Текст книги "На повороте"

Автор книги: Клаус Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

М-с Лизль Франк Беверли-Хиллз (Калифорния)

Париж,

30. VI.1945

Мою телеграмму Ты получила. Таким образом, я могу лишь повторить то, что уже попытался недавно, в первом испуге и в первой боли, сказать: смерть Бруно для меня означает горькую утрату. Я его очень любил, Ты знаешь это. Мне будет недоставать его, нам всем будет его недоставать, мы все стали беднее. Эту теплую богатую человечность, эту интеллектуальную honne-têté[408]408
  Честность (франц.).


[Закрыть], эту верность, это великодушие, эту изысканную улыбку при таком знании самых темных и тяжелых вещей – где мы найдем это снова? Подобное становится все реже. Прекрасные свойства, которые встречались в щекотливо всесторонней и тем не менее столь славно сбалансированной натуре Бруно, они, кажется, грубому поколению, теперь подрастающему, вряд ли известны даже по названию…

Именно благороднейшие и лучшие, кажется, предрасположены сейчас уходить от нас – или их отзывает некая инстанция, которая к нам не может благоволить?

Я знаю, что для Тебя сейчас не существует никакого утешения. Но разве все же не имеет – сама по себе и именно для Тебя – нечто примиряющее мысль, что его последний час был свободен от мучений? Умереть во сне, с расслабленными чертами, без борьбы и судорог – это так хорошо подходит для этой благовоспитанной, осененной, несмотря ни на что, счастьем индивидуальности. То, что предшествовало горю и переносилось с гражданским мужеством, мы знаем или можем по крайней мере догадываться. Однако просветленно расслабленное выражение лица остается характерным.

Поклонись, пожалуйста, от меня своей дорогой маме Фрици. И прими всю чувствующую и сочувствующую дружбу

Твоего.

Мисс Еве Герман Санта-Моника (Калифорния)

Париж,

1. VII.1945

Я не знаю точно, насколько близок был Тебе Бруно Франк и видела ли Ты его в эти последние недели или дни. Если можешь, напиши хоть слово. Мои на востоке; я узнал лишь самое скудное и не хотел бы мучить вопросами бедную Лизль. Кто выступал у его гроба? Не планируете ли Вы траурное торжество? Могу ли я чем-то помочь отсюда, послать пару страниц, которые зачитают?

Наши друзья уходят, один за другим, и нет конца прощанию.

Аннемари, например, дорогое «швейцарское дитя»…

Ты же знаешь, что и она удалилась: к сожалению, не без судорог и мук. Это была авария с велосипедом, как мне сейчас сообщают. Да, заурядный велосипед понес ее, как дикий конь. В Энгадине очень крутые улицы со множеством поворотов – и вот это случилось. Упрямое перевозочное средство швырнуло наше швейцарское дитя о швейцарское дерево, отчего ее голова – ее прекрасная милая голова, «son beau visage d’ange in consdable»[409]409
  Дивный лик безутешного ангела (франц.).


[Закрыть], – ужасно пострадала. Умерла она не сразу, но прожила еще неделю в тяжелом состоянии. Ужасно выпавшее мученичество, назначенное жутко непостижимой инстанцией! Как будто недостаточно жестоко затяжной агонии на полях сражений, в лагерях уничтожения и подвалах пыток!

Чуть ли не каждый день, который я провожу в этой растерзанной и разодранной послевоенной Европе, поражает меня новым ужасающим известием. Или ужасы настолько в порядке вещей, что их больше нельзя назвать поразительными? Из Амстердама, к примеру, я узнаю, что мой друг Вальтер Ландауэр, издатель, попал немцам в руки и был замучен до смерти. Он тоже принадлежал к добрым и благородным. И так нищаем мы и становимся все беднее.

