Текст книги "Мир Приключений 1965 г. №11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Еремей Парнов,Север Гансовский,Генрих Альтов,Александр Мирер,Александр Насибов,Николай Томан,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Матвей Ройзман,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 59 страниц)

“Внимание!” – послышался откуда-то густой баритон.

Свет погас. Фиолетовый экран медленно бледнел, по нему запрыгали искры.

“Эталон. Пенопластик с кристаллами сернокислой меди”, – снова послышался откуда-то из-за экрана голос.

– Превосходный объект в качестве эталона, – сказал Второв на ухо Юльке. – Множество структур на разных уровнях. И прозрачен к тому же.

Он еще что-то такое говорил и объяснял, чувствуя, что стоит ему замолчать, с ним начнется истерика.

На экране появился эталон – кусочек крохотной, с трудом различимой пленочки.

“Один к одному”, – объяснил голос.

Пленка словно взорвалась и, разлетевшись в стороны, заняла весь экран.

“Сто”, – сказал голос.

Изображение задержалось, и Юлька увидел ноздреватую, напоминающую пемзу, поверхность пластмассы.

Здесь когда-то клокотала горячая лава, лопались большие блестящие пузыри, со свистом и ревом вырывался газ. Но сейчас перед Юлькиными глазами на экране расстилалась мертвая равнина, усеянная круглыми ячейками, стенки которых отливали жирным блеском. Огромные кристаллы сернокислой меди застыли в прозрачной массе точно голубые льдинки.

“Тысяча”. По экрану поплыли перекрывающие друг друга большие и малые пятна неправильной формы.

Наконец изображение замерло, и Юлька увидел множество маленьких темных и светлых точек.

“Микропористость”.

– Микропористость, – повторил Второв и опять объяснил: – А это уровень коллоидной структуры. Видны мицеллы, даже самые маленькие.

Точки чуть-чуть увеличились, и Юльке показалось, что он видит тарелку с земляникой. Зернистые блестящие ягоды были плотно сжаты.

Голос опять что-то сказал, но Юлька не расслышал. Он был захвачен видением странного мира. Его потрясла неожиданная сложность, таинственность такой, казалось бы, очевидной и простой вещи, как тонкая пленочка полимера. Невообразимый и непередаваемый ландшафт разворачивался перед ним. Может быть, впервые за свою жизнь Юлька задумался, насколько удивителен мир, который его окружает, и как великолепен он сам, Юлька, могущий все это понять.

Ягоды в тарелке пришли в движение и упорхнули. После долгого мелькания световых пятен экран засветился ярким мерцающим светом. Внезапно кто-то выбросил большую гроздь бус, и она рассыпалась на голубом поле цветными горошинами. Изображение было нечетким, расплывчатым.

– Молекулярная структура, – пояснил Второв.

Юлька впился глазами в экран. Вот они, молекулы! Вечные, таинственные, невидимые… Добрался-таки до вас человек.

– Они живые?! – прошептал Юлька.

Бусины и горошины там впереди находились в непрестанном движении: свивались в змеиные кольца, сплетались и разбегались, создавая сумасшедшую пляску опалесцирующих лучей.

– Как бы живые, – ответил Второв. – Тепловое движение. Да и Большой Скан разогревает препарат… Зоя Николаевна, – громко сказал Второв, – поставьте нашу пыль, только начнем сразу с молекулярной структуры. Скан сейчас на нее настроен.

Экран погас, включилась красная лампочка, и было видно, как огромная тень Зои, сломанная на потолке пополам, медленно поползла в угол.

– Образец взят на месте бывшей аналитической комнаты, – глухо сказал Второв. – Радиоактивность нормальная, химанализ пока неизвестен.

Большой Скан, казалось, долго не мог настроиться на новый материал. Он несколько раз включался и гас. Присутствующие терпеливо ждали.

Вдруг аппарат весело загудел, и, прежде чем Юлька успел что-либо рассмотреть, раздался взволнованный голос Второва:

– Это ДНК! Классическая ДНК!

Теперь и Юлька различал извилистые темные очертания неведомых молекул. Трудно различимая спираль, напоминавшая узор на змеиной коже, вилась по экрану. Несколько минут все молча смотрели. Вздох прокатился по залу.

