Текст книги "Мир Приключений 1965 г. №11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Еремей Парнов,Север Гансовский,Генрих Альтов,Александр Мирер,Александр Насибов,Николай Томан,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Матвей Ройзман,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 59 страниц)

20. МОБИЛИЗАЦИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ

Утром меня разбудил телефонный звонок доктора Галкина, который сообщил, что Андрея Яковлевича принял профессор Кокорев, велел соблюдать строжайшую диету, но старик забушевал. Профессор спокойно выслушал его, потом так отчитал, что от пациента дым пошел. В общем, мастер дал слово соблюдать предписанный профессором режим и два раза в месяц являться к нему на консультацию.

– А какие у него отношения с сыном? – спросил Лев Натанович.

– Разве я вам не говорил? Обещал на этикетке “Родины” поставить: “Золотницкий и сын”.

– Мой дед говорил: “Когда отец балует ребенка, он сажает его себе на голову…”

…Через полчаса после этого разговора я вышел из дому, поднялся вверх по улице Горького, к памятнику Пушкину и сел на скамейку. Здесь всегда легко думалось.

Я прикинул в уме все, чего нужно добиться от Белкина, вышел на площадь, остановил такси со светящейся изумрудной звездочкой и поехал к Разумовым. Я застал кинорежиссера и его шофера Марусю Ларионову на дворе: они выгружали из машины закупленные к какому-то семейному торжеству продукты. Я помог им донести свертки и пакеты в квартиру, извинился перед Екатериной Семеновной за внезапное вторжение и вскоре за чайным столом рассказывал хозяевам и Марусе о преступлении Белкина. Они горячо приняли мое сообщение, и мы стали держать совет, как помочь делу.

Нам стало ясно, что больше всех осведомлены о Белкине дочери старого оператора – Римма и Мила. Горохов только что вернулся из отпуска, производил съемки в павильоне, и Роман Осипович вызвал его по телефону к себе.

– Будет наш Максим хорохориться, – сказала Маруся. – А как дойдем до разговора с его Риммомилой, забьет отбой!

– На съемках он умеет настоять на своем, – поддержал Горохова Роман Осипович, – а здесь вопрос идет об его чести. Что касается до Риммомилы, – обойдемся без них!

Предупредив Разумовых о том, что Андрей Яковлевич ничего не должен знать о нашем разговоре, я уехал домой.

…В четвертом часу дня ко мне зашел комендант театра и поставил завернутый в плотную бумагу, обвязанный бечевкой высокий предмет на стол.

– Сегодня суббота – короткий день, – проговорил он. – Дай зайду! – Он взял лежащие на моем столе ножницы и разрезал бечевку. – Раз, два, три! – и сорвал бумагу.

Передо мной была металлическая клетка, в ней, ослепленный светом, метался нежно-шафранного цвета кенарь.

– Лемешев, да и только! – сказал Константин Егорович.

Комендант стал посвистывать, но птица продолжала порхать по клетке. Я осторожно поднял клетку, поставил ее в угол на этажерку с рукописями. Взяв с гостя слово, что будет держать в секрете наш разговор, я изложил все, что знал о похищении Белкиным красного портфеля. Мой посетитель изменился в лице, кулаком ударил себя в грудь и стал так нелестно отзываться о себе, что слово “разиня” было, пожалуй, самым мягким.

Пока Константин Егорович изливал душу, кенарь в клетке успокоился, сел на жердочку, почистил клювом перья на грудке, поднял головку и залился сладкозвучным переливчатым свистом, как бы приглашая Константина Егоровича последовать его примеру. Но бедный комендант холодно посмотрел на птицу, вынул из кармана пакетик с канареечным семенем, положил на стол и пошел в переднюю одеваться.

В понедельник, в двенадцать часов дня, я тихо приоткрыл дверь, на которой еще остались следы сургучных печатей, и протиснулся в мастерскую. Никто не оглянулся на меня – все были заняты: за передним столом, спиной ко мне, склонились над белой скрипкой отец и сын Золотницкие; за ними, каждый на своем рабочем месте, трудились шестнадцать учеников. Я бесшумно опустился на стоящий в углу стул.