Благородным и добрым на свой лукавый лад был также и голландец Эмануэль Кверидо, жизнерадостное старое дитя с проницательно синими капитанскими глазами и широкой ухмылкой. Они его вместе с супругой депортировали в Польшу. Седая пара – оба уже за семьдесят – погибли там: не будем спрашивать как…

Одной девушке, с которой я дружил в Оденвальдской школе, они отсекли голову. Ода Шотмюллер звали ее, художница и график причудливо своевольной фантазии. С «расовой» точки зрения она была безупречной, но в остальном подозрительна. Она ненавидела режим и боролась с ним, в самой Германии; и это произошло. Поэтому ей отрубили голову – топором. Моя подруга Ода была национал-социалистами обезглавлена.

Казнена также моя подруга Криста Хатвани-Винслоу (Ты ведь знаешь ее?); эта – французским «résistance». В ее доме на Ривьере якобы укрывались немецкие офицеры. Таким образом, потом был устроен процесс, очень короткий процесс, закончившийся по приговору военно-полевого суда расстрелом. Было ли это несправедливо? Может быть; ибо к нацистам наша Криста, конечно, не питала симпатии. Но она, наверное, была уж слишком широкой и безоглядной, слишком терпимой, терпимой до расхлябанности. Если уж не питаешь симпатии к нацистам, будь добр избегать общения с нацистскими офицерами, да особенно еще и в оккупированной, почти освобожденной стране. Угнетенные не понимают шуток, когда приходит их час. Несмотря на это, мне жаль нашу Кристу, славную старушку. Мне решительно ее жаль.

Еще хуже неумеренно многочисленных известий о смерти встречи с некоторыми выжившими, которые, собственно говоря, уже не совсем живы. Кто приходит из ада, тот несет отметину. Кто отмечен этим знаком, тот выделяется среди нас, как призрак.

Ты помнишь тетю Мими, разведенную жену дяди Генриха? Пражанка – да Ты знаешь, еще такая толстушка, пеструшка, бодрячка. Так вот, я видел ее, дней четырнадцать назад, в чешском местечке под названием Терезиенштадт. Там тетя Мими жила временно, в течение нескольких лет; не совсем, впрочем, по своей воле. Чешское местечко под названием Терезиенштадт было концентрационным лагерем, а тетя Мими – еврейка. К своему счастью (слово звучит в подобной связи парадоксально и цинично), она могла предъявить «полуарийскую» дочурку, ребенка политически подозрительного, но не-еврея Генриха Манна, почему и была избавлена от Освенцима и газовой камеры. Терезиенштадт считался «льготным лагерем».

Итак, я осмотрел его, это сравнительно привилегированное гетто. Это ад. Лицемерная видимость «порядка» и «корректности» (ни одной виселицы! – или по крайней мере не видны…) делает преисподнюю еще более убогой, еще более адской.

Я вгляделся в тетю Мими. Как выглядит она после пяти лет «льготного лагеря»? Уж не полной и яркой и больше уже не веселой! Тетя Мими – это тень самой себя, исхудалая, полупарализованная, сгорбленная, сморщенная, с редкими седыми волосами, трясущимися когтистыми пальцами, блеклым лицом, искаженным гримасой перекошенного рта, и застывшим страдальческим взглядом.

Спасенная? Нет, призрак. Она несет отметину.

Между тем как мне встречались и люди, характеры особой жизнестойкости и выдержки, которые перенесли ужасное и остались в хорошей форме. В Чехословакии, также и в Германии и Австрии многие бывшие узники теперь занимают высокие посты; иные, как глава правительства Тюрингии, Герман Луи Брилль^{281}, с которым я имел обстоятельную беседу в Веймаре, прошли по семь, восемь, даже десять лет ужасов Дахау, Бухенвальда, Ораниенбурга.

Феномен такой силы сопротивления производит удивительнейшее впечатление, когда мы встречаем его у очень близкого друга, то есть у человека, которого мы знаем не только с его импозантными и привлекательными чертами, но и с его слабостями.

