Текст книги "Мир Приключений 1965 г. №11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Еремей Парнов,Север Гансовский,Генрих Альтов,Александр Мирер,Александр Насибов,Николай Томан,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Матвей Ройзман,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 59 страниц)

– Рита Самойловна? – Второв был так удивлен, что не успел переспросить Недельского и тот уже положил трубку.

Во время сегодняшнего обхода башни был момент, когда Второву удалось оторваться от сопровождающих его лиц и остаться одному. Он очутился перед узкой стеклянной дверью, закрашенной изнутри белой масляной краской. Когда он вошел в комнату, то увидел там женщину, которая показалась ему несколько странной. Чем? Этого он так и не понял.

Она сидела за маленьким столиком и равнодушно смотрела сквозь Второва. Ее взгляд как будто проницал светлый второвский пиджак, сорочку, белье, мускулы, ребра, легкие и, не задерживаясь, уносился прочь. Прямой, строгий, печальный. Равнодушный, как дневной свет. Он пролетал сквозь атмосферу и растворялся в космической бездне.

“Сейчас она видит звезды… Сириус, Кассиопею или… Черную пустоту”, – подумал Второв и кашлянул.

Лицо женщины на секунду исказилось, как бы от внезапной боли. Она возвращалась из своего далека мучительно и неохотно. За бегство из миража она платила страданием; большие светло-серые глаза сразу же сузились и потемнели. Словно схваченные цементным раствором, каменели мускулы лица, утрачивая нежные и зыбкие линии. Чуть приоткрытый рот, милый и теплый, сжался в напомаженную полоску. Это была Рита Самойловна.

Ее не очень выразительные ответы раздосадовали Второва. Казалось, она хотела побыстрее от него отделаться. Либо просто не могла собраться с мыслями и отвечала невпопад.

“Кузовкин окружал себя невзрачными людьми, чтобы оттенить собственную оригинальность”, – подумал он в первую минуту. Но сразу же засомневался, так ли это. Слишком уж яркой личностью был академик…

И вот, оказывается, эта серая, едва попискивающая научная мышка была правой рукой академика. Второв пожал плечами и вызвал Риту Самойловну к себе.

Она вошла походкой усталой и чуть развинченной и, ничего не сказав, посмотрела на него. Конечно, она и сейчас витала где-то очень далеко от него, но сознание ее было мобилизовано.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал Второв. – Вот письмо, прочтите и объясните, как мы можем на него ответить.

Риточка (он про себя называл ее так из-за хрупкости, худобы и детской нежности шеи) села в кресло и взяла бумажку. Второв разглядывал ее аккуратную, очень модную прическу и дмал, почему эта женщина вызывает у него чувство жалости. Она далеко не беспомощна, во всяком случае, не так, как это кажется ему, Второву. И все же чем-то она напоминает обиженного ребенка.

– Так что же им можно написать? – спросил он и увидел, что она плачет.

Рита плакала, не поднимая головы, слезы падали на письмо. Подпись доктора физ. – мат. наук Слепцова тонула в чернильном подтеке. Второв осторожно взял письмо из ее рук.

– Что с вами? Вам плохо?

“Какие глупые вопросы задают люди в минуты растерянности. Конечно, плохо! Очень плохо!”

– Я не знаю, не знаю, что им надо отвечать! – Она запрокинула голову, и Второв увидел в ее глазах ужас. Это был стопроцентный животный страх загнанной жертвы. В ее искренности не приходилось сомневаться.

– Успокойтесь. Хотите воды?

Воды она не хотела, она ничего не хотела, ей было очень плохо, очень-очень плохо.

Второв разозлился.

– Я, конечно, сочувствую… Я вижу, что вы глубоко взволнованы, но… простите, я не могу допустить, что причиной, черт возьми, является вот эта писулька! – Он помахал в воздухе посланием Слепцова.