– У тебя, Михайло, слух потоньше моего, – говорил Андрей Яковлевич. – Настрой “Родину”, чтобы пела как жаворонок!

И, не оборачиваясь, обратился к знакомому мне ученику:

– Володя! Ты оставил на скрипке старую подставку?

– Да! – ответил ученик, вставая.

– Сиди, сиди! – продолжал мастер. – Не лучше ли поставить новую?

– Вы не сказали.

– А ты сам соображай, Володя! – посоветовал мастер. – Без соображения толку не будет! – и тут же спросил одетого в тельняшку ученика: – Как у тебя дела, Иван?

– Плыву по фарватеру! – отчеканил тот, стремительно вскакивая.

– Ну, плыви, плыви! – добродушно промолвил Андрей Яковлевич. – А до грифа доплыл?

– Нахожусь от него в двух кабельтовых! Видимость хорошая!

– Как доплывешь, пришвартуйся ко мне, морская душа! – приказал мастер, посмеиваясь, и, обернувшись к ученику, увидел меня. – Ба! Уважаемый! Тютелька е тютельку прибыли.

И, как бы в подтверждение его слов, дверь подсобной комнаты раскрылась, показался Разумов и кинооператор Горохов. Максим Леонтьевич был еще не так стар. Знакомясь со мной, он крепко пожал мне руку и попросил пересесть подальше, так как сейчас будут демонстрироваться кадры отснятого “Кинопортрета А.Я.Золотницкого”.

Горохов задернул на окнах плотные синие шторы, включил киноаппарат, и не успели все усесться, как на заранее установленном экране появились титры, запела невидимая скрипка и зазвучал голос диктора.

Мы увидели мастерскую, где за рабочими столами трудились ученики Андрея Яковлевича. Потом крупным планом был показан он за работой над скрипкой “Жаворонок”, наплывом– эстрада консерватории, где председатель жюри конкурса вручил ему премию. Затем – комната на седьмом этаже Концертного зала имени Чайковского, в которой, за стеклами просторных шкафов, хранилась государственная коллекция уникальных музыкальных инструментов, и среди них “Жаворонок”.

После этого мы смотрели, как старый мастер обедает дома вместе со своей семьей: вот склонился над тарелкой его сын, вот приодевшаяся сноха дает Вовке кусок хлеба. Фильм был черно-белый, но я понял, что на Любе был ее легкий зеленый шарфик и коралловые клипсы. Я всегда сравнивал их со спелыми ягодами земляники, выглядывающими из-под молодых листьев.

В последних кадрах фильма Екатерина Семеновна играла на “Жаворонке” ту же “Мелодию” Глюка-Крейслера, какую исполняла, когда я в первый раз зашел к Разумовым…

Когда экран посветлел и зажгли электричество, Роман Осипович сказал, что сейчас будет снят еще один эпизод. Андрей Яковлевич достал красный портфель, где лежали таблички для “Родины”, ключик на розовой тесемке и сел с сыном за стол. Минут двадцать они репетировали, вслед за тем кинорежиссер подал сигнал. Горохов навел на Золотницких стоящую на треножке кинокамеру, и началась съемка.

Андрей Яковлевич заявил, что он благодарен своему учителю Мефодьеву за клен, ель и таблички, сыну – за новый рецепт грунта, и стал объяснять, к чему относятся некоторые цифры.

– Отец, – сказал скрипач, – ты открываешь секреты?

Старый мастер положил руки на плечи сыну и проговорил:

– За работу, Михайло! Пусть от нашей скрипки будет радость всем людям!..

Разумов объявил перерыв до шести часов вечера, – тогда начнутся съемки играющего на белой “Родине” Михаила Золотницкого. Мастер хотел было продолжать работу, но сын воспротивился этому и напомнил отцу, что говорили доктор Галкин и профессор Кокорев. К скрипачу присоединились все, кто при этом присутствовал, и старику ничего не оставалось, как надеть шубу, которую ему подал Горохов. Он получил у Андрея Яковлевича разрешение взять с собой красный портфель и снять в студии отдельным кадром таблички. Мы проводили Золотницких до двери мастерской, и я видел, как, спускаясь по ступеням, сын бережно поддерживал под руку отца.