Вчера я встретил здесь свою очень дорогую, очень старую подругу Мопсу Штернхейм. Откуда она возвратилась? Из Равенсбрюка, женского лагеря. Пробыла она там восемнадцать месяцев, после ужасных дней в подвалах пыток парижского гестапо. Она была связана с французским «résistance», за что немцы выбили ей все зубы. Но улыбаться она все еще умеет – или уже снова: пока без зубов. Настолько она сильна! А ведь и у нее есть свои слабости. Силу же ее я, пожалуй, оценивал не совсем правильно. Восемнадцать месяцев в адище! У кого бы тут не пропала улыбка? У меня уже почти пропала, хотя я и никогда не был в Равенсбрюке…

При этом мне приходится соприкасаться не только с неприятностями. Расскажу Тебе, к примеру, как все торжественно взволнованно происходило в освобожденной Праге и о моем разговоре с Бенешем. 19 мая мы были у него с одним коллегой из парижского «Старз энд страйпс», через два дня после его триумфального возвращения на родину. Как трогательно было вновь встретиться с ним, так же хорошо сохранившимся и не изменившимся, как его прекрасный кабинет в Пражском Граде, где я видел его в последний раз восемь лет назад. За это время с ним многое случилось – сперва горького, напоследок и прекрасного. После изгнания и долгой борьбы он теперь принимает почести, глубоко взволнованную благодарность своего свободного и гордого народа. Как меня уверяли, даже основателя республики Томаша Г. Масарика не принимали с такой экзальтацией.

Неудивительно, что Бенеш сияет. Его оптимизм пока что оказался правым… С характерной внутренне прочувствованной уверенностью говорил он нам о «единстве» чехословацкой нации. «А словаки тоже лояльны?» Вопрос мой, наверное, не совсем приятно задел его; тем не менее после короткого колебания он признался мне, что в Словакии отмечается «известное сопротивление». «Это пройдет! – Он уже снова улыбался. – Нам нужно время. Сперва страна должна оправиться в хозяйственном отношении…»

Тем самым он перешел к экономическим проблемам, причем обстоятельно было обдумано также плановое обобществление тяжелой индустрии: «частичное обобществление!», как подчеркнул президент. «Ничего не должно быть опрометчивым. Необходимые меры следует проводить постепенно, с осмотрительностью и осторожностью. В любом случае будет сохранен однозначно и безусловно демократический характер нашей государственности».

Демократия – он не произносит этого слова, не становясь при этом торжественным. «Каждый в этой стране знает, – заявил Бенеш, – что демократия есть и должна оставаться базисом и предпосылкой нашей национальной независимости, нашего национального достоинства, да и нашего национального существования!»

Шла также и речь об отношении Чехословакии к Советскому Союзу; президент с уважением и теплотой высказался о своем «большом друге Сталине», превозносил свершения Красной Армии и с особым ударением расхваливал «безусловную корректность русской военной и гражданской администрации». «Кремль выполняет то, что обещает». Бенеш несколько раз возвращался к этому пункту. «Прошу принять во внимание, что отношения Советов к Чехословакии были до сих пор чрезвычайно надежны: каждое соглашение выполнялось, соответственно, самым добросовестным образом. У меня нет оснований сомневаться в доброй воле моих русских друзей».

Решающую, первостепенную важность имеет дальнейшее существование и упрочение англосакско-русского альянса. Это замечание, произнесенное Бенешем с большой серьезностью, подвело черту нашей продолжительной беседе. «От этого зависит все – для нашей страны, для нашего континента, для человечества. Без сотрудничества между Востоком и Западом нет мира, ни для Чехословакии, ни для всего света. От этого зависит все!» Он повторил это с предостерегающе поднятым указательным пальцем.

Почему я так много рассказываю? Может быть, потому, что тех, кто слушает, становится все меньше.

Что касается Германии, то Тебя, предполагаю, интересуют прежде всего оставшиеся в живых среди старых знакомых. Однако как раз от них я держусь, в общем, подальше. Тем желательнее для меня – уже из журналистских причин – должен быть контакт с возможно большим количеством чужих. Меняются лица и голоса; слова же, кажется, постоянно одни и те же. Все немцы настаивают на том, что «ничего не знали» (что относится к газовым камерам); все говорят, что «с самого начала были против», а именно против Гитлера. Ну а как бы он мог надеяться выиграть войну? Но оставим эти вопросы. Раз уж он все-таки потерпел поражение, «проиграл», как здесь говорят, никто не хочет быть его другом. Так это не останется: уже через несколько, быть может, лет имя Гитлера снова станет высокочтимым. И я вовсе не исключаю, что даже сегодня есть немцы, которые в укромном уголке хранят верность своему фюреру или даже прославляют его в доверенном кругу. В открытую, однако, еще остерегаются, особенно в обществе американцев…