– Разве дело в письме? Все гораздо сложнее. – Рита Самойловна перестала плакать и, вытирая глаза, смотрела на Второва обреченным взглядом. – Я знала, что так и будет, я знала, что они не позабудут. Это слишком важная вещь… Как они могли позабыть про нее… Я знала, но ничего не могу поделать…

– Простите, Рита Самойловна, – сказал Второв, – но я вынужден, вы поймите меня правильно, вынужден настаивать, чтобы вы были откровенны со мной, иначе я ни в чем не смогу разобраться. Я здесь новый человек, и вы должны мне помочь!

Рита покачала головой. Казалось, она начала успокаиваться.

– Все говорят это слово, – задумчиво сказала она. – Он тоже говорил это слово: “Ты должна помочь мне”. А потом он услышал, как капает вода в блоке фокусировки, бросился к установке, его руки попали в кварк-нейтринный поток… Затем произошел взрыв. Он погиб, это было естественно, а я осталась жива. Вот в чем дело, товарищ новый начальник лаборатории. Я утром еще хотела вам это рассказать, но сдержалась, неудобно было так сразу удивлять нового человека своими странностями. А теперь я рассказала, и мне легче. Я всем это рассказываю, мне становится легче, но потом я снова вижу эти руки с белыми манжетами…

Она закрыла вялыми, словно из пластилина, пальцами лицо, и сквозь них потекли слезы.

“Вот плачет теперь”, – с тоской подумал Второв и неумело принялся утешать. Он предлагал ей воду, гладил ее по голове, осторожно похлопывал по плечику.

“Вот передряга… – думал он. – Науки особой я не вижу, но зато эмоций – как на сцене”.

Когда Рита утихла, он спросил:

– Какая работа проводилась с образцами, полученными из Комитета?

– Какая? Обычное химическое и физико-химическое исследование. Я хорошо помню ампулу, которую нам доставили из Комитета. Она была в свинцовом ящичке. Почему в свинцовом? Смешно! Они, наверное, боялись радиоактивности. На ящичке был замок с секретом. А секрет-то нам и не прислали! Вот мы и ломали голову. Но он открыл его. Он все мог, если хотел.

Она на миг замолчала, потом проговорила:

– …Начало закипать в узле фокусировки. Знаете, как закипает вода в таких закрытых сосудах? Толчки и удары, сначала небольшие, потом сильнее, сильнее, а потом – шшширх!.. Очевидно, где-то была тонюсенькая дырочка, и через нее пар засвистел. И тогда он бросился к аппарату, а руки, большие теплые руки, попали под этот проклятый кварк-нейтринный луч. Затем взрыв – и все было кончено… А я осталась и сижу здесь с вами, разговариваю о том о сем… “Обалдеть можно”, – подумал Второв.

– Но ведь прошло уже столько времени… – робко заметил он, – и…

Второв не докончил свою мысль: Рита неожиданно грозно взглянула на него, и он вновь ощутил странную силу ее отрешенного взгляда.

– Все началось с нее, с ампулы, и если б я могла предвидеть! – говорила она как во сне. – Предвидеть, видеть, любить, ненавидеть… Если бы я могла не видеть этих рук, они струятся и осыпаются, как песок, но это не тот речной или морской песок, сладкий песок, где мы загорали вместе. Это страшный песок, за которым взрыв, и больше ничего. Все разметано, разнесено, и вот я сижу здесь и разговариваю с вами о том о сем…

“Сумасшедшая! Типичный случай маниакального бреда”, – подумал Второв.

Наступило тягостное молчание. Женщина, казалось, совсем успокоилась и равнодушно глядела в окно.

“Она удивительно быстро умеет переключаться. Вновь унеслась в космические дали. Ну и денек у меня! Ибо сказано: понедельник – день тяжелый. Правда, сегодня не понедельник – вторник. Чего же она теперь молчит? Глупость какая-то. Как всегда трудно с женщинами – своенравный парод. А глаза у нее приятные”.

– Может, вы не хотите объясняться со мной, новым для вас человеком? Тогда пойдемте к Филиппу Савельичу, он нас выслушает.