Через три минуты Роман Осипович, пригласив с собой нас и двух учеников Андрея Яковлевича – Володю Суслова и Ивана Ротова, с видом заговорщика повел из мастерской черным ходом вниз, во двор, а оттуда в заснеженный садик. Здесь, точно ночные уткнувшие носы в заячьи тулупы сторожа, дремали высокие липы и осины. На их вершинах шумно заседали галки, и, как забывшие обо всем на свете люди стряхивают пепел с папиросы куда попало, так и птицы сыпали нам на голову снежную пыль.

На скамейке нас дожидались Савватеев, Люба Золотницкая и комендант. Мы вышли через калитку в переулок, разместились в автомобилях Романа Осиповича и Георгия Георгиевича, Маруся, а за ней архитектор повели машины на Петровку в Управление охраны общественного порядка Москвы.

21. ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС

Мы поднялись на второй этаж, вошли в комнату секретарши Кудеярова, и я, взяв у Горохова красный портфель – он был нужен комиссару, – приоткрыл дверь в его кабинет. Там сидели Александр Корнеевич, Вера Ивановна и работник таможни С.Л. – “Антон Павлович”. Я передал портфель Кудеярову и объяснил, какие свидетели дожидаются в приемной, и он записал это в блокнот.

После того как две стенографистки сели за столик, конвоиры ввели Белкина. Его лицо было спокойно, словно он входил в гостиную, где его ждало избранное общество. Он поклонился всем по очереди, после разрешения Кудеярова опустился на стул и слегка отпустил “молнию” своего кожаного коричневого комбинезона. Если бы все это происходило не в уголовном розыске, можно было подумать, что перед нами показательный молодой человек конца второго тысячелетия.

Александр Корнеевич спросил его, решил ли он признаться в краже красного портфеля. Фарцовщик сказал, что не собирается сам “пришивать” себе дело. Тогда Кудеяров поинтересовался, был ли он в мастерской по реставрации смычковых инструментов двадцать девятого декабря прошлого года. Белкин принялся вычислять про себя, загибая пальцы, и, наконец, объяснил, что в этот день уезжал за город.

Вызванные Володя Суслов и Иван Ротов подтвердили, что двадцать девятого оба были в мастерской.

– В этот день мы стояли на вахте! – добавил Володя.

– Были дежурными! – пояснил Иван.

– Часто ходил к вам в мастерскую Белкин? – спросил Александр Корнеевич.

– Он свою аппаратуру таскал то к нам, то от нас! За своего считали!

– Только и знали, что за ним дверь задраивать.

– Двадцать девятого в котором часу пришел Белкин?

– Десять склянок пробило!

– Нет! – опять пояснил Иван. – Шести часов не было! В шесть Андрей Яковлевич уехал с Любовью Николаевной.

– Когда же это случилось?

– В шестом часу. Мы уложили Андрея Яковлевича в подсобке. Все вышли.

– Значит, вы впустили Белкина одного?

– Он же брал свою аппаратуру!

– Не ходить же за ним в кильватере!..

Тут я спросил учеников, не знают ли они, кто в двадцатых числах декабря поцарапал несгораемый шкаф над замком. Иван ответил, что Андрей Яковлевич послал ученика-новичка достать из шкафа пакетик со струнами, но крышечка замка туго ходит, и тот открыл ее стамеской. Когда мастер увидел царапины и стал волноваться, он, Иван, вместе с Володей замазали их красным лаком.

Отпустив учеников, Кудеяров пригласил Любу, и она вошла, еще более красивая, чем обычно. При виде ее “Антон Павлович” перестал играть своим пенсне, вдруг надел его на нос и уставился на нее. Люба объяснила, что, как обычно, двадцать девятого в половине шестого принесла свекру обед. Он лежал после сердечного приступа в подсобной комнате, дремал. Люба заметила беспорядок: вещи сдвинуты с места, газета валяется на полу, дверца несгораемого шкафа раскрыта, а связка ключей торчит в замке секретного ящика.

– Что хранил там ваш свекор?