– Невероятно… Просто не верится, – сказал кто-то.

– Хватит! – крикнул Второв. – Зоя Николаевна, отключайте аппарат, все понятно.

В зале зажегся свет. Люди расходились, возбужденно переговариваясь: “Потрясающе!.. Невозможно, трудно представить!..”

– Извините меня, Александр Григорьич, – сказал Юлька, – я понимаю, что задавать вопросы глупо… но, может, вы хоть в двух словах объясните, что всё…

– Александр Григорьич! – В комнату вбежал Виталий. – Я все узнал! Пушка работала всю ночь, и утром тоже!

– Спокойнее, спокойнее, Витя, – сказал Второв. – Почему она работала, с какой целью, на какой мощности?

– Они облучали свои горшки, то есть растения. Проверка действия нейтринных частиц на рост конопли.

– Остроумно. Ну и что?

– Горшки у них на полу, так что весь поток нейтрино шел сверху вниз и пронизывал нашу аналитическую, где в это время был Леня. Мощность низкая, на три порядка выше естественного потока. Облучение производилось автоматически и в ночное время. Они с вечера включали и уходили.

– Так! – сказал Второв.

“Следовательно, я неправ, а прав Филипп. К обеим катастрофам причастно кварк-нейтрино. Ну что ж…” – подумал он и оглядел аудиторию.

– В свете последних данных события выглядят… хотя погодите, наверное, я не имею права делиться подробностями этого дела.

– Вас к директору, Александр Григорьич!

…В этот день Второв возвратился домой поздней ночью. Вероника сидела за его письменным столом и работала. В комнате висел табачный туман.

– Хорошо же ты начинаешь нашу семенную жизнь! – шутливо сказала она. – В первый же день возвращаешься во втором часу ночи.

Второв молча повалился на диван.

– Сашенька, покушай чего-нибудь. Там на кухне еда. – Мать осторожно вошла в комнату и с осуждением потянула носом.

– Пойду чего-нибудь выпью, в горле пересохло. – Он спрыгнул с дивана.

Обе женщины пошли за ним на кухню и молча смотрели, как он налил себе рюмку коньяку, выпил ее залпом и съел яблоко.

Вероника понимающе улыбалась.

– Плохи мои дела, дорогие, я почти арестант. Твой сын, мамочка, под следствием и отстранен от руководства лабораторией до выяснения всех обстоятельств катастрофы с корпусом “В” и гибели Фролова.

– Сядь. Не мечись. Выпей еще рюмку и рассказывай, – сказала Вероника. Она стала серьезной и внимательной.

– Пока они выяснят, Михайлов мой штат поодиночке растащит. А я людей годами воспитывал…

– Хорошо. Успокойся. Расскажи по порядку. Второв выпил еще рюмку.

– Какой порядок? Разве это порядок? Институтский юрист сказал, что для меня очень легко подходит статья о преступной небрежности или халатности по служебной линии с отягчающими… а впрочем, в их формулировках сам черт ногу сломит. Одним словом, что-то весьма неприятное…

– Сашенька, сыночек мой родной, объясни же наконец, что случилось?

– Да, пожалуйста, ясней, – сказала жена, – ведь мы же не знаем всех подробностей. Это связано с исследованиями Кузовкина?

– С ними. Именно Кузовкин подсунул мне эту проблему. Покойный академик был слишком умный. А с умными людьми всегда трудно. Впрочем, сейчас я уже не знаю, был ли покойник, вернее, имела ли место обычная смерть… Голова идет кругом… Раз это ДНК…

– Какая ДНК? Что это?

– Ах, Вероника! Кто теперь не знает, что такое ДНК! Такая длинная-предлинная цепочка, на которую нанизано множество разных химических групп. Она в растениях, в животных, в человеке. В каждой клетке человека в ядре располагаются молекулы нуклеиновых кислот. Этому соединению ученые присвоили звание материального носителя наследственности, в котором записаны все наши наследственные признаки. До полета первого человека в космос для исследования запускали разные биообъекты, в том числе и молекулы ДНК. Случайно одна исследовательская ракета улетела чуть ли не за пределы Солнечной системы и только сейчас вернулась. Находящаяся– в контейнере ДНК претерпела странные превращения – вероятно, она попала под неизвестный нам, людям, вид облучения. Ее направили к Кузовкину, и тот долго изучал ее, пока не догадался облучить нейтринным потоком. Произошло несчастье – ДНК словно с цепи сорвалась! Она с космической скоростью стала распространяться, расти. Рите, его помощнице, чудом удалось прекратить реакцию. Иначе бы их башня лежала во прахе, так же как и моя лаборатория.