– Нет. Зачем? – Рита Самойловна говорила очень спокойно, чуть хрипловатым голосом курильщицы. – Вся беда в том, что я ничего больше не могу рассказать. Вот и все… Ровным счетом ничего.

Она поднялась и ушла, не обернувшись и не попрощавшись.

– Постойте! – крикнул Второв. – Что же мне делать с этим письмом?

– Что хотите.

Дверь закрылась без стука, но довольно стремительно. Второв разволновался. Поведение Риты Самойловны было вызывающе бессмысленным. Он решил пойти к директору.

Когда Второв рассказал о письме из Комитета, Филипп забеспокоился.

– Черт возьми, могут быть неприятности. Заказчик-то больно задиристый. Знаешь, как с ним связываться? А что же Рита говорит? Впрочем, ладно, по дороге расскажешь. Пора домой.

… Директор уверенно вел вертолет. Они плыли над темно-синей вечерней землей, осыпанной кое-где золотыми точечками света. Второв рассматривал Филиппа сбоку.

“Студентом он казался крупнее. Совсем высох за эти десять лет. Маленький озабоченный лоб тревожно насуплен. Любят люди власть, и чем меньше человечек, тем большая власть ему нужна”.

– Слушай, Филипп, что с этой Ритой Самойловной? Она произвела на меня впечатление помешанной. Все время рассказывала о том, как погиб Кузовкин, и больше ни одного слова я не смог из нее вытянуть. Так и ушла.

– Да, да, – забеспокоился Филипп, – мне говорили, что она вроде слегка помешалась после гибели старика. Совсем больной человек. Надеялись, что время ее подлечит, но, кажется, наши прогнозы не оправдываются. Придется взяться за ее лечение по-настоящему… Должен признаться тебе, что положение у меня нелегкое. Хозяйство после Кузовкина мне досталось сложное и в ужасном беспорядке.

– Я уже заметил. В маленькой лаборатории такое разнотемье, такой разброс в исследованиях, что непонятно, как можно руководить и направлять эту разношерстную орду. Тут и физики, и техники, и химики, и кто угодно.

– Аполлон был дьявольски талантлив. – сказал Филипп, – он умел из ничего сделать что-то вкусное.

– Знаю я, – отмахнулся Второв, – академик с эклектическим уклоном! Политехника в исследованиях хороша в начальной стадии, а затем продвижение вперед возможно только при концентрации больших сил на очень узком фронте исследований. Сила исследовательского давления должна измеряться тысячами тонн. На меньших величинах в наши дни далеко не уедешь. Только очень сильное давление! Тогда возможен успех.

– Ты уверен? – Филипп, не поворачивая головы, скосил глаза на Второва.

– В чем можно быть уверенным? Природа хитра, хотя и не зловредна. – Второв смотрел в окно, где над синей мглой брезжило ржавое зарево огней. Москва была уже близка. – Истина представляется мне сверхпрочным материалом, разрушить который можно, только сосредоточив огромные усилия на очень маленькой площади.

– А стоит ли разрушать истину?

– Познание идет дорогой развалин. Анализ – суть расчленение.

– Из развалин вырастают новые здания. Но шутки в сторону. Что будем делать с письмом из Комитета?

– Ты директор.

– Я директор и поэтому поручаю тебе это деликатное дело. Письмо и аннотация отчета должны быть направлены в Комитет не позднее следующей недели.

Второв не ответил. Становилось все светлее. Профиль Филиппа, казалось, был вырезан из жести. Москва подмигивала и улыбалась гирляндами огней. Они находились уже в пределах третьей зеленой зоны.

– Давай, Филипп, договоримся с самого начала…

Директор молчал. Третьей в этом вертолете сидела неприязнь, она еще не мешала дышать, но занимала много места. У нее были злые глаза, она молчала, но взгляд ее чувствовали оба.

– Давай договоримся, Филипп, что будем работать, а не командовать.

И, помолчав, сухо отрезал:

– Я еще не принял дела, и у меня есть время подумать.

– Ты меня неправильно понял. – Старуха неприязнь улепетнула через закрытую дверь, в кабине стало свободнее. – Это прозвучало совсем не так, как я того хотел. В потенции это была безобидная шутка.