– Красный портфель.

– Вы заперли секретный ящик?

– Пыталась, но он был плохо закрыт. Я открыла дверцу, затворила поплотней, потом заперла.

– Когда открывали дверцу, видели красный портфель?

– Нет! Там были квитанционные книжки и деньги…

После Любы Александр Корнеевич допрашивал Марусю Ларионову. Она сказала, что двадцать девятого привезла Белкина в театральные мастерские и ждала его во дворе. Это было в шестом часу, а через тридцать – сорок минут он вынес в чехле осветительный прибор и сел к ней в кабину. Они поехали в киностудию, но по пути оператор велел остановиться и пошел в гастроном. Маруся хотела переложить прибор из кабины на заднее сиденье, но только подняла его, как из-за чехла выпал красный портфель.

– Врешь! – воскликнул фарцовщик.

– Тихо! – стукнул ладонью по столу Кудеяров и спросил Марусю: – Портфель был заперт?

– Нет! Я открыла его. Там была некрашеная спинка скрипки и большие листы бумаги с массой цифр.

– Белкин! Признаете себя виновным в краже портфеля?

– Не признаю! Во сне ей приснилось!

– Любопытно! – проговорила Вера Ивановна. – У четырех свидетелей один и тот же сон.

– В чехле был мой собственный красный портфель! И ничего в нем не было!

Александр Корнеевич открыл правую дверцу своего стола, извлек из одного ящика шесть разных красных портфелей и разложил их перед Марусей Ларионовой, предлагая опознать тот, который вынес фарцовщик. Она посмотрела, повернула один из них другой стороной и узнала его по белому, посаженному слесарем, пятну.

– Теперь, Белкин, признаете себя виновным?

Фарцовщик сидел опустив голову, очевидно прикидывая – продолжать отпираться или повиниться? Есть еще свидетели или Маруся последняя?..

Я написал на блокноте Кудеярову, чтоб он допросил меня. Но комиссар, отрицая, качает головой и вызывает Максима Леонтьевича Горохова.

Тот входит уверенной походкой, с поднятой головой, крепко берется рукой за спинку стула.

– Задержанный нами Белкин заявил, – говорит Александр Корнеевич, – что фотоснимки с деки “Родины” и табличек нашел после вашего отъезда в отпуск у вас в столе.

– Как же я мог снять их, когда они лежали в несгораемом шкафу? Мастер Золотницкий показал их один раз и сейчас же спрятал. Не было у меня таких снимков!

– Белкин проявлял интерес к деке и табличкам?

– Да! При мне расспрашивал нашего консультанта Савватеева, что к чему и какая цена.

– Белкин! Был такой разговор?

– Не помню!

Александр Корнеевич вызывает Савватеева, который подтверждает слова Горохова. Георгий Георгиевич добавляет, что Белкин еще спрашивал, сколько будет стоить сделанная мастером Золотницким “Родина”.

– Не помню! – опять говорит фарцовщик.

– Лжешь, подонок! – закричал Горохов. – Ты украл портфель!

– Это еще надо доказать! Законы мы знаем!

– Тихо! – снова сказал Кудеяров и взял со стола две фотографии. – Снято замечательно, – и дал их свидетелю. – Ваши?

– Да, получилось контрастно! – проговорил Горохов. – Только не мои!

Белкин взглянул через плечо свидетеля на фотографии и заявил:

– Моя работа! Я снимал березы в Сокольниках, – указал он на первый снимок, – и Москву-реку в полдень! – ткнул он пальцем во второй. – Стараешься, а все равно не ценят!

– Ваша работа? – спросил Александр Корнеевич, и в его голосе прозвучало сомнение: – Верно, ваша?

– Думаете, зарядил динамо? Я снимал моим аппаратом “Зенит-С”. Еще отец подарил!

Я взял снимки и стал их рассматривать.

– Слушайте, Белкин! – сказал я. – Может быть, вашим аппаратом снимал кто-нибудь другой?

– Новое дело! Я с ним никогда не разлучался!

– Но в студии оставляли?

– Брал с собой!

– Вы не заметили, – спросил Кудеяров, – что на ваших снимках есть один дефект?