Нацистов, как теперь это выясняется, никогда не было в Германии; даже Герман Геринг, по существу, не был таковым. Сплошная «внутренняя эмиграция»! Вдруг все обнаруживают свое демократическое прошлое и, если это как-то возможно, свою «не-арийскую бабушку». На еврейских предков огромный спрос. Утонченнейшие люди – Эмиль Яннингс, к примеру, – за одну ночь приобрели немного семитской крови.

Яннингс, кстати, относится к тем очень немногим старым знакомым, кому я до сих пор засвидетельствовал свое почтение, не из чистой дружбы, разумеется, а из профессионального интереса. Из Зальцбурга я однажды проехался до Вольфгангзее, где нашел все как прежде в его прекрасном, богатом доме: собачку чау и попугая, фрау Гусси, фрейлейн Рут и самого Эмиля, полного и жизнерадостного, добропорядочного мещанина с фальшивыми маленькими глазками и тяжелыми, обвисшими, при этом подвижными и экспрессивными чертами. «Я – нацист?» Идея показалась ему смешной, но и возмутительной одновременно. «Ну ты и загнул, парень! Ты что, не знаешь своего Эмиля?» После чего он стал серьезным, почти задушевным. «Ну так я тебе расскажу…» Положив руку на мое плечо, очень близко придвинувшись ко мне широкой и очень выразительной физиономией мима, он поведал мне свою трагическую историю. Гонимым он был! Мучеником – Геббельс ненавидел его, – прежде всего из-за бабушки плохой расы, но также и потому, что наш Эмиль не хотел отказаться от демократических идеалов. «Ты же знаешь, каков я!» Его лицо, совсем уж приблизившееся к моему, было сама честность, такую найдешь разве что у очень старых собак. «Я не могу держать язык за зубами!» А теперь еще и увлажнившиеся глаза! Очевидно, он ничуть не разучился играть, артист высокого класса. Достаточно посмотреть его последние фильмы, к примеру, «Дядюшку Крюгера»…

«Дядюшка Крюгер?» Он отказывался, не хотел ничего слышать. «Плохой фильм! – вскричал он, неуклюже-браво топая по комнате. – Не фильм, а дерьмо! – кричал он громко. – Нацистская дрянь! Я ведь никогда бы с этим не связался! Но что мне было делать? Меня принудили! Не то чтобы моя собственная свобода, моя собственная жизнь были бы мне так важны! Но ведь отец семейства, есть жена и ребенок… Что же мне, заставить бедствовать мою Августу?» (В драматически бурные или умилительные моменты светская Гусси превращается в скромную, одновременно на старонемецкий лад выгравированную на дереве «Августу».) «А мое дитя, моя маленькая Рут?» Его жест и влажный взгляд относился, казалось, к очень юному, в высшей степени хрупкому созданию, тогда как фрейлейн Рут все же скорее кряжиста и, кстати, ей уже под сорок. «Что бы с ней случилось?»

Итак, в угоду жене и ребенку он принял главную роль в нацистском фильме вкупе с жирным кушем. Но нацист? Нет! «С самого начала против…»

Среди многих людей, с которыми я беседовал в Германии, нашелся лишь один, кто имел мужество или все-таки впечатляющую дерзость вступиться за Гитлера. Этой оригинальной особой была женщина, и, кстати, не немка. Винифред Вагнер, урожденная Уильямс, приемная дочь музыканта Клиндворта, английского происхождения. Я посетил даму в ее загородном доме под Байрейтом. Мы заговорили о Гитлере. «Были ли мы друзьями? Ну конечно же! Certainly! And how!»[410]410
  Ну конечно же (англ.).


