп.).) Зачем? Их мир – мир обмана и вымысла. Что ждет его там, кроме унижений и разочарований? Лучше он останется здесь, где можно вдыхать воздух Субстанции и смотреть, как движется свет на ее берегах. Он найдет способ защитить ату щель, похожую на язычок пламени, и не дать ей исчезнуть. Он будет ждать, ждать и молиться, чтобы однажды кто-нибудь прошел по берегу моря снов и заметил ее. Тогда Ной расскажет свою печальную историю и попросит найти Посвященного, который откроет проход. И Ной вернется в свой мир. По крайней мере, таков его план. Ной знал, что шансы ничтожно малы. Они выбрали этот берег именно потому, что обычно на нем никого не бывает, и вряд ли завтра сюда при едет толпа отдыхающих. Но терпение дается легко, когда ничего больше не остается, а Ною больше ничего не оста лось. Он будет ждать, а в ожидании станет называть звезды этого нового неба именами умерших, чтобы говорить с ни ми, и время пролетит незаметно.

Все шло своим чередом, и вскоре вниз смотреть стало интереснее, чем вверх, потому что в долину под тенью высокой вершины пришли люди. Ной видел, что жизнь у них трудна и обыденна, но тем внимательнее приглядывался к ней. Зрение у него было таким острым, что со своей площадки возле двух скал он различал цвет глаз женщин. Тогда в долине по явилось много женщин, и все были крепкие, стройные, а некоторые даже красивые. А мужчины поняли, что этот кусок земли не хуже прочих годится для жизни, и построили там дома. Они стали ухаживать за женщинами, потом женились и обзавелись детьми.

И через некоторое время там вырос и стал процветать гордый маленький городок под названием Эвервилль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГОРОД

I

«Прости меня, Эвервилль».

Завещание было написано выцветшими коричневыми чернилами на бумаге цвета нестиранной простыни, но за шестнадцать лет работы поверенным Эрвину доводилось иметь дело и с менее отчетливыми письменами. Например, Эвелин Моррис написала свои последние распоряжения («Усыпите моих собак и похороните их рядом со мной») йодом на абажуре настольной лампы, стоявшей возле ее смертного одра, а Дуайт Хэнсон дополнение к завещанию нацарапал на полях книги об утиной охоте.

Эрвин где-то вычитал, что в Орегоне процент инакомыслящих на душу населения выше, чем в любом другом штате. Больше активистов, сторонников теории плоской земли, приверженцев выживания – и все они счастливы жить за три тысячи миль от правительства. В глуши, в штате, где и плотность населения невысокая, они строили и продолжа ют строить собственную жизнь, не похожую ни на чью другую. И есть ли лучший способ выразить свою индивидуальность, чем в последнем слове, обращенном к миру?

Тем не менее завещание, которое сейчас читал Эрвин, можно было отнести к самым ярким образчикам местной оригинальности. Оно представляло собой даже не завещание, а скорее исповедь. Эта исповедь пролежала в ящике стола около тридцати лет, с марта 1965 года. А написал ее некий Лайл Макферсон, чье имущество, движимое и недвижимое, на момент смерти оказалось настолько ничтожным, что никто не удосужился поинтересоваться, кому оно отойдет. Может быть, так и случилось, а может быть, единственный сын Лайла по имени Фрэнк (он недавно скоропостижно скончался, отчего завещание и попало к Эрвину) нашел его, прочел и предпочел спрятать подальше. Почему Фрэнк не уничтожил бумагу, известно лишь ему одному. Возможно, в по таенных глубинах души Макферсон-младший испытывал некую извращенную гордость за отца и тешил себя мыслью, что когда-нибудь предаст сей документ огласке.

Правда в нем содержится или выдумка, но эта история удержалась бы на первой полосе «Эвервилль трибьюн» пару недель и уж точно принесла бы миг скандальной славы Фрэнку Макферсону, прожившему безупречную, но лишенную событий жизнь. Он был единственным в городе сотрудником службы канализации, а также санитарной службы.