Но, очевидно, Рита знала или, может, сама случайно нащупала тайну поведения ДНК, потому что у нее в лаборатории хранилось большое количество этого вещества.

Затем на сцене появляется ваш покорный слуга. Дурачок, который сидит перед вами. По записям я знаю, что у Кузовкина было очень мало вещества, что-то около пяти граммов, поэтому серебристый порошок в дьюарах я принял за какой-то реагент и на всякий случай решил проверить его химическую природу и отправил его Фролову на безобиднейший химанализ. Фролов рано утречком принялся за анализы с серебристым порошком, и надо же, чтобы в это же время этажом выше работала точно такая нейтринная установка. Плещенко облучал свои горшки. Катастрофа повторилась, Фролов погиб. Жалко парня! Такая глупая смерть.

– Его нашли?

– Что можно найти! Металлические предметы, которые почему-то уцелели… Эта ДНК обладает страшной разрушительной силой.

Второв сморщился и сжал кулаками виски.

– Голова болит? Милый, хочешь, чаю принесу? – спросила Вероника.

– Принеси… О чем это я? Да… Вообще я решил изучить структуру этой пыли на нашем телемикроскопе. Оказалось, что пыль целиком состоит из молекул ДНК. Нуклеиновая кислота съела корпус “В”! Молекулы бетона, известки, дерева и полимеров она превратила в длинные спиралевидные цепочки. Уму непостижимо! Это невероятно! Это невозможно! Но это произошло. Я видел собственными глазами.

В дирекции из меня начали вынимать душу. Я написал объяснительную записку еще до того, как узнал об исчезновении Фролова, а затем сообщил об этом в заявлении. Но все равно они смотрели на меня как на убийцу. Мама, похож я на убийцу? Но тайна остается тайной, я об этом все время помню…

Да, простите, я опять отвлекся. В общем, после разговора со следователем я сажусь в машину и еду за город, к Филиппу, в злополучный институт биохимии. Филипп принялся было меня успокаивать. Поезжай домой, отдохни, на тебе лица нет и прочее. Я ему говорю, что мышление не зависит от цвета лица и выражения глаз. Ну стали мы с ним ломать голову вместе, но так ничего и не придумали.

Да, совсем забыл: перед отъездом мы с Филиппом позвонили вдове Кузовкина. Филипп сказал, что следует посмотреть его домашние записи и документы. Может быть, там найдется указание на интересующие нас обстоятельства. Позвонили. Вдова разговаривала с нами очень нелюбезно и сказала, что к ней полгода назад обращалась с подобной просьбой некая Манич. Она ей отказала, а все служебные материалы передала в президиум, в личный архив академика. И тогда мы с Филиппом решили покопаться в личном архиве.

– Он вел дневник? – резко спросила Вероника и потянулась за новой сигаретой.

– Нет, он был слишком занят, чтобы тратить время на такие пустяки. Официальные бумаги, разные статьи, доклады, сообщения, выступления тоже не принесли желаемого результата. Во-первых, они не имели никакого отношения к интересовавшей нас теме, а во-вторых, в них почти ничего нельзя было понять. Эклектический бред. Тем более, что за последний год старик не написал ни одной статьи. Но зато в архив академика попал его настольный календарь, переданный, очевидно, вдовой. Почему календарь, зачем календарь – непонятно, но тем не менее календарь оказался в архиве. На листках календаря Кузовкин подводил итоги дня и намечал дела на завтра. Иногда философствовал, иногда писал стихи или анекдоты. Там было всё: формулы, рисунки, таблицы, отдельные цифры, планы. Очевидно, вдова по чисто формальным внешним признакам приняла этот календарь за очень важный рабочий документ. И он действительно оказался важным. Мы с Филиппом внимательно просмотрели его и заметили одну интересную особенность в записях.