[Закрыть] Она, казалось, еще и гордится этим! Высоко задрав голову, пышная и белокурая, она сидела напротив меня, валькирия внушительного вида и внушительной наглости. «Он был прелесть, – говорила она агрессивно. – В политике я не много понимаю, но в мужчинах изрядно. Гитлер был само очарование. Настоящий ариец, знаете ли! Задушевный и сердечный! А юмор его был просто изумителен…» Тоже характеристика!

Но все-таки она была освежающей, эта встреча с бесстыдно откровенной невесткой немецкого гения.

Достаточно, и более чем достаточно!

Большой привет Тебе, и – пожалуйста, по возможности – ответь на мои вопросы.

Мисс Эрике Манн

Мюнхен (Германия, зона США)

Рим,

27.VII.1945

Так, значит, мы разминулись! Ты теперь там, где я был еще совсем недавно, а я снова здесь, усерднейший военный корреспондент при своей любимой (действительно очень любимой) «Старз энд страйпс». Я пишу статьи о японцах, которые еще загадочным образом воюют; о генерале Франко, который загадочным образом еще существует; также и о Германии, которая все еще кажется мне во многих отношениях загадочной. Как раз сейчас я закончил довольно длинную вещь под названием «Все ли немцы нацисты?» для нашего воскресного выпуска. Мой ответ – нет, не все немцы являются нацистами или были ими. У режима были враги: они сегодня должны стать нашими друзьями. Если это не так, то вина лежит на нас. Такое я смею писать, в официальной военной газете! Я смею писать: «Germain – Anti-Nazis – the real, reliable ones – could be very useful to us, if we only wanted to use them. But we don’t. We just tell them that they have no right to demand anything. But can Nazism be eliminated in Germany, once and for all, without the help of the Germain Anti-Nazis?»[411]411
  Немцы – антинацисты – настоящие, надежные – могли бы быть очень полезны нам, если бы мы только захотели их использовать. Но мы не хотим. Мы просто говорим им, что у них нет никакого права требовать чего-либо. Не может ли нацизм быть уничтожен в Германии, раз и навсегда, без помощи немецких антинацистов? (англ.)


[Закрыть]

И: «Самые горькие жалобы в нашей оккупационной зоне приходят сегодня от тех немцев, которые раньше принадлежали к либеральным партиям или партиям левого направления. Характерен пример некоего д-ра Бриша, единственного социал-демократа в кёльнском городском совете, который, согласно сообщению Рейтер, недавно подал в отставку со своей должности начальника отдела кадров, так как все его предложения, касающиеся приема или увольнения служащих, саботировались католическим большинством. Многочисленные левые или по крайней мере либеральные правительственные служащие в Веймаре, Франкфурте, Мюнхене и других городах заявили, что видят себя вынужденными последовать примеру своего кёльнского коллеги. „Наши услуги, кажется, излишни или даже нежелательны, – констатировали эти люди с огорчением. – Ответственнейшие посты в городском совете и в администрации земли занимают бывшие нацисты; нам же не дозволяется даже политически организовать истинно демократические элементы населения“. Разумеется, мы должны остерегаться переоценки силы и влияния этих „истинно демократических элементов“ в немецком народе. Тем не менее все же рекомендуется всячески поддерживать и привлекать к сотрудничеству именно эти – коль скоро установлена их надежность – элементы. Без доброй воли, без помощи свободолюбиво настроенных немцев трудно будет, а то и невозможно поднять Германию из руин и создать снова цивилизованную страну и, наконец, демократию».

Этим заканчивается моя статья, которая, между прочим, и в других тоже пассажах в довольно резкой форме критикует определенные мероприятия и тенденции нашего «Military Government»[412]412
  Военная администрация (англ.).