Но если даже у Фрэнка имелись подобные планы, смерть их разрушила. Макферсон-младший ушел из жизни, удостоившись лишь некролога в «Трибьюн» длиною в семь строк (в пяти из них автор сокрушался о том, как трудно найти замену старине Фрэнку). А история жизни и преступлений Макферсона-старшего осталась без хозяина, и Эрвин, обнаруживший ее среди бумаг, сидел теперь возле окна под жарким солнцем позднего августа и ломал голову, каким образом преподнести находку миру.

Время было как раз подходящее для сенсаций. Каждый год в конце августа в Эвервилле начинался фестиваль, и на селение (согласно последней переписи, проведенной в ноябре, оно составляло семь тысяч четыреста три человека) возрастало раза в полтора. Обычно пустынные улицы города на три дня заполнялись народом. Все отели, мотели, гостиницы и пансионы в близлежащих городках, от Авроры и Молины на севере до Омсвилля на юге, наполнялись народом, нигде не оставалось пустующих номеров, и каждый магазин Эвервилля в эти три дня получал больше выручки, чем за три предыдущих месяца. Мероприятия фестиваля проходили по-разному. Городской оркестр, и сам по себе отличный, дополняли лучшими музыкантами даже из Уилсонвилля, так что парад с музыкой и с барабанщицами впереди шествия всегда становился кульминацией празднеств и главным их украшением. А поросячьи бега и соревнования по метанию тарелочек-фрисби организовывались неважно и несколько лет подряд заканчивались потасовкой.

Так или иначе все эти гости, ежегодно толпами валившие в августе в Эвервилль, приезжали вовсе не ради оркестра или поросячьих бегов. Для них это был отличный повод выпить, потанцевать, повеселиться и порадоваться последнему летнему солнцу, еще не тронувшему осенними красками листву. Дождь в дни фестиваля за все годы, что Эрвин жил в городе, шел лишь однажды. И на этот раз, если верить прогнозу, погода обещала быть теплой и мягкой, а к пятнице температура должна подняться до восьмидесяти с небольшим* (* +25 °C). Идеально для праздника. Дороти Баллард – она вела дела в городской торговой палате, если не выписывала счета за воду, не изучала объявления бюро путешествий и не флиртовала с Джедом Джилхолли, капитаном городской полиции, – оповестила всех через «Трибьюн»: по данным торговой палаты, нынешний фестиваль должен стать еще популярнее, чем прежде. Лучшее время для сенсации трудно придумать.

Прокрутив все это в голове, Эрвин снова склонился над бумагами, которые держал на коленях, и принялся перечитывать их в четвертый раз.

«Прости меня, Эвервилль, – так начиналось послание Макферсона-старшего. – Без особой охоты берусь я за эту писанину, но я должен рассказать правду, потому что, кроме меня, больше никого не осталось.

На самом деле все в городе знают о том, что мы сделали в ту ночь, и все счастливы оттого, что мы это сделали. Но только нам троим – мне, Верлу Нордхоффу и Ричи Долану – известно, как оно все произошло. Теперь Верл умер, Ричи покончил с собой, потому что, наверное, сошел с ума, а я остался один.

Я рассказываю вовсе не для того, чтобы покаяться и спасти душу. Я не верю ни в бога, ни в черта, это пустые слова. И никуда я после смерти не попаду, а просто лягу в землю. Но я хочу рассказать, как все было на самом деле, хотя никому в Эвервилле это не понравится.

Деля было так. Вечером, двадцать седьмого августа 1929 года мы с Нордхоффом и Орланом вздернули на горе в лесу трех человек. Один из них был калекой, и из-за него мне стыдно больше, чем из-за двоих других. Но все они – одна шайка, а калекой он был лишь потому, что в нем текла дурная кровь…»

Зазвонил, телефон, и зачитавшийся Эрвин от неожиданности подпрыгнул. Он думал, что включится автоответчик, но тот барахлил и на этот раз не сработал. Телефон звонил и звонил, пока кому-то не надоело, и Эрвин вновь вернулся к старым бумагам. Где он остановился? Ах да, там, где дурная кровь.

«Глядя на то, как он дергался на веревке и орал, хотя ему уже не хватало дыхания, я поверил тому, что люди болтали про него, про его жену и про их ублюдка.