Начиная с некоторого времени, записи академика становятся совершенно невразумительными. С точки зрения здравого нормального человека это невероятный сумбур, разобраться в котором нет никакой возможности. Например, на календарном листке за 17 января дается подробное описание пропуска на завод бытовых автоматов. Запись такая: “…Вчера в течение тридцати – сорока секунд видел пропуск в руках гражданина, ехавшего со мной от Вори до первого Зеленого кольца. Пропуск в темно-зеленой пластмассовой, истертой на сгибе обложке, на левой стороне, вверху, жирным шрифтом напечатано: “Завод бытовых автоматов”; ниже – пропуск номер 1345/31; Фамилия – Потапов, Имя и отчество-Геннадий Николаевич; еще ниже – действительно с 4.1 по 31.12. Графа “продлен с… по…” не заложена. Слева – фотография и круглая чернильная печать на ней, надпись на печати разглядеть не удалось. Совсем внизу напечатано слово “регистратор” и подпись в виде двух заглавных букв ЛЕ. Под чертой: Тираж 50000. Московская типография № 50 Главполиграфпрома, ул. Маркса-Энгельса, 1/4. Нет, каков я!”

– Это ты о себе? – спросила Вероника.

– Нет, это он о себе. Он был явно доволен собой. Затем несколько страниц календаря исписаны цифрами и подпись – “Анна Каренина”, часть I, глава I, стр. 20–23. Оказывается, Кузовкин решил закодировать в двоичной системе отрывок из романа. И опять приписка: “Каков я, молодец!” Потом идет подробнейшее описание билета на вертолет, с указанием цвета, помятости, номера, тиража, типографии, и рядом детальная схема летающей модели самолета. Все размеры и материалы указаны с умопомрачительной дотошностью. Филипп посмотрел и сказал, что сейчас таких моделей уже не выпускают, их делали много лет назад. И так далее.

Второв помолчал.

– Записи академика Кузовкина оставили у меня впечатление наползающих друг на друга ледяных глыб. Что-то с треском крошится, что-то рвется, ломается, летят осколки льда и водяные брызги. Грохот, шум, ничего не разберешь… Но вот одна фраза, которая подняла занавес над тайной, не до конца, конечно, но все же… Послушай, что он пишет. “Нам очень повезло, что Р…” Это Рита, очевидно, “…испугалась, когда ампула с препаратом и подставка под ней стали рассыпаться. Уже образовалось изрядное количество этого серебристого порошка, как Р. вскрикнула от страха и дернула рубильник в другую сторону, включив установку на полную мощность, и процесс прекратился… Значит, реакция идет в направлении синтеза только до 70000 единиц! Пою тебе, бог случая”. И еще что-то не совсем понятное: “Нужна была гибель “Седого”, чтобы Р. наконец согласилась. Скоро начнем, и пусть меня не осудят – все это, наконец, касается только нас двоих”.

Второв умолк и посмотрел на Веронику:

– Что ты обо всем этом скажешь?

– А ты?

– Я только и делаю, что говорю.

Нервными, порывистыми движениями он собрал документы и сложил их в папку.

– Дело Кузовкина – Манич – Второва, – горько ухмыльнулся он, – материалы и наблюдения…

– Саша, – она подошла к нему сзади и положила руки на плечи, – как ты думаешь, Рита очень любила своего академика?

– Думаю, что да. Она преклонялась перед его талантом и… любила, одним словом.

– Ты знаешь, мне пришла в голову одна мысль… Ты мне разрешишь познакомиться с бумагами Риты?

– Пожалуйста, я же тебе все рассказал. А что ты хочешь сделать?

– Видишь ли… – она замялась, – конечно, данных мало, но у меня появилась идея. Что, если попытаться воссоздать образ этой девушки. Чисто художественно, конечно. И настроение у меня сейчас самое подходящее.

– А, вот оно что… – сказал Второв. – Ну давай действуй. Но, боюсь, фактов маловато и все так запутанно.