[Закрыть]. То, что я могу высказывать подобное в «Старз энд страйпс», является само по себе отрадным до поразительности. Однако ситуация, с которой я разбираюсь в своей статье, остается, несмотря на это, безотрадной или все же конфузной и проблематичной. Чего мы хотим в Германии? Или – чтобы точнее сформулировать вопрос: «Какой мы хотим видеть Германию? Есть ли вообще программа, по которой можно было бы восстановить побитый, разбитый рейх, обновить его физически и морально? Порой на деле это выглядит так, будто подобного плана просто не существует. Как иначе объяснить противоречивый, переменчиво парадоксальный характер нашей политики? Неудивительно, что немцы на свой лад толкуют эту странную нерешительность или отсутствие направления западных союзников и приходят к удивительнейшим заключениям. Снова и снова спрашивали меня в Германии, правда ли, что „англо-американцы“ вскоре объявят войну Советскому Союзу, такое развитие событий воспринимается поверженным народом-повелителем, кажется, с угрюмой ухмылкой. Некоторые особо посвященные даже признавались мне, что немецких военнопленных в Соединенных Штатах уже сейчас тренируют к „крестовому походу“ против Москвы. Каждый немецкий „ландзер“ – так дали мне понять, – выказывающий желание маршировать на Россию под предводительством генерала Эйзенхауэра, приобретает тем самым себе право на „US citizenship“[413]413
  Гражданство США (англ.).


[Закрыть]. Что бы мог сказать Эйзенхауэр по поводу подобных фантазий? Я присутствовал при том, когда 10 июня в здании концерна „И. Г. Фарбен“ во Франкфурте советский маршал Жуков повесил ему на шею высокий орден, Монтгомери тоже был награжден русскими. После этого было множество застольных речей, причем посол Мерфи, высочайший политический советник нашего военного руководства, и господин Вышинский отличались особенной сердечностью, а также и особенной шутливостью…»

Дай мне знать о Твоих впечатлениях! Надо бы повидаться, есть так много что сказать. Ты приедешь в Рим? Здесь прелестно. Или встретимся в Германии. Вполне возможно, что меня еще раз пошлют от моей газеты.

Подавляющая победа лейбористов в Англии все-таки доставляет радость! Первое действительно веселое событие со времени самоубийства Гитлера. Итак, взглянем же будущему в глаза столь же уверенно, как это всегда делает друг Бенеш! Желаю крепких нервов.

М-с Томас Манн

Пасифик-Пэлисейдз (Калифорния)

Рим,

17. VIII.1945

Итак, вот и миновала эта война. Много речей о следующей, что едва ли дает повод к радостному головокружению. Разум и добро недостаточно влиятельны, чтобы задержать дальнейшую беду. Достигнет ли страх перед атомной бомбой того, чего никогда не могли добиться добрая воля и благоразумие, – давно просроченного единства и умиротворения планеты? Обладая теперь силой пустить ее посредством апокалипсических «ядерных реакций» в воздух – или, скорее, в безвоздушное пространство, – мы, может быть, все же запасемся «Common sense»[414]414
  Здравый смысл (франц.).


[Закрыть], чтобы устроиться на ней до некоторой степени братски-благовоспитанно…

Что касается моей собственной маленькой ситуации, то я рассчитываю быть уволенным из армии через несколько недель или месяцев. Побыл солдатом достаточно долго, в последнее, правда, время солдатом на очень привилегированной, почти по-граждански комфортабельной должности. При «Старз энд страйпс» мне на самом деле жилось до того хорошо, что я должен был стыдиться, если бы не довелось перед тем временами утомляться и переживать опасности. Но хлопоты и опасности я тоже не хотел бы упускать; от «Basic Training» в штате Арканзас до рискованных выступлений по громкоговорителю на Апеннинском фронте – все это было очень стоящим, иногда даже прекрасным. Странно, не правда ли? Я ведь, конечно, не военная и даже не воинствующая натура, скорее наоборот: старый индивидуалист и бродяга, не без эксцентрически-анархистских тенденций. И все-таки армия не была для меня болезненной; я находился в ней с охотой. Почему? Потому что эта армия служила доброму делу – борьбе против Гитлера, – и потому она является хорошей армией.

Армия США, которую я узнал и к которой с гордостью принадлежу, – хорошая армия. Не совершенно, не без изъяна – отнюдь! Но все-таки, пожалуй, одна из либеральнейших, интеллигентнейших армий, которые когда-либо были, и либеральнейшая, интеллигентнейшая из теперь где-либо имеющихся. Пусть она останется таковой!