– Потенции, как правило, невидимы для постороннего глаза, их могут оценить только те, кто ими обладает.

Прощаются они тепло, почти дружески. Дальше Второв поедет обычным транспортом. От Химок идет метро.

Дома Второв прежде всего прочел письмо от жены. Через несколько минут он вышел из своей комнаты с распечатанным конвертом.

– Мама, она приедет на этой неделе.

Мать осторожна, мать чутка. Она накрывает на стол, ее руки и голова заняты, она не торопится откликнуться на новость.

– Да? – Это не вопрос, но и не удивление. Скорее, эхо.

– Ты представляешь? – Он криво улыбается, но глаза веселые.

– Ты рад?

Мать никогда не простит невестке, оставившей ее сына, но она сделает все, чтобы ему было хорошо.

Второв пожимает плечами. Он не знает, он никогда не мог разобраться в этом проклятом вопросе.

– Тебе нужна жена. Тебе уже тридцать пять. Я только не уверена…

Второв смотрит на мать.

– Что это должна быть именно Вера, – с трудом договаривает она.

Невестке нет прощения, она должна нести кару, но и сын… Очень трудно быть объективной и справедливой.

– Пятьдесят процентов вины лежит на тебе.

Второв опускает взгляд в тарелку. Таковы они, женщины: думают изменить мир голыми руками.

– Нет, двадцать пять, – говорит он.

– Не шути, мой мальчик, не смейся. Ты очень плохой муж. Ты не держал жену в руках, ты просто позволял ей существовать рядом с собой.

– Это, по-моему, истинная интеллигентность.

– Ты плохо знаешь женщин.

– С нас слишком большой спрос. Мы должны знать языки, математику, химию, астрономию, политэкономию и женщин тоже. Я считаю, что программа несколько перегружена.

– Может быть, но это жизнь.

– Да, ты права. Но все же я хотел бы кое-что исключить из своей жизни.

– Что же?

– Избыточную информацию. Бесполезное знание существа женской натуры.

Мать вздыхает.

– Не думаю, чтобы это было бесполезно. В общем, смотри сам. Все мужчины так самонадеянны.

Мать уходит, а он остается. Она уходит, чтобы набрать силы для новой атаки. Она возвращается и приносит слоеные хрустики.

Эти нежные спирали из подрумяненного теста автоматически переводят стрелку времени назад, в детство. Второв улыбается и запускает руку в вазу.

– Будет серьезный разговор, мама? – Да, сынок.

– О чем?

– О тебе.

– Тема выбрана не совсем удачно. Разработка указанного направления малоперспективна.

– Возможно, но… оставим шутки. Что ты думаешь делать с Вероникой?

Второв поморщился.

– Как – что? Встретимся, поговорим, обменяемся впечатлениями, и, пожалуй, все.

Мать поджала губы и посмотрела в окно.

– Слушай, Саша, так это продолжаться не может. Уже прошло пять лет с того момента, как эта женщина оставила тебя. Она бросила тебя ради легкой жизни…

– Прости меня, мать, – торопливо перебил ее Второв, – мы еще с ней не разведены, давай будем говорить о ней уважительно. Да и не знаем мы, насколько легка ее жизнь. А кроме того, заочно осудить человека, ты сама понимаешь, просто нехорошо.

Наступило долгое молчание.

“Какой тяжелый и неприятный разговор! Кому это нужно? Почему люди должны мучить друг друга?”

Но мать решила довести свое расследование до конца. Она еще плотнее сжала губы.

– Я имею право говорить так, как я говорю, – сказала она упрямо.

– Ну хорошо, хорошо, мама…

– Видишь ли, Саша, возможно, что ты ее еще любишь, даже наверное так это и есть, иначе какой нормальный мужчина позволит водить себя за нос так долго…

– Я псих, мама.

– Не паясничай. Ты должен понять, что я ничего против Вероники не имею. Я могу понять ее как женщина, но я не могу согласиться с ее поведением. Да, я ее осуждаю. Но ты тоже неправ. Ты неправ по существу. И я тебе заявляю: так продолжаться не может.