– А я без фактов. Мне хочется передать настроение…

– Ну разве что. Настроение вещь важная. Правда, настроение не доказательство, его в дело не подошьешь, а впрочем, почему бы и нет? Пиши, а я лягу спать, у меня что-то голова разболелась…

Ему казалось, что он уснет, как только коснется подушки. На самом деле он проворочался еще часа два на твердой и тяжелой, словно вылепленной из влажной глины, постели. Один раз, выходя курить, он увидел, что жена еще работает в его кабинете. Оранжевые клубы табачного дыма плавали вокруг люстры.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

Утром Вероника протянула ему несколько исписанных листков бумаги. Второв стал читать:

Рассказ о седом псе.

“Это единственное воспоминание о нем, которое мне захотелось занести на бумагу. Были и другие, оставившие более сильное и яркое впечатление, но моему сердцу дорого именно это. Может, потому, что все произошло до катастрофы? Не знаю, но, когда я думаю о Дигляре (так потом прозвали седого пса), у меня вновь возникает ощущение тревоги и ожидание несчастья, такое же, как и тогда перед взрывом. Это неприятное тяжкое чувство делает воспоминание ярким и достоверным, хотя мне сейчас грех жаловаться на плохую память.

Догорал пронзительный мартовский вечер. Бывают такие тревожные и утомительные вечера в самом начале весны, когда небо становится многоцветным и ярким. Дул сырой морозный ветер, и мы порядком замерзли. Он ужасно упрям. Сколько я его ни убеждала, ни за что не хотел садиться в машину.

Он проводит меня пешком, ничего ему не сделается, или я его совсем стариком считаю?

Разговор принимал тот неприятный оборот, которого я всегда стремилась избежать. В последнее время он все чаще возвращается к этой теме. Я поняла, что мысль о старости становится манией, идефикс, и всегда старательно избегала этой темы.

Иногда он так устало и тоскливо смотрел на меня или вздыхал, думая, что я не слышу его, а я все-таки слышала, видела, и сердце мое сжималось от боли. Плакать я не смела. Он терпеть не мог слез и становился злым и жестким, как хирург в операционной. Ведь все равно с этим ничего нельзя поделать. Оставалось молчать.

Мы шли по направлению к моему поселку. Ветер дул сбоку. А он все говорил о своих предчувствиях. Он почти никогда не делал логических выводов, не выдвигал точных, строго обоснованных предположений. Он говорил только о чувствах. Он все ощущал как часть удивительного ансамбля жизни. Я всегда останусь благодарной ему за эту потрясающую способность чувствовать, которая была сущностью его гениальности.

Дорога тянулась и тянулась, ветер то ослабевал, то вдруг нарастал, небо над нами горело, мерцало и переливалось, снег в полях за черными обочинами темнел и темнел. Он говорил, какая нам привалила удача. Необыкновенная, потрясающая удача. Вещество обладало чудесными свойствами. В нем таилась грозная разрушающая сила. В нем было еще что-то, о чем мы могли только догадываться.

“Нужно пробовать, – говорил он, – нужно смелее пробовать. Мы должны стать эмпириками, слепыми эмпириками, которые владеют единственным орудием исследования – методом тыка”.

Ветер развевал его шарф, от холодного воздуха порозовели щеки, взгляд сделался пронзительным и чистым. Я любовалась им, его задором и энергией, он казался мне юношей, совсем-совсем молодым.

И вот здесь, в эту минуту, мы увидели седого пса. С трудом различимый живой комок полз по темному снегу. Никто не крикнул нам – уйди, никто не предупредил, что с этой минуты для нас начнется другая, сложная и запутанная жизнь.

Мы остановились. Пес прополз несколько метров, приподнял голову и слабо заскулил. Возможно, у него была парализована нижняя часть тела или он просто очень сильно ослабел от голода и холода. Мы спрыгнули в кювет и взобрались на, снеговое поле. Какой это был жалкий зверь! Это был неповторимо жалкий зверь! Глаза его гноились, шерсть местами облезла, обнажив кровоточащие язвы. Эта немыслимая грязно-белая шерсть вызывала тошноту. Когда мы подошли, он уже не мог поднять голову, упавшую на передние лапы. Только изредка взмахивал похожим на мокрую мочалку хвостом. Мне сразу захотелось уйти. “Он больной”, – сказала я и отступила. “Нет, он не болен. Это старость. Смотри и запоминай. Это я, это я сейчас так ползу по жизни”.