Впрочем, я хочу попробовать «демобилизоваться» здесь, в Италии, что имело бы некоторые преимущества. Во-первых, я бы избавился от хлопотной и мучительной обратной поездки; и в нашей относительно гуманной армии поездка через океан для «enlisted men»[415]415
  Рядовые (англ.).


[Закрыть] не увеселение… Во-вторых, я смог бы, будучи гражданским, поосновательнее осмотреться в дорогой старой Европе: мне было бы приятно подольше задержаться в Париже, также охотно я посетил бы Голландию и Швецию. Да и Германию я хотел бы побольше увидеть. Не то чтобы меня привлекало пребывать там годами, на американской, скажем, службе, как это теперь делают многие мои друзья и военные товарищи. Жить в качестве привилегированного, в качестве «победителя», с американскими консервами и сигаретами среди моих прежних земляков, которым со своей стороны почти нечего есть, – нет, я все-таки представляю себе это неприятным! Но так как наш брат от немецких проблем или, точнее, от проблемы «Германия» не в состоянии все же оторваться, то уж лучше изучать ее по возможности на месте.

В качестве своей «ставки» я сохранил бы поначалу Рим, также и из-за замысла фильма, о котором я, наверное, уже упоминал при случае и ради которого мне особенно важно уволиться из армии здесь, в Европе. Ведь уже с некоторого времени идет речь о том, чтобы я участвовал в создании киносценария нового произведения Росселлини «Пайза́», и как раз лишь вчера мне предложили договор; ничего грандиозного, по понятиям Голливуда, но для моих скромных притязаний достаточно хорош. Впрочем, охотно довольствуешься относительно малым гонораром, если речь идет о предприятии большой художественной привлекательности и ранга. Роберто Росселлини является, несомненно, режиссером значительного масштаба. Вы же в Штатах тоже скоро сможете посмотреть его блестящий фильм «Рим – открытый город». После этого броска можно многого ожидать от «Пайзы», тем более что материал дает очень большие возможности. Это пять-шесть эпизодов из итальянской кампании, от Сицилии до равнины По, которые Росселлини хочет соединить в драматический организм, причем в каждом эпизоде следует показать и осветить определенный аспект человеческих отношений между «освободителями» и «освобожденными», между американскими военными и итальянским гражданским населением. Из этого можно сделать нечто очень замечательное, очень красивое, и мне с большой радостью по-писательски хотелось бы поучаствовать в таком эксперименте.

Я бы счел это пикантным и подходящим – впервые попробовать себя в качестве сценариста именно здесь, так далеко от Голливуда, где бывал столь часто и подолгу, ни разу не позаботившись о «movies»[416]416
  Кинофильм, кинопромышленность (англ.).


[Закрыть]. Не надо, однако же, из-за несчастных голливудских фильмов лишать себя веры в форму искусства, которая находится все еще в ранней фазе развития и все еще многое обещает.

Работа над «Пайзой» могла бы стать для меня важным опытом. Так снова и снова жизнь привносит что-то новое, благодаря чему на свой лукавый лад побуждает и обязывает нас к усиленному любопытству к жизни, а также к надежде.

Гансу Рейзеру, немецкому военнопленному Лагерь X, США

Неаполь,

28. IX.1945

Мне было очень приятно наконец снова услышать о Вас и узнать, что Вы живы и здоровы. Значит, Вы рассчитываете на свое скорое возвращение на родину? Это тоже отрадно – несмотря на все…

Помню ли я еще Вас? Этот вопрос, с которого Вы начинаете свое письмо ко мне, может, наверное, считаться риторическим. Вы знаете, должны знать, что наша встреча запомнилась мне и остается для меня важной. Вы говорили мне тогда о своей ненависти и своей надежде. О своей ненависти к режиму, который в то время был еще у власти; о своей надежде на народ, который теперь должен оправдать себя заново. В словах Ваших было чувство – такое подлинное и сильное, что оно, подобно искре, могло передаваться. Вы наделили меня чем-то от веры, которую Вы исповедовали.