– Что же делать?

– Ты должен развестись с ней, если… она не пожелает вернуться. Хотя я не знаю, с каким лицом она могла бы это сделать. У тебя должна быть семья, дети. Пора уж наконец…

Второв молчал, опустив голову на руки.

– Мама, как ты думаешь, зачем мы живем на свете?

Мать внимательно взглянула на него и улыбнулась:

– Поздновато приходит к тебе этот вопрос.

– Раньше некогда было, я отвлекался.

– Не притворяйся. Ты все и сам отлично знаешь.

– Свой ответ я знаю, мне хочется знать твой.

– Я лично вижу смысл жизни в исполнении долга по отношению к тебе и… другим людям.

Второв улыбнулся.

– Да, мама, это я чувствовал всю жизнь. В течение тридцати с лишним лет я тоже выполняю свой долг, но сейчас меня интересует вопрос, в чем смысл этого долга.

– Делать добро, быть справедливым…

– Ты считаешь, если я разведусь с Вероникой, это будет добро по отношению к ней?

Мать чуть покраснела. Проглотила слюну и встала.

– Прости меня, мама, я не хотел тебя обидеть.

– Нет, я понимаю. – Она отстранила его протянутую руку. – Но если хочешь внести ясность, необходима требовательность к себе и другим, иначе все можно так запутать, что и…

– Ясность, ясность! – воскликнул Второв, вскакивая со своего потертого перлонового кресла. – Моя милая мамочка, ты хочешь невозможного! У кого есть ясность, кто может взять на себя смелость сказать, что у него все в жизни ясно и просто? Кто?! Ты? Я? Да нет же, ей-богу! Все очень сложно, запутанно, непросто. В нашей жизни нужна не ясность, а чуткость. Мы любой узел считаем гордиевым, мы слишком часто и слишком легко вынимаем меч для того, чтобы разрубить сложные узлы наших взаимоотношений. Люблю ли я Веронику? Не знаю, мама! Не знаю, можешь не смотреть на меня так. Любит ли меня она? Не знаю, мама! Я ничего не знаю, понимаешь, почти ничего!

– Не кричи.

– Я не кричу, я просто хочу, чтобы ты поняла, что у меня да и у нее есть больное место, которое… которому… – Второв осекся и махнул рукой.

– Успокойся, – сказала мать.

– Я не волнуюсь, мне просто трудно об этом говорить.

– Хорошо, не будем. Только помни: между слабохарактерностью и настоящей добротой большая разница. Нужно быть мужественным и твердым в некоторых вопросах.

– Мама!

…В этот вечер Второв долго сидел за своим письменным столом, уставившись невидящим взором в окно, за которым полыхала многочисленными огнями Москва. Разговор с матерью взволновал его.

“Ну что за жизнь, ей-богу! – думал он. – Кажется, уже давно определена главная цель, сделан выбор, отступлений нет и быть не может, и все же время от времени приходит полоса сомнений, каких-то мелких необоснованных разочарований. Почему? Ведь все правильно… Вторичные структуры белков – тема увлекательная, тема грандиозная, нужная людям, нужная стране, промышленности. Каким откровением был первый искусственный синтез белка! Ученые и пресса трубили во все серебряные фанфары: у природы отнята одна из самых главных тайн жизни, люди научились производить кирпичи, из которых создано все живое. Сенсация, сенсация, сенсация! Премии и конференции, приемы и конгрессы. А затем наступило разочарование. Оказалось, что мало научиться собирать из отдельных химических групп белковую молекулу, по составу совершенно одинаковую с природным белком. Нужно было привести эти молекулы во взаимодействие со средой и определенным образом расположить в пространстве. Возникла проблема вторичных структур, структур высшего порядка. Оказалось, что активность белка находится в поразительной зависимости от геометрической конфигурации молекулы”.