Я возмутилась. Не помню точно, что я ему сказала, но там были слова: “ханжество”, “лицемерие” и еще что-то довольно обидное.

“Вы посмотрите на себя, – говорила я. – Прекрасно одетый, упитанный, розовый, с молодыми глазами человек оплакивает свою горькую судьбину. Смешно!”

“Не смешно, а грустно, – сказал он, – я чувствую себя именно таким вот несчастным псом. А как я выгляжу, это совсем другой вопрос”.

Затем он наклонился и поднял собаку. Мы повернули назад, к институту. Он нес собаку на руках, крепко прижимая ее к груди.

В лаборатории он сам вымыл и вытер ее, обработал язвы заживляющим раствором Флемминга. Я только ассистировала. Когда пес был накормлен и устроен в лучшей камере вивария, ему была сделана инъекция слабого раствора нашего препарата.

“Я сам буду делать уколы, – сказал он. – Опыты с этой собакой я проведу своими руками. Я чувствую, что она недаром попалась на моем пути”.

Он, как всегда, оказался прав, хотя поначалу я думала, что пес подохнет. Когда я пришла на другой день в виварий, Седой пластом лежал в своей клетке. Он не отзывался на оклики, не реагировал на еду и питье. Уколы тем не менее продолжались.

А уже через неделю Седой приветствовал пас веселым лаем, бросался на грудь и норовил лизнуть прямо в лицо. Это было поразительное превращение! К собаке вернулись здоровье, и сила, и веселость. Мой друг был счастлив, его переполняла сдержанная гордость, тихое торжество.

Конечно, многое в этом успехе зависело от Случая, обязано Случаю, рождено Случаем. Но ведь и Случай дается только тем, кто его заслуживает…

Особенно поразительной была полнота выздоровления Седого. У него даже восстановились какие-то старые, угасшие рефлексы. Например, стоило включить электрический свет, как пес бросался к миске с едой. Эта реакция появилась только на десятый день лечения препаратом “А1”, и шеф сказал, что легко может объяснить поведение пса. По его мнению, пес когда-то жил в темной комнате или передней, где свет включали только перед его кормлением.

Затем Седой начал проявлять особый интерес к детям. Малыши редко появлялись на территории нашего института, но все же иногда родители приводили ребятишек посмотреть мышей, крыс, обезьян. Заодно дети демонстрировали сотрудникам института свои таланты. Декламировали стихи, отвечали на каверзные вопросы взрослых или красноречиво молчали, уцепившись за юбку матери или брюки отца. Последнее было наиболее распространенной формой их публичных выступлений. Чаще же всего они возились с Седым. Пес в это время уже получил полную свободу и с независимым видом разгуливал по двору.

Однажды, наблюдая возню детей и собаки, мой друг сказал, что Седой ведет себя как щенок. Это замечание поразило меня. Действительно, ведь Седому было не меньше семи – восьми лет, а прыгал и тявкал он, как семимесячный. Очевидно, там, где он вырос, было много детей, он к ним привык и любил их.

“Он впадает в детство”, – заметил мой друг, и я сказала, что я тоже хотела бы впасть в детство. Помню, что он посмотрел на меня внимательно и долго и ничего не ответил.

Всем нашим подопытным объектам мы вводили препарат “А1”. Я сейчас не могу без содрогания вспомнить всех этих подыхающих от старости, болезней и увечий крыс, мышей, свинок.

“Все, – сказал однажды мой друг, – кончаем… Все ясно”, – добавил он. А что, собственно, было ясно? Препарат восстанавливал здоровье? На этот вопрос трудно было ответить определенно. Статистика показывала, что только пятьдесят процентов животных возвращались в норму. А остальные погибали.

Но что-то с ними все же происходило. Но это что-то было таким очевидным и одновременно неуловимым… Мы долго ломали голову, как определить состояние, в котором оказывались наши животные после лечения препаратом “А1”.