В доме мы не нашли человеческих костей, хотя думали найти, но там было полно дряни вроде его картин и резных образин. Мм мы подожгли, чтобы никто больше не увидел эту пакость. И я ни о чем не жалею, потому что сын явно охотился за невинными детками, а мать всегда была шлюхой. Все про это знали. Она держала бордель в городе, но в двадцатых его прикрыли, а потом она, видно, рехнулась, поселилась в доме у речки и жила там вместе со своей чокнутой семейкой.

Когда исчезла Ребекка Дженкинс и тело ее нашли в водохранилище, никто не сомневался в том, что с ней случи лось. Они схватили ее по пути в школу, сделали то, что сделали, бросили тело в ручей, а оттуда его вынесло в водохранилище. Только доказательств не было. Все об этом говорили и жалели, что полиция не может прищучить эту шлюху, ее чертова мужа и их отродье, потому что все знали, что у них уже видели чужих детей. Но то были дети из Портленда, которых они там воровали, а по ночам перевозили к себе. Если же теперь они занялись этим в Эвервилле, ни одна семья не может поручиться за безопасность своего ребенка.

Вот мы втроем и решили, что пора действовать. До-лан знал дочку Дженкинсов, она забегала к нему в магазин, и, когда это случилось, он готов был расправиться со шлюхой прямо на месте. Он имел дочь того же возраста, что Ребекка, и все твердил: если мы не в состоянии защитить своих детей, мы ни черта не стоим. Так что мы сделали это. Пошли к реке, подожгли дом, а семейку отвели в лес и вздернули.

Каждый в городе знал, что это мы. Дом сгорел почти дотла, никто его не тушил. Все тихо сидели и ждали, пока мы завершили свою работу и разошлись.

Только на том дело для нас не закончилось. Через год полиция поймала в Скотч-Миллз парня, который убил девочку из Саблимити, и тот признался, что Ребекку убил тоже он. Сначала убил, а потом утопил.

Когда я про это узнал, я надрался и запил на неделю. С тех пор на меня стали смотреть по-другому: будто раньше я был герой, а теперь стал обыкновенным убийцей.

Дэлан принял все еще хуже. Он злился и говорил, что виноваты все, а не мы одни, и отчасти оно так и было. Эвервилль виноват в их смерти не меньше нашего. Я не знаю, прочтут когда-нибудь люди мои слова или нет, но если прочтут, пусть простят меня за них. Все это правда, клянусь могилой моей матери».

На этом признание Макферсона закончилось, оставив больше вопросов, чем ответов.

Перечитав его еще раз, Эрвин окончательно разволновался. Он поднялся и заходил по комнате, обдумывая план действий. Без сомнений, его долг заключался в том, чтобы пре дать документы гласности. Но если сделать это в праздник, когда город изо всех сил старается выглядеть идеально, то внимание публики он, конечно, получит, зато может нажить врагов среди друзей и клиентов.

Ну и пускай, решил Эрвин. Разве не говорил он себе двадцать раз, что пора куда-нибудь переезжать, пока он еще молод и полон сил? И разве сейчас не самый подходящий случай? Ведь теперь его будут знать как адвоката, раскрывшего тайну Макферсона, и это дело станет его визитной карточкой. Однако другая часть его – та, что успела привыкнуть к тихой уютной жизни в спокойном городке, – говорила: на до пощадить чужие чувства Если ты обнародуешь такую новость во время фестиваля, тебе здесь больше не жить.

Эрвин расхаживал по кабинету, перебирая в уме доводы, и в конце концов принял решение ничего не решать. По крайней мере, сегодня. Для начала нужно проверить факты и точно установить, признание это или болтовня. Нужно узнать, действительно ли в здешнем водохранилище нашли тело девочки по имени Ребекка Дженкинс, стоял ли возле реки дом и что произошло с его обитателями.

Эрвин снял фотокопию завещания в кабинете у Бетти-Джейн (которую отпустил на день в Портленд повидать мать), запечатал оригинал в конверт и запер в сейф. Сделав это, он сложил копию в несколько раз, положил в карман пиджака и отправился обедать в ресторанчик Китти. Эрвин не был склонен к самоанализу, но, проходя по Мейн-стрит, не мог не чувствовать парадоксальной странности собственного настроения. Убийство, самоубийство, гибель невинных необыкновенно увлекли его. Он не мог припомнить другого дня, когда был бы так доволен жизнью.