Второв был крупнейшим специалистом Союза по вторичным структурам искусственных биополимеров. Его лаборатории удалось приблизить активность белка, синтезированного in vitro к активности природного белка. К сожалению, только для двух типов белка были получены положительные результаты. Только для двух! А их насчитывалось около тысячи!

Тысяча искусственных белков должна была пройти через руки структурщиков, прежде чем попасть в больницы и к технологам.

“А я, как назло, связался с лабораторией Кузовкина. Зачем она мне нужна? Ведь совершенно нет времени, да и Филипп, очевидно, не очень легкий человек. Ни к чему мне дополнительные заботы о чужой тематике. И обстановка в лаборатории странная. Одна Рита Самойловна чего стоит! И с этим Комитетом неприятностей не оберешься… Они либо образцы потеряли, либо… Почему плакала Рита? Нет, нет, с этими загадками нужно расстаться. Завтра же пойду и скажу Кузьмичу, твердо скажу, глядя прямо в глаза: “Я не согласен. У меня слишком много работы, своей работы, нужной работы”. Пусть Филипп сам расхлебывает кашу, заваренную покойным академиком-эклектиком”.

…В этот же вечер на самый большой московский аэродром, расположенный в Домодедове, прибыл самолет из одной латиноамериканской страны. Среди пассажиров была высокая тонкая блондинка с серьезными серыми глазами. Она легко сбежала по трапу и остановилась, чему-то улыбаясь. Ее обгоняли высокие темнокожие иностранцы. Один из них заглянул в мокрое от слез лицо женщины и спросил по-русски:

– Мадам, помочь?

– Зачем? Я дома! – Она энергично зашагала к зданию аэропорта.

Женщину никто не встречал, но это, казалось, не очень ее трогало. Она с легкой улыбкой прислушивалась к звукам поцелуев и восклицаниям, которые раздавались вокруг. Эта улыбка не сходила с ее лица, когда она ехала в такси и когда получала ключи от номера в первоклассной гостинице “Россия”. И, только набирая телефон, она на мгновение стала серьезной и в ее глазах проглянули тревога и робость. Она остановилась на последней цифре и положила трубку на рычаг. Она больше не улыбалась, глаза ее погасли, сильные пальцы нервно барабанили по столу. Теперь было видно, что она немолода, не совсем молода, и очень устала и ей не идет неровный пятнистый загар на шее и на щеках. Ей было немножко страшно и неловко, она помедлила, засмеялась и набрала номер.

…За несколько минут до того, как прозвучал телефонный звонок, Второв почувствовал странное неприятное волнение. Он готов был поклясться, что с ним произошел обморок или легкое головокружение. Во всяком случае, некоторое время он находился в забытьи, в этом он был уверен. И вот тогда-то в комнате кто-то произнес:

– Помогите!

Голос был женским, конечно, женским. Каким же ему еще быть? Он доносился издалека, глухой, придавленный неведомым грузом. Женщина кричала:

– Помогите!

И Второв увидел ее лицо в радужных пятнах света, отброшенного настольной лампой. Потом он себя уверил, что не было никакого крика и он не видел никакого лица. Потом ему очень легко удалось доказать себе, что ничего не было, кроме легкого головокружения. Тем более, что резкий звонок телефона смыл с него забытье, как холодный душ – усталость.

– Это Вероника. Я уже здесь. Если хочешь меня видеть, приезжай сейчас.

– Здравствуй, Вера. У тебя космические темпы. Я только два часа назад прочел в твоем письме, что ты собираешься приехать, вернее, прилететь… Уже одиннадцать часов. Это не поздно?

– Ресторан работает до двух, кроме того, здесь есть ночной бар. Я буду ждать тебя там за столиком, слева от входа.

“Самое главное – не поддаться ей с ходу. Нужно устоять во что бы то ни стало”. – Второв напрягся до предела.

– Слушай, Вера, давай отложим на завтра. Ты все-таки устала. Да и я… Все это так неожиданно.

Он замолк. Трубка тоже молчала.

– Ну хорошо, – равнодушно сказала жена, – завтра так завтра.

“Ну и денек!” – подумал Второв.