Фарцовщик надел на нос очки без оправы и посмотрел на показанные ему две едва заметные, идущие вверху поперек всего снимка линии.

– Где-нибудь случайно поцарапал!

– Возможно! – ответил Александр Корнеевич и, взяв лупу, предложил посмотреть на фотографии.

Да, две черные черты, на небольшом расстоянии друг от друга, одинаковые на обоих снимках, тянулись через них вверху от края до края.

Вера Ивановна тоже поглядела на фотографии.

– Не смогли же вы поцарапать оба снимка с такой удивительной точностью, – сказала она.

– Конечно, конечно! – пробормотал Белкин, вероятно почуяв, что ему неспроста показали эти фотографии. – Хотя это не имеет никакого отношения к делу!

– Возможно! – второй раз произнес Кудеяров, вынул из “Дела Белкина” снимки нижней деки “Родины” и табличек толщинок. – Поглядите! – сказал он, давая лупу фарцовщику. – И на них точно такие же черные линии!

Белкин берет лупу, смотрит на фотографии, и я замечаю: его рука слегка дрожит.

– Ну, как? – спрашивает Александр Корнеевич спокойно.

– Да, да, – пришептывает фарцовщик в волнении. – Наверно, моя кассета…

– Нет! – отвечает Кудеяров, доставая из ящика фотоаппарат Белкина “Зенит-С” и вынимая его из футляра. – Кассета в полном порядке, – и берет из “Дела” лист бумаги с бланком научно-технического отдела, где на машинке отпечатан акт экспертизы.

Я переписал его с начала до конца и привожу целиком дословно:

“На исследование из Московского уголовного розыска был доставлен:

1) фотоаппарат “Зенит-С” за № 56097752, который был изъят при обыске на квартире у кинооператора Студии научных фильмов Роберта Ильича Белкина;

2) фотоснимки размером 13(18, изображающие:

первый – белую нижнюю деку скрипки “Родина” (третий вариант).

второй – таблички толщинок для этой деки на двух листах.

Все фотографии обнаружены на таможне в багаже господина Билля Д.Спайса.

Перед экспертизой был поставлен вопрос: являются ли эти снимки, снятыми фотоаппаратом “Зенит-С” за № 56097752?”

ОСМОТР И ИССЛЕДОВАНИЕ

“Фотоаппарат “Зенит-С” за № 56097752 малоформатный, зеркальный, совмещающий в себе фокусировку изображения и одновременно кадрирование снимаемого объекта.

Кожаный футляр, в котором находится вышеуказанный аппарат, имеет ремешок, местами потертый и надрезанный.

Фотокамера “Зенита-С” за № 56097752 с объективом “Индустар-50” за № 5634619 светосилы 1:3,5 просветлен.

При практическом опробовании фотоаппарата каких-либо недостатков во взаимодействии частей и механизмов не обнаружено.

При снятии задней стенки фотоаппарата оказались: кассета и перемоточная катушка. На левом ролике механизма, служащего для перемотки пленки, имеются два микроскопических заусенца размером 0,03 миллиметра, расстояние между которыми составляет 10,28 миллиметра. Данные дефекты отображаются в виде микроскопических продольных линий (черных царапин) на пленке.

На снимках же, произведенных с помощью исследуемого аппарата, получаются такие же микроскопические черные линии, проходящие поперек всего снимка. Эти линии на снимках имеют размер 13(18 и простым глазом малозаметны. Однако при применении увеличительных приборов эти линии ярко выражены.

При увеличении этих черных линий с экспериментальных снимков до размера представленных на исследование установлено полное соответствие”.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

“Два снимка размером 13(18, изображающие белую нижнюю деку скрипки “Родина” (третий вариант) и таблички толщинок для этой деки, обнаруженные в багаже господина Билля Д.Спайса, отпечатаны с той пленки, которая была использована при съемке фотоаппаратом “Зенит-С” за № 56097752, изъятым на квартире у кинооператора Р.И.Белкина.

Эксперт-трассолог (подпись)

Эксперт-фотограф (подпись)”.