“Они молодеют”, – говорила я, а шеф, ядовито улыбаясь, указывал мне на седину нашего пса и склеротические прожилки в глазах. “Они глупеют”, – утверждала я, и мой друг неодобрительно качал головой. Это была явная клевета на наших веселых и сообразительных животных.

“У них восстанавливается память”, – говорил он, и это было похоже на истину. По всем признакам сильнее всего и резче всего наш препарат влиял на восстановление памяти, на воскрешение забытых рефлексов молодости.

Затем случилось несчастье. Погиб Седой, погиб в отчаянной, мужественной схватке, спасая жизнь нашему сотруднику. У нас в виварии расположен большой обезьянник, в котором среди множества макак, мандриллов и прочей обезьяньей мелочи содержался огромный яванский орангутанг. У него было отдельное помещение, снабженное надежными запорами. И все же, несмотря на сторожей и замки, а может быть, именно благодаря им, обезьяна сбежала. Все были слишком уверены в принятых мерах безопасности. А оранг удрал и скрылся в заповеднике, благо до леса рукой подать. Изредка зверь возвращался в виварий, оставляя после себя растерзанные тушки кроликов и перья птиц. Не знаю, что его тянуло обратно, но перепуганные сторожа потребовали либо выловить обезьяну из заповедника, либо снабдить их огнестрельным оружием. В тот же день, когда были выданы винтовки, оранг напал на одного из сторожей, и плохо пришлось бы старику, не окажись рядом Седой. Пес бросился на спину обезьяне и отвлек ее от человека. Помятый, ошалевший от страха сторож вскочил на ноги и стал стрелять в катавшийся по земле клубок тел. Так погибли и вольнолюбивый оранг и наш Седой.

К моему удивлению, гибель Седого сильно поразила шефа. Узнав о ней, он долго молчал и затем сказал, что хочет попробовать препарат на себе.

По его тону и взгляду я поняла, что это решение окончательное, что сопротивляться и уговаривать бесполезно. Это был приказ, обсуждению не подлежащий.

И тогда я сказала, что тоже хочу попробовать препарат на себе. Мне показалось, что он обрадовался принятому мной решению, хотя и стал спустя несколько минут отговаривать меня и даже погрозил кулаком…

Могла ли я подумать, что его руки, сильные руки его попадут под кварк-нейтринный поток и на моих глазах превратятся в серебристую пыль? Как нам страшно не повезло!..”

– Ну и что? – спросил Второв, отложив в сторону последний лист.

– Как – что?

– Что случилось после того, как они ввели себе препарат?

– Это неважно! Я не собиралась разгадывать тайну, просто мне хотелось нарисовать образ и высказать кое-какие свои идеи…

– Скажу тебе прямо. Это ничего общего с Ритой не имеет. Ты не обижайся, но это так.

– А по-моему, все верно. Рита – добрый, интеллигентный человек, научный работник… Высший стиль мыслей, чувств и слов…

– Рита – это битое стекло в тесте. Голыми руками мять не рекомендуется, – резко сказал Второв. – И, уж конечно, она не будет называть его “мой друг”, или “он”.

– А как она его называла?

– Не знаю. Но это неважно. Про пса хорошо, про старость хорошо. По-видимому, такой стимул в деяниях Кузовкина существовал. И еще кое-что есть… Так что спасибо, в общем.

– Куда же ты забираешь рассказ?

– Хочу еще раз прочесть.

– Значит, тебе все же понравилось?

Второв неопределенно хмыкнул и, сунув рукопись в портфель, пошел к двери. Он был раздражен ее самоуверенностью. Но – и он понял это сразу – ее работа была первой попыткой нарисовать законченную картину того, что когда-то разыгралось между двумя ушедшими из жизни людьми. Он не поверил ни одному слову, но ясно почувствовал, что в его руках был метод. И еще он понял, что ему не хватает фантазии, всегда не хватало фантазии.

…Войдя в свой кабинет, Второв подмигнул портрету Опарина, но тот остался безучастным и равнодушно смотрел, как он запирает двери и на цыпочках пробирается к письменному столу.

“Хорошо, что хоть кабинет не опечатали, – подумал Второв. – А то и приткнуться негде. И как это Михайлов упустил?..”