Нет, я не забыл Вас, часто вспоминал Вас и пытался себе представить, какого рода жизнь Вы можете вести, будучи военнопленным в Америке. От столь длительного пребывания в лагере Вы, собственно, должны были быть избавлены. Я ведь летом 44-го после нашего разговора в Чивитавеккья очень старался пробить у военного начальства Ваше освобождение и использовать Вас для нашей фронтовой пропаганды, особенно для нашей немецкой радиостанции. Но кто в состоянии что-то сделать против неповоротливости и упрямства большого бюрократического аппарата? Мои усилия остались тщетными.

Может быть, так оно и лучше; ибо теперь Вы пишете мне, что за последние четырнадцать месяцев «кое-чему научились». С Вами хорошо обращались. (Значит, наши листовки не наобещали слишком много!) Статус «политически благонадежного» военнопленного был признан за Вами и принес преимущества. Вы были в «льготном» лагере. Я терпеть не могу этого слова, потому что оно играло определенную роль в нацистском лексиконе; но лагерь, о котором Вы мне рассказываете, похоже, и в самом деле в некоторой степени льготный. Значит, там были доклады о сущности демократии и курс по американской истории? Ну и хорошо! Еще, может, важнее были прямые контакты с американцами, внутри лагеря и вне его, во время работы в мастерских и на крестьянских подворьях. Вы увидели кусок американской жизни, кусок демократической жизни. Меня не удивляет слышать, что Вы могли при этом кое-чему научиться.

Теперь Вы возвращаетесь назад в Германию – из свободной Америки, где, правда, были пленным, в американскую оккупационную зону, где снова будете жить свободным человеком – насколько, правда, свобода возможна в побежденной и оккупированной стране…

Вам придется нелегко. Вам подчас трудно будет распознавать демократические идеалы, которые Вам проповедовали в «льготном» лагере, в новонемецкой действительности; да и сама ваша вера в эти идеалы может поколебаться перед лицом столь мрачно проблематичной действительности.

Когда Вы в последний раз были в Мюнхене? Если Вы еще не видели его в теперешнем состоянии, то Вам, пожалуй, предстоит шок. Город лежит в развалинах, наш прекрасный город! К сожалению, однако, шокируют там не только разрушения материального рода. Еще страшнее, чем зрелище опустошенных улиц, картина нравственного и духовного упадка. Вы, со своим энтузиазмом, со своей убежденностью, с ненавистью и надеждой, будете довольно одиноки. Не совсем одиноки – это нет! Товарищи, соратники всегда найдутся, пусть и в очень ограниченном числе, а впрочем, сильное, подлинное чувство действует заразительно. Оно передается, я испытал это… Правда, искра зажигает, наверное, лишь там, где есть готовность и восприимчивость. Этого часто недостает. Многие из людей, с которыми я разговаривал в Германии, кажутся либо совершенно циничными и оппортунистичными, либо же напрочь отчаявшимися, от стерильного упадка духа, нигилизма, который столь же далек от конструктивного раскаяния, как сладострастие мазохиста от экстаза мученика.

Но Вы-то увидите. Коррупцию, нищету и ложь, злобу и притворство, самособолезнование, часто связанное с жестокостью к другим, – Вы увидите это собственными глазами и огорчитесь, очень от этого огорчитесь. Неимоверная глупость – и у победителей тоже, они подчас совершают почти непростительно грубые ошибки – может лишить мужества. Но Ваше мужество молодо и надежно. Оно выдержит испытание.

Так вот, в Германии я думал о Вас, о Вас и Вашем мужестве, которому придется выдерживать столь жестокое испытание. Я был там в мае и июне как корреспондент «Старз энд страйпс», а потом еще раз, только пару дней, в сентябре. Сразу по моем прибытии в Берлин (ему досталось еще страшнее, чем Мюнхену, еще беспутнее и апокалипсичнее) меня достигло распоряжение, чтобы я явился 28.IX – это сегодня – сюда, в Неаполь, в «Seventh Replacement Deport»[417]417
  Седьмая резервная часть (англ.).


[Закрыть]. На какой предмет? Чтобы проститься с армией. Я как раз с этой церемонии – со своим документом «Honorable Discharge»[418]418
  Увольнение в отставку с почестями (англ.).


[Закрыть] в кармане: штатский, свободный гражданин, каким и Вы тоже скоро должны стать…