Чем дальше читал акт экспертизы Белкин, тем чаще одна за другой капельки пота катились по его лбу, по носу и звонко падали на плотную бумагу. Он сделал шаг назад, упал на стул и выронил белый лист, который, покачиваясь в воздухе, как березовый плот на волнах, опустился на разостланный во весь кабинет темно-красный с ярким орнаментом ковер. Горохов поднял этот обличительный документ, попросил разрешения прочесть и впился в него глазами.

– Вы украли красный портфель, сняли вашим аппаратом “Зенит-С” деку, таблички, отпечатали снимки, пленку сожгли. Признаетесь, Белкин?

– Дд… – выдавливает из себя фарцовщик запинаясь. – Да-а!

– Расскажите, как вы ухитрились положить портфель в платяной шкаф в то время, когда дверь мастерской была опечатана?

– Не клал! – отвечает преступник шепотом.

Тут взрывается доселе молчавший “Антон Павлович”.

– Как это не клал? – говорит он, срывая с носа пенсне. – Что же, портфель сам прилетел на крыльях и лег, куда нужно?

Положив на стол акт, Горохов уходит, и в кабинете сейчас же появляется комендант. Любитель канареек угрюм, тяжело дышит и, добравшись до стула, грузно опускается на него. Александр Корнеевич спрашивает, приходилось ли ему, Константину Егоровичу, снимать с двери мастерской сургучные печати и по какому поводу.

Комендант объясняет, что первый раз сделал это для того, чтобы перенести из мастерской в другое помещение реставрированные смычковые инструменты, за которыми ежедневно приходили клиенты. Во второй раз он снял печати третьего января, когда Белкин заявил, что оставил в мастерской нужный ему до зарезу прибор, который, верно, достал из платяного шкафа.

– Вы это видели?

– Да! Стоял возле.

– Никуда не отлучались?

– Нет! Хотя… На дворе раздались частые автомобильные гудки. Белкин попросил меня посмотреть в окно, не сигналит ли его шофер, кажется, Маруся. Я и поглядел туда.

– Значит, вы, Белкин, в это время сунули портфель в платяной шкаф.

– Под кучу фартуков! – добавляю я.

Преступник еле шевелил губами, подтверждая это.

Работая по очереди, стенографистки расшифровали и напечатали на машинке протокол, за исключением последних показаний свидетелей. Пока они заканчивали свое дело, я спросил фарцовщика, почему мистер Спайс не купил деку и таблички, а взял только фотографии с этих вещей. Белкин тихо объясняет, что покупатель плохо разбирается в скрипках и предложил за всё десять “крабов” (дамских часов с браслеткой). Поэтому было решено: он, иностранец, покажет фотографии у себя, и в следующий приезд он или же тот, кому поручит, купит эти вещи. Но предупредил, что даст много “зелени” (долларов) за целую скрипку работы А.Я.Золотницкого. Сомнений не было: мистер Спайс преотлично понимал в скрипках, слышал или читал в наших и иностранных журналах о работах Андрея Яковлевича, особенно об его “Родине”, и подбивал Белкина на новую кражу. Потом он пригрозил бы фарцовщику разоблачением и завербовал бы его в агенты. Когда под протоколом появляются все нужные подписи и конвоиры уводят преступника, Кудеяров пожимает руки свидетелям.

– Спасибо за помощь! – говорит он мне с теплотой в голосе, обхватив руками мои плечи. – Приезжай в выходной! Угощу медом!

Прощаясь со мной, “Антон Павлович” повторяет свои неизменные слова:

– Звони и заходи!

Я спускаюсь по лестнице вместе с Верой Ивановной, она посмеивается над тем, что я долго не забуду тот “пустяк”, который она подбросила мне.

– Все-таки этому Белкину повезло, – говорит она. – Его будут судить за фарцовку. Могут перевоспитать, а может, и сам одумается. А вот если бы его задержали через год – два, когда он, вероятно, стал бы иностранным агентом, его жизнь была бы вся исковеркана!

Затем Вера Ивановна пожимает мне руку и, не оглядываясь, все с тем же желтым портфельчиком переходит на другую сторону улицы и скрывается за углом…

Москва – Малеевка.

1962–1964 гг.