Он выдернул телефонную вилку из гнезда, открыл форточку, закурил.

“С этим псом у Веры, кажется, получилось неплохо. Сам не пойму, в чем там дело… Нет, конечно, все это сюсюканье никакого отношения к Кузовкину не имеет. Понятное дело, что все там было иначе. Но сам метод! Метод, пожалуй, хорош… Нужно и мне попытаться рассказать все с самого начала. Рассказать самому себе. Одеть фантастический костяк плотью фактов…”

Он сбросил со стола книги и папки прямо на пол. Достал из ящика чистый лист бумаги и написал крупными буквами:

ДНК ИЗ КОСМОСА.

“И все же что там могло произойти? Излучение, взрыв, особые частицы?.. Пожалуй, не стоит хитрить перед самим собой. Все равно хочется поставить этот вопрос. Нет! Нет! Так нельзя. Я растекаюсь мыслию по древу. Все догадки и предположения должны быть отброшены! Факты и обстоятельства, обстоятельства и факты, и все, что с необходимой логикой вытекает из этих фактов. Никаких фантазий…”

Факт № 1.ДНК побывала в космосе и возвратилась на Землю.

“Как далеко занесло в космос эту станцию? К сожалению, в сопроводительной записке Комитета ничего об этом не сказано. Да и неважно это. Они сами, наверное, не знают. Где летала, как летала нуклеиновая кислота, – никому не станет легче от знания этих деталей. Главное, что побывала в космосе, в не освоенной человеком части пространства, и там… Снова лезут в голову эти братья по разуму, долой их! Значит, ДНК там подверглась каким-то воздействиям. Каким? Неизвестно. С чьей стороны – тоже неизвестно. Одним словом, подверглась и вернулась на Землю. Следующий этап…”

Факт № 2.Исследования космической ДНК производились академиком Кузовкиным совместно с Манич.

“Попробуем еще раз представить себе обстоятельства, связанные с этой историей. Ну, исследовали. А дальше что? Прежде всего, конечно, повторили известное. Оказалось, что у них в руках типичная ДНК, которая была отправлена много лет назад в космическое пространство. Ученые любят повторяться. Вся наука зиждется на повторах. Впрочем, подобные соображения к делу не относятся. Их в протокол не впишешь”.

Факт № 3.Кузовкин и Манич подтверждают, что по всем физико-химическим показателям они имеют дело с типичной дезоксирибонуклеиновой кислотой, извлеченной из вилочковой железы человека.

“Затем неугомонный старик, перебрав все физические и химические методы испытаний, решает поместить препарат в нейтринный поток. Происходит удивительное – ДНК разрушает материалы, воссоздавая самое себя из атомов и молекул любого рода. Кроме металлов, конечно. Металлы почему-то устояли. Случайно… Ах, случайно? Уж эти мне случайности, ими полна литература, но не жизнь. Так или иначе, Рита дергает рубильник не туда, куда надо, мощность установки увеличивается на несколько порядков, и реакция останавливается”.

Факт № 4.Космическая ДНК в потоке кварк-нейтрино, обладает сокрушительной, разрушающей силой; реакцию, впрочем, может прекратить тот же нейтринный поток, но повышенной мощности.

“Кажется, достаточно? Обнаружено поистине замечательное свойство, нужно трубить о нем повсюду, подавать заявку на патент, выступать с сообщениями и так далее. Однако Кузовкин не торопился, он продолжает опыты, он ждет… Чего ищет академик? Если поверить тому, что написала жена, старика больше всего интересуют биологические аспекты применения таинственной ДНК. Биологические и медицинские… Геронтология прежде всего. Почему? Разве не достаточно тех диковинных физических свойств, обнаруженных в нейтринном потоке? Очевидно, для Кузовкина этого мало. А почему, этого мы, наверное, никогда не узнаем… Может, действительно старость… Что мы о ней знаем? Кузовкин стареет, он ученый, активный ученый, который борется с природой, а не только изучает ее. Опыт с псом, с мышами и морскими свинками подает надежду… А вдруг? И Кузовкин очертя голову бросается в пучины неизведанного эксперимента… Туда же вовлекается Рита…”